Владимир ЧЕРНОМОРСКИЙ | Два кило в одни руки

Этакий мемуаразм с лирическими отступлениями.

Люди – реальные, события – конкретные, время – дискретное.

Иллюстрация: kontinentusa.com / AI

– Вставай уже! – уперся в меня широким проспектом лысины Толик Кудряшов.– Сколько можно от-т-т-б-рыкиваться?! Т-ты уже не можешь о-т-т-кладывать! Пиши о нас… – заикаясь через дырку меж передними зубами, бормотал он. – Б-б-ольше ведь уже некому…

– Я один остался?

– Один. Все умерли. Садись, Володь, пиши!

– А надо?

– Не знаю, – честно признался Толян.

Ну, он-то уже должен бы знать… Уже… Или не знать вообще ничего… Это сейчас он во мне и со мной разговаривает… Наверное, надо. Ведь жили, вместе делали мало кому нужный госплановский журнал «Экономика и жизнь». Кто – с амбициями, кто… Впрочем, кто без амбиций, вообще-то? Я там возглавлял основной отдел – Промышленности, строительства, транспорта. Кудряшов Толян был фотокором.

Я о нем еще расскажу. Я обо всех расскажу – в отступлениях. Но сначала – сюжет, на который эти отступления нужно нанизать.

А сюжет такой.

Утро 31 декабря 1980 года. Трудовой коллектив остался без мяса. Совсем. Потому как на переломе десятилетий и пятилеток мяса не было даже на Алайском базаре, даже с неподъемными для советских людей 8 рублями за килограмм. Трудовой коллектив по одному и стайками заходил в комнату моего отдела и с вопросом и гневом смотрел на меня. А я, будучи одновременно председателем месткома профсоюза, прятал очи, проклинал свое бессилие и день, когда залез в эту карьерную ловушку.

Конечно, время такое настало. Раньше можно было под доспехами журнала выбивать харчи в каком-нибудь горпищеторге; да и сельхозотдел мог подсуетиться в каком-нибудь совхозе… Но нынче – фиг тебе без масла, а мяса – тем более, а завсельхозотделом к нам ЦК временно (пока не найдут ему чего получше) сбросил Умара Богдалова, выпускника партийной школы аж ЦК КПСС… А с такой высокой позиции от Умара можно было получить лишь удобрения.

Я беспрерывно звонил, куда мог, плакался. Меня утешали: а кому сейчас хорошо… Мяса на Новый год не было!.. За несколько минут до харакири позвонила секретарша Анна Григорьевна Костина: «Володя, тебя Николай Петрович зовет!»

Николай Петрович Ковынев – главный редактор, самородок из рабочих Челябы.

Можно, я уже сейчас сделаю свое первое отступление? Он заслужил. Это ему в конце 50-х доверили возобновить журнал, издававшийся еще в 20-х годах… Не только потому, что прошедший всю войну майор-очеркист был, безусловно, талантлив. А еще потому, что был абсолютно надежен. Причем, его надежность выявилась в обстоятельствах, при которых он легко мог схлопотать 10 лет без права переписки.

Ковынев на фронте сблизился с переводчицей с немецкого – еврейкой Анной, бесконечно умной, хоть и, мягко скажем, некрасивой. Да и сам Коля-Николай не был Апполоном – с его круглой, зеркальной от врожденной аллопеции головой, которую он часто дергал из стороны в сторону вместе с правым плечом. Но как же дружелюбно и с искрой смотрел он на людей через толстенные линзы. И была у них с Анной любовь… Но наступило время «космополитизма», время «вредителей-евреев», и для его Ани было назначено аутодафе – партсобрание с исключением. А дальше – понятно что, ибо работала она в цензуге, то есть в органах… И вот тогда Николай Петрович (это чистейшая правда!) пришел в горком партии, к первому секретарю и со словами: «Хотите исключить ее – исключайте и меня! У нас одна судьба!» – положил на стол свой партбилет.

Ох, не знаю я имя тогдашнего первого секретаря… Возможно, этот узбекский человек и сам потом попал под жернова, но хватило у него мужества позвонить в НКВД и сказать, что за коммунистку Ковыневу лично ручается. И Ковыневых пощадили; семью, которая потом родила и воспитала троих детей. Кому надо – те знали эту историю; потому и назначили Николая Петровича главным в журнале…

Можно, я еще немножко о нем?

Представьте: с этим журналистом никогда не ночевала ни одна из муз. Он и в литературе был абсолютно невежественным. Любимым его поэтом был Исаковский. И я до сих пор не понимаю: откуда в нем проросли необыкновенное чувство сюжета, слова и широченный словарь. Вот странность: он был убежденным коммунякой. Но любил травить анекдоты – и при нем всегда была пара записных книжек, где были «зашифрованы» сотни анекдотов. Любил застолья на рабочем месте, любил на них петь «Летят утки»… Да, он был коммунякой, но первыми журналистами, которых он взял на работу в журнал, были Игорь Устименко и Виктор Воробейчик, выпущенные из лагерей после ХХ съезда. И, несмотря на десятки доносов, он никогда не отказывался брать на работу евреев. К примеру, когда я, еще несмышленыш, пришел в промотдел, возглавлял его мудрый Лев Давидович Рубинов, старшим литсотрудником был Свердлов. Сережа, впрочем, а не Яков Михайлович; зато я был Владимиром Ильичом…

Итак, я вошел в кабинет в Ковыневу. Он сидел апоклептически красный, по голому черепу от лба к затылку и назад ходили волны. «Все, – сказал он. – возьми машину, заедь в Узбекбрляшу (потребкооперация) за накладной, а дальше – на бойню. Уж, извини. А я их тут развлеку».

– Толик, ты со мной?..

Куда мне без него? Груз все-таки, груз бесценный. Выскочили в снег. Шофер Абдусаттар сметал его веником с лобового стекла редакционной «волги» и приговаривал: «Машина – не собак: вот так не сделает» и показывал, как собаки отряхиваются от дождя и снега.

В «Узбекбрляшу» чернобровая толстушка в атласном платье посмотрела на нас с сочувствием: “20 человек… Два кило в одни руки – больше не положено… Цена кооперативная – по три пятьдесят. Заплатите сто сорок рубликов в кассу…»

Итак, мы с Толяном едем на бойню – куда-то за Кукчу (район такой старогородский).

Вот, пока едем, будет лирика о Кудряшове. Он был фото-фанатом. Даже для нашего мутного журнала он с ГДРовской «Практикой» искал особые кадры и страшно гордился, если находил. Однажды взбрело ему в голову снять для обложки кадр с площади в конце улицы Пушкина. Там, сейчас не знаю, а раньше улицу пересекал железнодорожный мост. И вот Толян решил сделать кадр, чтобы на переднем плане – великий поэт, а сзади по мосту грузовой поезд, под мостом навстречу объективу – грузовик и, о господи!, над всем этим – еще и самолет, идущий на посадку… Такое всамделищное единство «экономики и жизни». Сейчас бы такую херовину любой дизайнер на фотошопе за полчаса соорудил, а Толян несколько суток ждал своего часа – когда все совпадет.

Был он честен и совестлив и очень не любил (при нашей-то профессии…), когда другие совестью торговали. Однажды он и меня от этого спас. Это когда пришло из ЦК задание: прославить некое агропромышленное хозяйство в Наманганской области. Как на грех, сельхозотдел тогда вообще был пуст, и на объект кинули меня с Толяном. Там, в Намангане, все чин-чинарем: «волжанка» к трапу, черно-сюртучный обкомовец – в сопровождение. И подъезжаем через час к… шлагбауму, у которого два уртока с… АК-47. Но, вероятно, увидев, что «волга» обкомовская, спрятались в будке и открыли шлагбаум. Подъехали к правлению, и через пять минут прискакал картинно на лошади «раис». (Снимай, Толя!..) Спешился. Коротенький такой. Обкомовца пропустил мимо глаз и к нам: «Так. Ты – на поле фотографировать; ты – в гостиницу, там к тебе бухгалтер наш придет. Потом, может – завтра, встретимся. Пока отдыхай, там все твое – не стесняйся». И картинно ускакал.

Ну, всякую «технологию» описывать не буду. Тут другое. Под вечер к плову привезли Толика. А после ужина он написал мне на клочке бумажки: «Выйдем. Поговорить надо».

«Вовка, мотать отсюда надо! – жарко зашептал он на улице. – Ты не поверишь: тут – рабовладение! Надсмотрщики с нагайками над женщинами. А на одном поле вообще, кажется, уголовники работают… Надо как-то сбежать… Еще и в таком говне мы не тонули!..»

В общем, решили так. С утра Толик отпрашивается в город, якобы, проявить пленку, оттуда позвонит моей жене, а дальше к Ковыневу должно прийти сообщение, что у нее чуть ли не смертельный приступ астмы.

Уже днем приехал тот самый обкомовец: «Владимир-ака, жена ваша заболела. Сейчас едем в аэропорт». Толик говорит: «А мне что тут делать? Я уже все зафоткал».

Прилетели – сразу к Ковыневу. Рассказываем. Он – мрачен, он раздавлен. По черепу – девятый вал. «Ой, ребята! Нам пиzдец!.. И что – ничего нельзя сделать?»

– А что вы хотите от нас, Николай Петрович?

– Так ведь другие вот пишут… Ничего не хочу… Шли бы вы, ребята, на хер! А я поеду в Госплан – к Зиядуллаеву.

Председатель Госплана Саид Каримович Зиядуллаев был человеком гениальным. Но мы сейчас не о нем… Дело кончилось тем, что наше задание отменили, чтобы мы «не опередили серию пропагандистских материалов в более солидных изданиях». Мол, не нам со свинным рылом (да, простится мне этот харам!) в калашный ряд.

Хоть на одну гадость меньше я сделал в жизни, благодаря Толику Кудряшову. Всем он был хорош. Разве что ненавидел собственного отца за то, что тот не хотел делиться квадратными метрами с его семьей. Квартирный вопрос Толика портил. Но решил он его, перейдя фотокором в окружную, тогда фронтовую газету «Фрунзевец», и болтался по Афганистану под пулями и в крови.

Так что бойня в предновогодье была как пристрелка.

Мы зашли в большущую, облицованную кафелем, с лебедкой под потолком комнату. Двое работников смывали из шланга с пола кровь недавней жертвы. Амбал, килограммов на 140, подошел к нам: «Чего надо?». Предъявили накладную. Он начал было бубнить: «Какого х… Новый год на носу, мы все…», но тут заметил, что написано только 40 килограммов… А это означало, что ему дано разрешение на еще одну жертву, и все остальные килограммы можно будет очень неплохо оприходовать. Дал он знак бойцам (так профессия называется), и те, уже вчетвером, буквально, через минуту тащили огромного быка четырьмя привязанными к ногам веревками.

Ох, как он, бедняга упирался, как налились кровью и безнадюгой его глаза! Он точно знал, что его тащат убивать. Огромными ноздрями он вдыхал этот запах крови вокруг… И через секунду большой амбал ухнул его кувалдой в лоб, еще через секунду обмякшему, но еще живому телу перерезали глотку, подняли вниз головой лебедкой и сразу сняли шкуру. Так сразу и смерть.

Мы с Толяном вырубились, словно это нас кувалдой по башке. А когда очухались, амбал уже отрубал от задней части туши наши несчастные 40 килограммов. И взвешивал на весах. И еще отрубил кусочек берцовой кости: «Это – тебе, сахарная – на суп».

– Постой, нам же надо развесить по 2 килограмма…

– Это не мои проблемы. Загружайтесь. Счастливого Нового года!

Абдусаттар оказался умнее нас. Пока мы наслаждались «корридой», он смотался на Чорсу и купил пару метров клеенки, чтобы багажник не испачкать. Ну, загрузились, а дальше… «Поехали на Алайский базар, – предложил Абдусаттар. – Там должны быть мясники. Есть мясо или нет, но должны быть. За пару червонцев разрубят».

Во всей нашей редакции, он, наверное, был самым оборотистым. Это он уговорил Ковынева не отказываться от унизительной для журнала «волги» желтого, как у такси, цвета. На ней он колымил несчадно. Но, что интересно: ни разу не случилось, чтобы его не было на месте, когда требовалась машина. Как это у него получалось без пейджеров и мобильников?

Приехали на Алайский. Усатый аксакал в пустом – до пиратских крюков – мясном павильоне посмотрел на нас, как на идиотов, и сразу доказал, что мы – пропагандисты советского образа жизни – идиоты и есть. «Хотите, – говорит, чтоб мы развешивали это здесь, а в это время голодная толпа нас самих на мясо разорвала?..»

– А что делать?

Аксакал сжалился: «Уткур,– позвал он молодого, – езжай с ними. Расфасуешь 40 кг. Они тебе заплатят».

Под стоэтажное узбекское ругательство Абдусаттара в багажник погрузили еше и пень-плаху, и топор. Подъехали к Институту экономики, где на первом этаже размещалась редакция. Стали вытаскивать это хозяйство. А в это время из Института выходили его директор Валерий Осминин и два зам. председателя Госплана УзССР Игорь Чиргадзе и Ислам Каримов. Три тогда друга – не разлей вода. Их народ так и звал – Три мушкетера, причем, у каждого в отдельности был еще «титул»: Осминин – граф, Чиргадзе – князь… А насчет Каримова история умалчивает. Но в этой компании он точно был д’Артаньяном, провинциалом из незнатного рода, азартным и сметливым. Был в этой компании еще и «Арамис» – Мурад Шарифходжаев, но он, как и предписано романом, ушел в схиму – стал ректором Инстутута народного хозяйства.

Итак, «три мушкетера» вышли из парадного. Немного, как я понял, навеселе… И увидели появившуюся из багажника плаху с топором… «Это для Ковынева?» – рассмеялся Осминин. «Не забудьте скальп снять…» – еще ехиднее пошутил Каримов.

Да уж, он умел пошутить, был вообще человеком острым… С моментальной реакцией. И смелым. Однажды он меня спас. На редколлегии обсуждали особый – к юбилею революции номер, я был ответственным за выпуск, а потому докладывал содержание членам редколлегии – первому заму председателя Госплана Антонову (убейте: не помню имени этого номенклатурного гиганта из Центра), тогда еще начальнику Управления науки И.А.Каримову, нач. Отдела кибернетики М.Г.Цвифелю и другим ответственным членам. Сообщаю им: «…Вот здесь у нас фото конвейера на «Ташсельмаше», здесь – картина о покорении Голодной степи, здесь – цитата Брежнева…»

– Что вы сказали?»– переспросил Антонов.

– Вот этот раздел открывается цитатой Брежнева… – робко повторил я. А товарищ Антонов со всего размаха влупил по столу и заорал: «Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева!..» И – тишина, гробовая…

И тут улыбается всем своим широким лицом Каримов: «Мы же говорим: Ленин…» Антонов вскоре, можно сказать, хлопнул дверью. Цвифель, в те времена один их наставников Ислама Абдуганиевича, сокрушенно покачал головой, а Каримов только зло махнул рукой. Переступил черту. А для него, повторюсь, тогда еше только начальника управления, она была, ой, какая красная…

Но вернемся к мясу. Уткур делил килограммы. Ковынев у себя в кабинете на свои деньги накрыл скромную «поляну»: бутылек водки, пару – вина, одно шампанское, а на закусь – лимон, рыбные консервы, плавленый сыр, неизвестно кем принесенная баночка гусиного паштета и (о, благо!) свежие лепешки, которые Толик успел купить на Алайском. Однако, хватило.

Зав. наукой алкоголик Юрий Модестов быстро захмелел, и вынужденная его любить и жалеть ответсекретарь Вика Некрасова увела его в свой кабинет. Как здесь о них не вспомнить?! Люди они были чудесные и несчастные. Вика – Викторина Сергеевна, сирота из чекистской семьи, образованная, умная, добрая и, увы, бесталанная, и, увы-увы, неказистая. А Юрий Анатольевич – из потомственных интеллигентов, выпускник МГИМО, бывший на дипломатический работе, а точнее – на службе под прикрытием не где-нибудь, а в ФРГ. На настоящей шпионской службе, не то что какой-то завклубом, стукач Путин. Но, видимо, и провал был настоящим. И не Модестов в нем был виноват, ибо оставили его с партбилетом и дали вольную на московское иновещание. Но запил с горя Ю.Модестов, лишился семьи, оказался в Ташкенте. Маленький, тщедушный, с не всегда доброй улыбкой. Вика его пригрела, хотела вернуть на карьерную лестницу, но куда уж там…

Другая пара: мой тогда подопечный Вова Пругер увивался за очень симпатичной, миниатюрной и нежной корректоршей Ирой Барановой. Он все время втискивался к ней в корректорскую коморку, но, как я понимаю, без толку. Ну, да, была она впечатлительная и, наверняка, жалела Вову, лицо которого было испещрено воронками и траншеями пубертатной войны… Но была она при том вполне себе практичной «верной супругой» УзТАГовца Алика Баранова и «добродетельной матерью» двоих прелестных девчушек. Вовка же от переизбытка тестостерона уже начинал излишне потреблять. Вот и тогда почти торчал.

Ириша, слава Б-гу, сейчас жива!

А вот Вова?..

Наверное, сейчас я должен признаться в своей вине перед ним и в своей низости. Точнее – не перед ним, а перед его отцом и моим первым редактором в газете «Строитель Ташкента» Михаилом Иосифовичем Пругером. В конце 80-х я уже работал зав. промотделом в «Правде Востока» и гордился тем, что был единственным в СССР евреем и нечленом партии завом ведущим отделом органа ЦК. Тогда же там собкором по Ташкентской области был Михаил Иосифович. И в какой-то момент все стали замечать, что материалы его становятся все менее и менее качественными. Но самым раздражающим были скандалы, которые он устраивал, когда их подвергали правке. Грязноватые скандалы… Все отделы на него жаловались, и было устроено по этому поводу собрание. Мне бы на него не прийди, ну – заболеть… А я пришел и со своим максимализмом обрушился на человека, который вывел меня из инженеров в журналисты. Мудак! После собрания Пругера перевели в аппарат редакции, лишив, понятно, всех привилегий областного собкора – машины, распределителя и т.д. А через два месяца выявилась причина его спада: у него обнаружили последнюю стадию рака. Когда он умер, я, к счастью для себя и с ненавистью к себе, был в командировке в Риге. Так что, Вовка, если ты жив…

Мясо рубилось. И другой мой подопечный – Стасик Фиолетов досаждал вопросами о проблемах журналистики Рубинову. Лев Давидович тогда уже был моим подчиненным. Но тут я не виноват. Его младший брат Миша уехал с семьей в США… Ковынев категорически отказался уволить отменного редактора, да еще и прошедшего всю войну на передовой артиллериста. Лев Давидович сам протянул ему спасительную палочку, а мне – эстафетную, чем очень потрафил моему честолюбию. К тому же Рубинов в карьерные штучки давно не играл. Все повидавший – любовь и смерть, он спокойно жил с красавицей женой, отбитой им, буквально, на дуэли, дочками, с вечной, вырастившей еще его самого, няней, в большом доме и при машине. На все это он зарабатывал написанием диссертаций. Потом он овдовел и с двух диссертаций в год перешел на одну. Мудрый он был. Он умер в Чикаго в возрасте под 100 от ковида, выучив английский, закончив колледж. Я его там навещал, мы перезванивались до последнего его дня.

Что же до Стасика… Не думаю, что он считал меня своим наставником. Но он также был честолюбив, и я ему помогал прокладывать дорогу. Переходя работать в УзТАГ, затем – в «Правду Востока», я тащил его за собой. И в конце концов он меня обогнал – вступив в партию.

Вот, вот почему – чтобы тоже вступить – я полез в местком! Я рассчитывал! Я считал годы зама главного Виктора Павловича Анпилова, бывшего прежде не больше не меньше, как собкором по Средней Азии влиятельнейшей в 40-е – 50-е годы всесоюзной газеты «Гудок». Ему уже было 60… И кто, если не я?.. Через годы, побывав в Америке и «главным» и издателем, я понял, какая это чушь. Но тогда…

Тогда тихий, скрупулезный, уже совсем бесцветный Виктор Павлович… тоже ждал мясо! В его кабинете, в пепельнице, как обычно, тлели сразу три сигареты «Opal». К нему через стену дыма влез со своей сигаретой уже упомянутый мной Игорь Леонидович Устименко. «Игореше», как он себя называл, было 75. Он был на пенсии, но продолжал у нас внештатничать, учить молодняк, например – меня, уму-разуму, и, разумеется, ему была положена пайка. Старому зэку, просидевшему в общей сложности 17 лет.

А ведь до войны он был знаменитым журналистом. Писал в той же «Правде Востока» материалы под псевдонимом Ирась. Зарплаты и гонораров ему хватало на ужины в буржуазном рудименте – ресторане «Регина», впоследствии – «Зарафшан»… Сгубили его рабкоры, точнее – один, который чуть ли не ежедневно приносил разоблачительные заметки на темы быта, но непременно начинавшиеся словами: «В то время, как проклятые капиталисты, буржуи всех мастей протягивают свои грязные руки, чтобы задушить единственную в мире Страну Советов…» И однажды этот рабкор принес заметку о том, что в одной бухарско-еврейской артели сапожники вместо деревянных гвоздей используют железные… Игореша, накануне перебрав в «Регине», прочел преамбулу и всего только спросил: «Тебе что – эти проклятые капиталисты в борщ насрали?..» Как он выжил на Кольском полуострове? О превратности судьбы! Начальник лагеря мечтал, что его дети закончат… Академию МГБ, а потому назначил осужденного Устименко десятником на лесоповале и Аристотелем. И у других начальников других лагерей были те же мечты. Хотя в бараке Игореше все равно приходилось бацать цыганочку для блатных.

Всех, ждавших ценный пищевой продукт, не упомяну. Но вот Галия (отчество не помню) – бухгалтер, партийная и стервозная. В Перестройку выяснилось, что татарка она – крымская, да с сестрами в Турции, куда и уехала на ПМЖ, забыв сдать партбилет.

А вот Соня (Сания Ахмедовна) Романова была татарочкой обычной, хотя и родом из булгарской Варны. И потому черты лица ее были скорее античными, а фигура – музейной. Статная и понимающая свою неотразимость, она ожидала от всех восхищения. Но вот кто бы для этого огранил и украсил такой бриллиант… Нет же: совсем юной и совсем провинциалкой ее, приехавшую погостить к сестре, подцепил в киргизском Оше работавший там журналист Юра Романов, как выяснилось потом, любивший пожить в свое удовольствие. А у Сони, пристроившейся в редакции отвестственной за письма, кадры и архив, иногда пописывавшей и занимавшейся аппликацией обложки, даже ни одного достойного наряда не было. Романов, мне кажется, понимал, что не по себе срубил дерево, и как-то так на стороне глушил свои комплексы.

Соня ждала мясо, хотя муж работал в журнале «Сельское хозяйство Узбекистана»… Кончилось это ожидание тем, что ее пригласили работать в секретариат председателя Госплана вместо внезапно умершей любимой Зиядуллаевым секретарши Анны Исааковны Амбург. Она и порекомендовала Соню перед смертью. Анна Исааковна – тогда лет 50-ти – в одиночку поднимала сына-студента. А потому подрабатывала у нас на полставки машинисткой. Сразу удивление: секретарь самого предгосплана?!.. Да при нашей-то коррупции она могла озолотиться, всего лишь сообщая кому надо расписание босса или даже заалмазиться, похлопотав за кого-то! Тем более, что Саид Карим бесконечно уважал эту скромную женщину с носатым лицом доброй Бабы-Яги, обязательную и молчаливую.

Ее фамилия – Амбург – звучала по-узбекски, мягко сказать, неблагозвучно. Ей не раз предлагали ее сменить. Ну, хоть добавить одну букву… Анна Исаковна возражала: «Это мой фамилия. Может, по-китайски она еще хуже звучит». А босс, рассказывали, жестко пресекал все усмешки на эту тему. «Смотри, говорил, как бы ты сам гамбургером не подавился…» Похоронили Анну Иссааковну, секретаршу, на еврейском кладбище по Шота Руставелли. И это все равно, как на Новодевичьем, ибо уже 30 лет как оно было законсервировано.

Анна Исааковна была в тот день в редакции – по расписанию. А вне расписания пришла еще одна «полуставочница» – технический редактор Тамара… Опять не помню фамилию. Так ведь видели мы ее не часто. Она все в типографии – следила за набором, сверяла гранки. В общем- техредактор. И не только нашего, но и еще в двух изданий. Чего так? А вот тут – трагедия.

Совсем-совсем некрасивая – с красным лицом, острым маленьким носиком, жиденькими, выкрашенными в красный же цвет волосиками, с корявой фигурой… Простите люди: мне стыдно так описывать женщину, но иначе все не расскажешь. И ведь при такой фактуре повезло этой женщине сказочно: полюбил ее хороший крепкий парень, бригадир на стройке. И дочурка у них родилась, и счастливой была семья… Но мотануло стрелу башенного крана, и подвешенная панель раздробила мужу позвоночник. Вот уже четыре года лежал он абсолютно неподвижный, но ни в какие «богадельни» Тома его не сдавала. Сама – нянечка, сама – добытчик… Все сама. А еще и – мама. Вот пришла она с девочкой –, «полставочнице» и, «полставочнице» и славной, игривой. У Вики шоколадка нашлась – спасибо. Ковынев шпротами стал кормить… Господи! А Тома изможденная! А еще – глаза… Ее маленькие близко посаженные глаза, наполненные тоской и… голодом. Сексуальным голодом!.. Ну, как такое не почувствуешь? Как не посторонишься?!

А тут еще: Тамаре мясное довольствие не положено… Потому как «полставочница»…

И уже 3 часа. И уже на столе 20 сочащихся свертков.

Я даю Уткуру два «червонца» и вижу: он берет с собой один из свертков. И все это видят! И он видит, что мы видим, и говорит: «Мне ведь тоже нужно мясо…»

– Володя, – шепнула мне Анна Исааковна, – отдай Тамаре моё мясо. Ты же понимаешь… Я – в Госплане… Не проблема.

Из кабинета, поняв, что никаких «Летят уток» сегодня не будет, вышел Ковынев. «Ну, все – я поехал. С Новым годом всех! Давайте, будем все счастливы!»

– Николай Петрович, ваше мясо…

– Ай, не надо! Меня обеспечивают.

Лишняя пайка! Кому? Все молчат. На сверток смотрит, не отрываясь, «неположенная» Тамара.

«Возьми его, Тома», говорю.

На Новый год нужно делать подарки.