Владимир СОЛОВЬЕВ | НЕПОРОТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

По просьбе читателей публикуем еще один фрагмент из романа-трактата «Кот Шрёдингера»

Над нами закрывают небо.
Игорь Иртеньев

– Ваше главное преимущество перед нами, что вам нечего терять, а нам есть…

Мальчик глянул на девочку – или мне показалось? Однако девочка согласилась со мной, но как-то витиевато и наискось прежде, чем я согласился с ней:

– Имеете в виду воспоминания? Лучшие времена у вас позади. Счастье в прошлом.

– Замкнутая какая-то перспектива. Печально ты глядишь на наше поколенье! Под сомнением наша адекватность? Ставишь на нас крест? Труха? Размазня? Лохи?

А сам вспомнил Князя Салина, который перед смертью, по грубым подсчетам, насчитал два-три года, не больше, когда жил по-настоящему, остальное – скука и муки. Мне еще жить и не дожить до его предсмертия, но я помню, был так счастлив, что хотел умереть прежде смерти, боясь опоздать. Опоздать со смертью. Покуда есть смерть, есть надежда – того же автора.

– Счастье как причина самоубийства, – сказал я вслух.

Умненькая девочка легко восстановила ход моих мыслей и открыла уже рот, чтобы согласиться или возразить, но я так и не узнаю никогда теперь, что она хотела сказать, потому что вклинился умненький мальчик, а потом судьба.

До чего разные! Оба умненькие, но разными умами. Вода и пламень? Скорее два пламени, но одно – типа самовоспламеняющегося вечного огня, ну, благодатный огонь, кто в него верит, а другое – скрытый скрытный сокрытый сокровенный мерцающий даже не огонь, а огнь, возникающий от случая к случаю, нет, не фригидка, но и не нимфоманка, скорее девица, кого она мне напоминает? Орлеанская Дева! Вот разница – мальчик любил девочку, а девочка, не любя его, была в него легко влюблена. Мальчик никогда больше никого не полюбит таким до самозабвения манером, а хиппежная эта девочка не любит и не полюбит никого никогда никак вовсе – не суждено. Мальчик будет наказан за свою жертвенную любовь, я – за сопереживательный, с подглядом и завистью, вуайеризм, но на заклание будет принесена девочка. Это жертвоприношение и будет нашим с ним общим наказанием, которое могло разметать нас в стороны, но странным образом еще больше сблизило. Ну да, раскаяние, которое в еврейской метафизике существует до сотворения мира, в противоречии с вектором времени, ибо прошлое не могут изменить даже боги, да? Боги – нет, человек – может. Вот разница между Афиной и Иерусалимом. Мне теперь стыдно не за измены жене, а за соития с замужками. Не в том смысле, что давал жене индульгенцию впрок, в которой, может, у нее и не было нужды, или подсознательно мстя за гипотетическую измену – нет, не перед женой, а перед мужьями моих случайных соложниц. Тем более, секс ради секса, без божества, без вдохновения – у них, как и у меня:

Изменяешь любимому мужу

С нелюбимым любовником ты.

И не оправдание, что я лично этих мужей не знал, а они – меня: с женами знакомых, а тем более друзей – ни-ни. И не оправдание, что они так и не узнали ни об измене, ни обо мне. Повинную голову меч не сечет, да? Нет. Путем трансфера я ставлю себя на место обманутых мужей. Физиологическое отправление я возвел на недосягаемую моральную высоту, вертиго, голова крУжится и кружИтся. О чем горько сожалеет любовник? Что не был у нее первым, а потом – трын-трава. Покаяние поворачивает время вспять: я представляю себя никогда не спавшим с чужими женами, а мою жену, ни с кем, окромя меня, а паче до меня, не спавшую, что, может, так и есть, а может – нет. Судный день – перед всеми и не перед кем, за всё про всё, не полагаясь на потаскуху память.

Всё это забегая вперед и оглядываясь назад – тогда мы ничего еще не знали – ни я, ни мальчик, ни девочка. Стыдно сказать, о чем я теперь тайно сожалею. Sapienti sat, а читатели-недоумки мне не позарез. Тогда уж лучше и вовсе без читателя – обойдусь. И, как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я. Неужто никто не обращает внимания, что друг Боратынского не был его читателем? Жена – тем более.

Не то чтобы мальчик приревновал девочку, это потом он поймет, о чем мы с ней, а тогда невдомек, либо другое сиюминутное близлежащее актуальное волновала его нежный ум, а что страстное земное перешло – мимо. Пока что, до поры до времени. Пока великая утрата не потеснила его мозговитость за недостаточностью. Рассудок справляется с загадками на злобу дня и пасует перед тайной бытия. Эдип легко сладил с загадкой Сфинкса, но сник перед тайной собственной судьбы.

Мальчика потянуло, однако, не на греческие, а на еврейские мифы по контрасту с русскими реалиями.

– Непоротое поколение войдет в Землю Обетованную, а египетские рабы вымрут по дороге. Даром, что ли, Моисей блуждал по пустыне сорок лет, хотя там пару дней пешего пути.

– Евреям было куда уйти, а куда уйти русским? Те, кто рвут когти, не в счет. Я о целом народе, обо всех русских. Народ не может сделать ноги. Эмиграция одиночек.

– Которых становится все больше и больше, – сказал я.

Что меня поразило, как девочка быстро перевела стрелки с вечности на актуалку.

– Попробовали бы евреи встать поперек египетской истории и переиначить фараоновы традиции, оставаясь на ПМЖ, – подхватил мальчик. – Даже Эхнатону это не удалось.

– А правда, что косноязыкий Моисей, от имени которого с евреями говорил Аарон, просто не знал арамейского, будучи сам из разгромленной секты солнцепоклонников? – спросила девочка.

– А правда, что евреи убили Моисея, когда он, сблизившись с Б-гом, оторвался от народа, а уж потом сотворив из него идола? – передразнил девочку мальчик.

– Евреи уничтожаемы, но не уничтожимы.

– Евреи уничтожимы, но непобедимы.

Еврей помалкивал – с некоторых пор я не встревал в треп о моем роде – племени, без разницы кто его затевал – свои или чужие. Вопросы сугубо личного свойства, а для меня без того мучительного надрыва, которое испытывали мои соплеменники, куда бы их не заносило – в спесь или самоуничижение, вплоть до пастернаковского О если б я прямей возник. Мне легче представить себя зверем, птицей, червем, деревом, да хоть Б-гом, но только не гоем.

– Герцен говорил не об одном, но о двух непоротых поколениях, чтобы Россия стала свободной, – напомнил я моим анчоусам. – Даже если вы считаете себя непоротым поколением…

– Есть еще время для порки, – перебил мальчик, исказив ход моей мысли.

– Порка уже началась – жесткие разгоны демонстрантов, амбалы хватают кого попадя – пацанов, в которых взыграл адреналин, а то и случайных прохожих. А допросы «Кто вам платит?» Угрозы исключить из универа или призвать в армию, крутые суды над детьми, вопиющие штампованные приговоры, – говорю я.

– Туфта! Какие там штампованные! И не вопиющие, а дикие. Пять лет за отправку твитта, год за развернутый перед Смольным транспарант, на котором ничего. Пуганая ворона…

– Заменили на условный.

– Которым свезло выйти на волю говорят, всё зависит оттого, где портрет Губера в кабинете следователя. Если висит над столом, жди пиздюлей. Еще хуже, если стоит на столе с автографом: зацикленный, одержимый.

– Непоротое поколение становится поротым. Большая порка.

– Большая стирка, – поправляет меня девочка. – Демонстрация силы.

– И решимости эту силу применить в случае чего. Это только репетиция на зрителях. Во что бы то ни стало вернуть авторитет Губера.

– Власть сама создает себе врагов.

– Что за фигня! Инициатива у нас. Ответный удар, – это мальчик. – Выбор по возрастному принципу – из всех страт он отслеживает одну молодежь. Ясное дело, конфронтация поколений, коли он облаву на нас устроил.

– Превентивный удар, – сказал я. – Испытание страхом. Теперь мало кто решится, – и привел зачем-то своего нелюбимого поэта, стих которого звучит двусмысленно и зловеще в свете случившегося:

Но молодь, в сетях побывавшая, –
Это уже не молодь.
Во всплесках ее последних
Звучит безнадежная
Мёртвость.

– The only thing we have to fear is fear itself, – сказала девочка. – Перевожу: у страха глаза велики.

– Это для меня? – спросил я. – У страха нет глаз. Страх – это весь человек. Ничего кроме страха.

– Вопрос не чисел, а общего настроя. Пусть стращают – страшилки больше не страшат. Не стоит заморачиваться на этот счет. В биполярном обществе всегда решает и решается меньшинство, а к нему уже присоединяется большинство. Да хоть один человек, у которого высокий порог страха. One man with courage makes a majority.

– Перевод не требуется, – сказал я. – Сходу два американских президента. А русскую историю вы знаете так же хорошо? Две апофегмы от русских лидеров?

– В смысле? Не в знании дело, а в наличии, – сказала девочка. – Не густо. Не наберется и одной. Все – для домашнего пользования.

– Ни фига себе история! – сказал мальчик.

– Государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушать страх без ненависти.

– Цитата?

– Макиавелли.

– По нулям – квиты, – улыбнулась девочка.

И на том спасибо. Хоть какой прорыв. Притормози, сказал я себе.

– «Государь» – утопия, а потому хуже, чем его размышлизмы о Тите Ливии,– встрял ревнучий мальчик. – Развращенные народы и государства, безнадежно порченный материал, пассивно принимающий любую форму, которую навязывает ему авантюрист-волюнтарист, выдающий себя за демиурга и пытаясь гальванизировать политический труп империи. Овладев властью, он пересоздает подвластный ему народ по своему образу и подобию. При политическом рабстве и раболепии любое политическое устройство становится самовыражением деспота.

Хорошо подкованный мальчик говорил, как по писанному, как и есть, на автопилоте, демонстрируя нам с девочкой скорее свою начитанность, чем эрудицию. Я улыбнулся – это он отвоевывал у меня свою – несвою девочку. Нашел к кому ревновать!

– Политика как сублимация, – сказала ничья девочка.

К сублимации как таковой я относился с сомнением, опираясь на собственную эмпирику: вдохновение на меня накатывало не взамен, а в параллель сексу. Девочку, однако, решил поддержать:

– Вот-вот! – подхватил я. – Судьба тиранов и народов свершается не на небесах, а в неподконтрольных глубинах человеческой натуры, будь то деспот или плебс.

– Жертвы неизбежны, – знал бы мальчик, кто падет жертвой, проглотил бы язык.

Разговор шел абстрактный, менее всего я подозревал, что удар придется по моим анчоусам. Они – того меньше.

– Не сотвори себе кумира, – сказал я. – Не след делать культ из демократии. Платон в «Государстве» ставит демократию на четвертое место после аристократии, тимократии и олигархии. На последнем – тирания.

– А чем ему демократия не угодила? – спросил мальчик.

– Несправедливая власть большинства.

– У него были основания так думать, – сказала девочка. – Демократия приговорила его учителя Сократа к смерти.

– Платон мне друг, но истина дороже, – сказал мальчик и сослался на Черчилля, избегнув клишированной цитаты о демократии.

– Черчилль мне друг, но истина дороже, – рассмешил я девочку.

– Что такое тимократия? – спросила она.

– Власть военных.

– Предпочла бы военных тирану.

– Нашему тирану? – уточнил мальчик.

– Любому.

– Любому тирану – любых военных?

– Даже тирану с человеческим лицом? – спросил я.

– Слюни! Тиран с человеческим лицом – обманка, а потому еще бесчеловечнее. Сегодня у него человеческое лицо, а про запас, на крайняк – самое что ни на есть бесчеловечное. А если он сдвинутый? С пунктиками? Больной на всю голову, как наш Губер, а то и вовсе придурок стрёмный? Полный аврал. От бесчеловечного тирана знаешь, что ожидать.

Упоротая!

– Так ты, дяденька, за демократию или против?

– С поправкой на русскую историю, – гнул свою линию почвенник в родном стане чужой ему по определению. С правом наблюдения, не более. Как и в чужом стане: западник среди почвенников. – И дышат почва и судьба. Не в затылок, а в лицо, – добавил зачем-то я.

– В смысле, кто кого? – сказал мальчик. – Главное – раскачать лодку. Власть опирается на русскую историю, а мы – на всеобщую. В эпоху космических информационных потоков роль соцсетей…

– Народ не в счет? – перебил я.

– А когда он в счет? – сказала девочка. – Шарахается из стороны в сторону.

– Если бы! – сказал мальчик. – Мертвая материя. Натюрморт. Народ немотствует.

– Безмолвствует, – поправил я.

– Помалкивает, – сказала девочка.

Тут до меня только дошло: лишь бы избежать клише!

– Изначальное равенство человека в сексе и смерти… – начал я.

– И в рождении, – сказал мальчик.

– Как бы не так! Выживают единицы, а сколько сперматозоидов так и не достигают своей цели! А сколько застревает в презике! Аховая борьба во время соития. Какое там равенство!

Это, конечно, невинная девочка. И выпалила напоследок без всякой связи, я не уловил:

– Секс – не повод для знакомства.

– Проституция – профессия или призвание? – в тон ей сказал мальчик.

– Призвание может стать профессией, – сказала девочка.

– Почему из проституток получаются хорошие жены? – спросил мальчик и сослался на Хемингуэя.

Попутно помянули «Мост Ватерлоо» и «Семь красавиц».

– Перпетуум-ёбиле, – пошутил я и попытался вернуть расфокусированный трёп в русло:

– Вы хотите отменить российский социум?

– Телебрехун бы запретить… – мечтательно вздохнула девочка.

– Вот с чего начинается ваша демократия! – сорвался я. Но тут же добавил примирительно: – Город засохнет от жажды и тоски без телевизионной титьки.

– Единственная возможность вывести население из состояния зомби и начать с чистого листа, – настаивала девочка. – Иначе – кирдык. Клоачное ТВ – тефлоновое прикрытие власти в расчете на бандерлогов. Типа плацебо для уязвленного национального сознания. Вот почему плебс на него подсаживается. Телепиздаболы творят мир по образу и подобию Губера – ему в угоду и во славу. Сплошной пиздеж. А касаемо наших рисков, они неизбежны – в любом деянии. Любая система дает сбои. Главное – не дергаться. И не расслабляться, никакой релаксации. А его риски? Сколько раз облажался! А теперь вляпался по полной программе – вот и истерит. На волоске висит.

– Ходит по проволоке, – мальчик сменил метафору на более осторожную.

– Без сетки. И без шеста, – настаивала девочка. – Как у Чаплина в «Цирке».

– Не сотвори себе кумира, – повторил я, имея в виду на этот раз молодость. – Со злом надо находить общий язык.

На самом деле я думал иначе.

– Кто дал ему право на зло? Он присвоил себе это право вместе с властью, а та досталась ему по случаю, а не велением Небес.

– С этим хтоническим чудищем разговор возможен только матом, – сказал мальчик.

– С властью или с народом?

– Оба, – сказал непоротый мальчик.

– Доживем – увидим, – сказала девочка.

– Или не доживем, – дернул же меня за язык.

Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» и «Богом в радуге» выпускает его новую книгу «ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ. Русские истории с еврейским акцентом». 565 страниц. Цена книги с автографом автора – $26 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:
Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367