Вече vs. бюрократия: новейшие российские вариации на тему

В новейшей истории России за последние два десятилетия трудно обнаружить более странный и парадоксальный эпизод, чем события 3-4 октября 1993 года. Казалось бы, именно эти два дня подвели черту под советским периодом. Следовательно, им просто по определению (вне зависимости от личностного отношения и оценки их последствий) должно уделяться первостепенное внимание. Однако октябрьские события двадцатилетней давности находятся в тени трех августовских дней 1991 года.

Интересная деталь. У любого политического действа должны быть победители и побежденные. Если, конечно, не подходить к политике с моральными мерками и патетической риторикой о том, что иной раз «проигрывают или побеждают все». В этом плане Октябрь-1993 выглядит сиротой. Сегодня фигуры тех, кто двадцать лет назад одержал верх, не поднимаются на знамена ни одним из существующих ныне политических лагерей. Когда проклятия в адрес главных «октябристов» (то есть Бориса Ельцина и его команды) посылают лидеры КПРФ и активисты российской компартии, это понятно (даже если кто-то и не разделяет их пафоса). А как иначе могут реагировать защитники советской власти и советского периода отечественной истории? Для них Ельцин и Ко навсегда останутся символами разрушения того, что составляет для российского коммуниста систему ценностей и опознавательных знаков.

Уже намного сложнее с оценками (во многом это переоценки) представителей демократического лагеря. Сразу оговоримся. В 1993 году многие представители некогда монолитного лагеря позднесоветских демократов раскололись в своем отношении к октябрьским событиям. Кто-то считал, что для нанесения поражения коммунистам допустимы любые методы, включая и «российскую версию Пиночета» (наиболее эрудированные вспоминали еще перуанский опыт Альберто Фухимори), а кто-то полагал, что использование силы чревато перерождением новой российской власти и скатыванием ее к авторитаризму. Спустя двадцать лет вторые говорят о том, что их прогнозы подтвердились. И Путин сегодня – это логическое продолжение вчерашнего Ельцина. Первые же пытаются в массе своей пересмотреть свои же подходы прошлых времен. И увидеть то, что в 1993 году (а потом во время выборов 1996 и 2000 гг.) казалось малозначимым, а именно авторитарную эволюцию российской власти.

При этом и первые, и вторые упускают из виду такой важный сюжет, как анализ реальных (а не абстрактных) коридоров политических возможностей. И первые, и вторые пытаются рассматривать российский постсоветский транзит в абсолютных категориях (то есть в двухцветной цветовой гамме), упуская из виду, что выборы или демократические процедуры не могут возникнуть в вакууме. Они развиваются (или, напротив, не развиваются) в определенных контекстах, как цветок или гриб растет в определенных природно-климатических зонах. Любой специалист по естествознанию легко согласится с тем, что виноградарство в условиях Якутии не слишком эффективно, а на Марсе яблони, если и будут цвести, то не завтра. К сожалению, иные многоопытные политические деятели искренне полагают, что гражданская активность или многопартийность могут произрастать на российской почве, не слишком сообразуясь с особыми российскими социальными, экономическими, демографическими контекстами, а также тенденциями национального и государственного строительства. Со всеми присущими им трудностями формирования общероссийской идентичности и формализованной системы управления.

Однако особой строкой в дискуссии о «бесхозном» Октябре-1993 стоит отметить действующую российскую власть. Во многом она является наследницей и продолжательницей победителей двадцатилетней давности. Однако уже много лет лидеры страны позиционируют себя, как отрицатели наследия «лихих 1990-х годов». И хотя к реальности это пиар-позиционирование имеет отдаленное отношение, противопоставление периоду «бурь и натиска» заставляет власть проявлять известную дистанцию, как от августа 1991, так и от октября 1993 года. Тем паче, что события двадцатилетней давности были зарифмованы с «предчувствием гражданской войны» в отдельно взятой российской столице. Забегая вперед, скажем, что если бы это «предчувствие» переросло в нечто более реальное и вышло бы за рамки Москвы, проект под названием «Российская Федерация» оказался бы под большим вопросом.

В итоге октябрь 1993 года получает гипертрофированно критическую оценку, в которой зачастую эмоции выходят на первый план, отодвигая дискуссию по содержательным проблемам. Между тем, без обращения к этим содержательным сюжетам, отмеченные выше проблемы с кризисом российской идентичности и с трудностями идеологических поисков не смогут быть преодолены. А без их преодоления проекту «Российская Федерация» будет намного труднее полноценно реализоваться и сегодня, и в будущем.

Однако если подойти к анализу октября-1993 года, как к части сложного процесса политической трансформации России, то можно сделать принципиально важный вывод. Эти события значили для страны гораздо больше, чем три дня в августе 1991 года. Против ГКЧП и уже агонизировавшего союзного руководства 19-21 августа действовал «синдикат недовольных». Он объединил в едином порыве разнородные и разнонаправленные силы от монархистов до анархистов. В августе 1991 года был реализован лозунг «Нет КПСС». Но ответы на вопросы «Что должно прийти на замену всевластной компартии и статусно-распределительной экономике?», «Какой должна быть новая власть?» не прозвучали. В октябрьские дни двадцать лет назад был решен основной вопрос российской буржуазной революции конца столетия – вопрос о власти. Именно орудийный «аккомпанемент» двадцатилетней давности предопределил и появление Конституции декабря 1993 года, президентской модели власти, и появление феномена «управляемой демократии». И, если хотите, Владимира Путина. Однако констатировать этот тезис мало. Необходимо попытаться его понять и объяснить.

Как бы кому ни нравились строгие детерминистские схемы, но во многом «двоевластие» 1991-1993 гг. и октябрьский конфликт были закономерны и запрограммированы теми раскладами, которые обозначились после краха КПСС, как системы управления. Сегодня многие эксперты и публицисты справедливо рассуждают о том, что в августе 1991 года к власти в России пришли второй и третий слой номенклатуры, а последующая приватизация была проведена без учета интересов широких народных масс и опять же правящей бюрократией. Все это так. Но нельзя в эмоциональном порыве не замечать того, что других альтернатив для рыночных реформ в России на тот момент просто не было. Если мы не рассматриваем на полном серьезе такие сценарии, как сохранение у власти Михаила Горбачева и сохранение статус-кво 1991 года, которое, кстати, к августу, уже было нарушено. Непраздный вопрос, а откуда в СССР было взяться классу частных собственников, уважению к ее институтам, восприятию их, как легитимных? Откуда было при однопартийной системе взяться качественной контрэлите, партиям, независимым профсоюзам? За то время, что прошло с момента отмены пресловутых шестой и седьмой статей советской Конституции прошло слишком мало времени, чтобы сформироваться не то что партиям, а внятным политическим интересам. В условиях, когда отсутствовали реальные силы, которые могли бы перехватить власть у номенклатуры именно наиболее энергичная часть бюрократии, почувствовав ограничения советской дряхлеющей системы, взяла пальму первенства в реформировании страны. Сначала под внешне демократическими лозунгами, потом на первое место вышли социальный патернализм и патриотизм, однако это уже – отдельная история.

Статусные привилегии были конвертированы во власть и в собственность. Бюрократическую кровь «освежили» путем кооптации в свои рядя представителей нарождающегося бизнеса и технократов, не связанных с ЦК или Политбюро. Конечно, это во многом и предопределило характер, стиль, направление реформ, их плюсы и многочисленные минусы, а также противоречия. Тогда же стало ясно, что проводить рыночные преобразования и сохранять народную популярность крайне сложно. Если вообще возможно. И эта проблема по-прежнему остается актуальной.

С началом 1990-х годов обновленная номенклатура столкнулась с другим центром силы, оставшимся новой России в наследство от перестроечной либерализации. Речь идет об обновленной советской системе. В российской политологии и публицистике стало общим правилом, рассуждая о событиях 3-4 октября 1993 года, использовать словосочетание «расстрел парламента». О «расстреле парламента» говорят и те, кто в эти дни сидел в Белом доме, и те, кто сидел в студии телевидения, призывая громы, молнии и танки на головы защитников советской власти. Последние слова ключевые. 4 октября танки стреляли не по парламенту как высшему законодательному органу страны, а по Верховному Совету – учреждению, венчавшему пирамиду советской власти. Предвижу вопрос «А какая, собственно, разница? Жертв от этого меньше не стало. От определения политической сути белодомовских сидельцев сам танковый метод разрешения противоречий между властителями страны не становится более цивилизованным». С этической точки зрения, может быть, стоило бы и согласиться с подобными вопросами и отказаться от выяснения политико-правовой подоплеки событий десятилетней давности. Но с точки зрения политической аналитики нельзя не ответить на вопрос «А был ли в России 4 октября расстрел парламента?». Между тем, в реальности считать Верховный Совет и Съезд народных депутатов парламентом можно только с большой натяжкой. Сами принципы организации парламента (законодательного органа власти) и Советов, претендующих на всевластие, различаются.

Известная фраза о кухарке, призванной к рулю государственного управления, как раз и относилась к этому новому типу власти, в котором не будет места профессии законодателя. Советы возникли как органы революционной власти, революционной демократии, «творчества масс», если угодно. Всевластные Советы превратились по сути дела в коллективного диктатора, могущего простым поднятием руки карать и миловать. Однако заниматься текущей управленческой работой они не могли, а потому достаточно скоро были оттеснены от реального принятия решений аппаратами Совнаркома и компартии, а впоследствии были призваны якобы от лица народа (в лице его проверенных-перепроверенных представителей) штамповать решения партии и правительства. За всю доперестроечную историю не было ни единого «неодобрямса».

Вторую жизнь Советам дали «прорабы перестройки». Будучи по своему духу марксистами-начетниками, привыкшими рассматривать реальный политический процесс не ситуативно, а с опорой на цитаты классиков, они решили ликвидировать монополию КПСС посредством реинкарнации Советов. В результате в 1989-1990 гг. мы получили не парламентские учреждения, а большие вече в виде Верховных Советов СССР и РСФСР, в которых преобладали не законотворческие инициативы, а разговоры по душам. Отсюда и многочисленные правовые ляпсусы, и популизм. За два года деятельности Верховного Совета РСФСР им было принято около двухсот поправок к Конституции РСФСР, было сформулировано абсурдное положение: «Съезд народных депутатов может принять любое решение». Любое! То есть распорядиться с завтрашнего дня признать общность жен, имуществ, и тому подобное. Иного варианта и быть не могло. В самом характере Советов была заложена мина замедленного действия под политический каркас независимой России. Советы как орган власти, не признающий систему разделения властей, не мог мириться с параллельным существованием других высших органов государственной власти. И дело здесь вовсе не в плохих человеческих и политических качествах Руслана Хасбулатова или Бориса Ельцина. Советы новой России оказались законотворчески неэффективны и самореформироваться в направлении парламентаризации. В октябре 1993 года обновленной номенклатуре снова противостоял «синдикат недовольных», объединенных общим неприятием ельцинского курса. Трудно себе представить более разных политиков, чем Александр Руцкой, Руслан Хасбулатов, а также трибуны тех лет, ныне подзабытые Илья Константинов, Михаил Челноков, Михаил Астафьев. Те, кто до 1991 года столь же страстно шли свергать КПСС. Где в этом синдикате можно разглядеть признаки возможной парламентской республики для России? Риторический вопрос.

И заметим, функционирование этих вечевых органов (а также их конкуренция) с исполнительными структурами происходила не в вакууме. Двоевластие отвлекало все государственные силы и сковывало их, не давая вплотную заняться обеспечением российских внешнеполитических интересов (в особенности в ближнем зарубежье), а также минимизацией угрозы распада страны. Сегодня те, кто любит бросать камнями в лидеров России «лихих 1990-х годов» забывают о том, что страна стояла перед вполне реальной угрозой «парада суверенитетов». Еще до распада Советского Союза свои Декларации о государственном суверенитете уже приняли Якутия (27 сентября 1990 года), Башкирия (11 октября 1990 года), Чувашия (24 октября 1990 года), Тува (28 августа 1991 года). В республиках с двумя «титульными нациями» в 1990 – 1991 гг. (Кабардино-Балкария и Карачаево-Черкесия) началось движение за разделение по этническому принципу. В российский Верховный Совет были даже внесены соответствующие инициативы. И все это не говоря уже о Чечне, где осенью 1991 года была создана отдельная де факто независимая от Москвы республика и Татарстане, где 21 марта 1992 года прошел референдум, на котором почти две трети населения проголосовали за статус суверенного государства, субъекта международного права. В ноябре 1992 года была принята Конституция Татарстана как «суверенного демократического государства» и противоречащее российскому законодательству постановление «О военной обязанности и воинской службе граждан Республики Татарстан». В этой связи продолжение «двоевластия» грозило совсем не виртуальным распадом страны. И вечевые органы власти, не способные выработать даже в рамках Съезда и Верховного Совета качественные консолидированные решения в случае победы в октябре 1993 года, были бы не в состоянии начать «сборку» России.

Но как же быть с насилием и с тем, что Борис Ельцин, распустив Верховный Совет, пошел на нарушение Конституции? Во-первых, как мы уже писали выше, за два года обновленное российское вече, само превратило Основной закон в заплатанное одеяло, снизив ее легитимность до нуля. Как работающего инструмента ее фактически не существовало. Во-вторых, не стоит забывать (при всех деталях и нюансах) победу Ельцина по двум принципиальным важным вопросам о доверии на апрельском референдуме 1993 года, то есть посредством всенародного волеизъявления. Это потом популярность Ельцина начнет стремительно снижаться. Но в 1993 году она была реальным фактором политики. В-третьих, политический процесс далеко не всегда (даже в странах Запада) тождественен юридической процедуре. В начале гражданской войны в США президент Авраам Линкольн без долгих колебаний ввел прямое правление в штате Мэрилэнд, нарушив букву закона, но, не допустив окружения федеральной столицы двумя рабовладельческими штатами. Что касается «цены вопроса», то США потеряли в той войне больше, чем во всех войнах, которые вела страна за всю свою историю, начиная с 1776 года. Другой не менее известный американский президент Франклин Рузвельт ввел большую часть своих нововведений прямыми указами, которые затем отменялись Верховным судом. Но до отмены, однако же, давали позитивный результат. В-четвертых, насилия в октябре 1993 года (а также в ходе событий, предшествовавших политическому кризису) не избежала и противоположная сторона. У команды Ельцина тогда не было в этом плане эксклюзива. Добавим к этому, что «революционное творчество масс» имени Альберта Макашова или Станислава Терехова по сути своей шло уже и без контроля Верховного Совета. И трудно было представить, в какой точке оно остановится. В социальных потрясениях нередко побеждают не умеренные, а радикалы. Не Россией это выдумано, не с ней и закончится. В этой связи даже странны (если не сказать, что нелепы) мечтания о таких потенциальных бенефициариях «победы парламента», как Юрий Скоков или Аркадий Вольский.

«Но разве успех Ельцина в 1993 году принес России позитив, сравнимый с линкольновским?», – возразит оппонент. В самом деле, почувствовав усиление собственных позиций, обновленная бюрократия постепенно начала минимизировать пространство для гражданских и политических свобод. Это более выпукло обозначилось к концу 1990-х годов. И в этом плане появление Владимира Путина (не как конкретного человека, а как политической функции) никаким сюрпризом не было. Впрочем, в этом не только ее, бюрократии, вина. К сожалению, российское общество за двадцать лет после 1993 года так и не смогло выработать альтернативную повестку дня кроме запроса на «доброго царя». В этой роли успели побывать Борис Ельцин и Александр Лебедь, Евгений Примаков и Владимир Путин. Вот и новая политическая звезда, Алексей Навальный демонстрирует приверженность этой же «царистской» парадигме. Таким образом, события 1993 года выпукло показали все изъяны, проблемы, противоречия российского «транзита», а также обозначили узкое пространство для маневра. Но выбор тогда был вовсе не между диктатурой (или, как вариант, мягким авторитаризмом) и парламентской республикой. В реальности выбор был между вече, которое не было готово консолидировать власть и новую Россию (она формировалась в муках разрыва с Советским Союзом и не была его уменьшенной копией) и бюрократией, способной хотя бы контролировать территорию, проводить реформы и трансформировать старую экономику, вводить революционную стихию в определенные берега.

И самое главное – уходить от советских реалий. Уже с середины 1990-х годов новая российская власть стала использовать атрибутику времен СССР, а в нулевые это стало ее ноу-хау. Однако в разговорах о Союзе, в котором было «много хорошего и много плохого», теряется главное: точка возврата победителями Октября и их продолжателями успешно пройдена. И в этом плане показательно недавнее интервью главы президентской администрации Сергея Иванова газете.ру. На вопрос о том, что возможно было бы позаимствовать из советского прошлого, высокопоставленный чиновник недвусмысленно заявил: «Можно о чем-то ностальгировать, но это чувство, а не практика. А взять из СССР… Распределение студентов по вузам можно взять? Нельзя. Оплату-уравниловку можно? Нельзя. Советскую армию? Нельзя. КГБ? Нельзя. И вот когда вы берете суть, вы понимаете: ничего нельзя взять. И никто к этому не стремится, в том числе и Кремль». И это один из важнейших итогов октября 1993 года. Спору нет, издержки этого процесса велики, а многие вопросы (начиная от легитимности собственности и до пресловутого национального вопроса) до сих пор не имеют системного решения. Однако до тех пор, пока в современной России не появится в качестве альтернативы бюрократии не вече, а качественная контрэлита со своей программой и готовностью взять ответственность за судьбу страны (не отдельных сегментов типа выборов или гражданских свобод, а всей совокупности проблем), власть останется главным субъектом российской политики. И придется рассчитывать на то, что она станет «единственным европейцем» или на то, что внутри нее найдутся те, кто видит шире, чем в пределах рамок дискурса «держать и не пущать».

 Сергей Маркедонов – приглашенный научный сотрудник
Центра стратегических и международных исследований,
США, Вашингтон
politcom.ru

.
.
.