В России надо жить долго

Кто из молодых и даже среднего возраста журналистов думал о том, как он будет писать, когда ему стукнет 90? О чем можно писать в таком возрасте? О чем думать? О рыбалке, даче, грибах?.. Один из старейших российских журналистов Константин Михайлович Афанасьев в свои почьи 93 работает над очередной редакцией фундаментального сочинения «Летопись провинции. XX век». А думает, как ему кажется, о наиболее насущных вещах – гражданском обществе в России. Почти полностью слепому калужскому старцу проблемы эти более наглядны, нежели многим из окружающих его людей. Особенно – в ретроспективе прожитых вне этого самого гражданского общества десятилетий…

Константин Михайлович Афанасьев

– Константин Михайлович, вопрос простой: что такое 70 лет в журналистике?

– Годы эти резко делятся на две части. Первая – до 91 года. Вторая – после. То, что мы называли журналистикой в советское время, таковой в общем-то не являлось. Это была пропагандистская работа на государство. Это была несвободная печать. Хотя свобода печати у нас провозглашалась дважды. Первый раз 17 октября 1905 года и второй раз после августовских событий 1991 года. В обоих случаях доставалось на орехи самим тем, кто провозглашал свободу прессы. То есть – Николаю II и Борису Николаевичу.

– Чреватая в общем-то инициатива…

– Но ты понимаешь в чем дело… Ведь мы как понимаем свободу? У нас-то никак демократических традиций ведь нету. И свободу у нас поняли как вольность, как вседозволенность, все, что угодно можно печатать и т.д. А между прочим до 1905 года у нас была так называемая гласность. Наш земляк Александр Амфитеатров в 1902 году учредил свою газеты. Я не помню, как она называлась, но в ней был напечатан фельетон “Господа Обмановы” – про царскую семью. Это была тоже гласность. Но за эту гласность Амфитеатров поплатился. Нашего земляка сослали в Минусинск. Потом его защищали Чехов, Короленко, чтобы его оттуда вызволить. Вот это была гласность. И точно такой же предбанник был при Горбачеве – горбачевская гласность. Разоблачай, но в определенных пределах. Не касаясь святая святых – коммунистической партии.

Так вот, когда была объявлена свобода печати в первом случае, то есть в 1905 году – тут уж началась такая свистопляска… И не только в Москве, где газеты вовсю поносили царя и его приспешников, но и у нас, в Калуге – тоже самое. Выходил тогда у нас “Калужский курьер” и множество других газет. Был, скажем такой печатный орган – газета нашего нынешнего “Кристалла”, а тогда винного склада – “Калужский щелчок”. И как они между собою цапались, поносили друг друга, судились, на дуэль вызывали. Это было что-то!.. Вакханалия была интересная. И, конечно, доставалось тогда от прессы царю по первое число. Также, впрочем, как потом – Борису Николаевичу. Это, как говорят в Одессе, было “что-то особенного”. Как с цепи сорвались. Ты же, наверное, помнишь: наши калужские газеты тоже – как начали на Борю нести. Я даже пытался защищать – в прокуратуру подал. А они отвечают: языки развязались – ничего не поделаешь.

Надо отдать должное первому президенту – он не запрещал это делать. И когда к нему пришел Примаков и спросил – что же это такое, Борис Николаевич, творится? – то Боря прорычал: “Не трогать!” Я тебе сейчас покажу одну из его вырезок. Вот… Хочешь возьми себе на память (К.Афанасьев достает из портфеля вырезку из Бетлицкой районки за 1997 год с выступлением Бориса Ельцина “Демократическое общество немыслимо без свободы слова” – прим. А.М.).

– Константин Михайлович, вот вы сказали, что в 90-ые годы началась новая эпоха для вас. Эпоха свободы слова. А до 90-х годов вы ощущали отсутствие свободы слова? Точнее – неудобство от такого отсутствия? Может быть, свобода слова не стояла на повестке дня потому, что о ней у нас никто толком ничего и не знал. Никто ее в глаза не видел. Как черную икру при социализме. Раз никто в магазинах не спрашивает, шутили тогда, стало быть, никому в советской стране она и не нужна…

– Ты понимаешь, когда я еще учился в Московской высшей партийной школе – это был 1956 год, когда прослушал доклад Хрущева о культе личности Сталина – вот с этих пор все у меня в мозгах и перевернулось. Вот тогда я и понял, что такое партийная печать. Что такое подцензурная пресса. Способствовала тому еще и Москва. В нашей партийной бурсе читали лекции вольнолюбивые люди. Помню политэкономию читал некто Питерцев – доктор наук. Так политэкономию социализма он вообще не считал за науку. В итоге его уволили. Преподавал у нас в то время журналистику и Ясен Засурский…

– Интересно, какую журналистику – тоже партийную?

– Ну, тогда еще не было такого деления. Было другое: буржуазная журналистика и советская. Это было точное деление. Должен сказать, что первый журнал, в котором я в 1956 году напечатался, так и назывался – “Советская печать”. И было всем понятно, что печать у нас действительно советская и никакая другая. Потом, правда, этот журнал замаскировали и стали называть по-другому – “Журналист”. Я советскую печать не называю журналистикой. Это была партийная работа. Партийная пропаганда.

– Все, что партийно, стало быть, не имеет отношения к журналистике? Даже партийно по самому большому демократическому счету?

– Когда мы говорим о свободной печати, надо различать свободу, полусвободу и ангажированную зависимость. Я не знаю, выпускает ли Явлинский свою газету. Или – Жириновский. Но даже если и выпускает, то такую печать нельзя назвать свободной. Партийная печать несвободна по определению. Оппозиционная – это все-таки партийная печать. Явлинский – в оппозиции. Жириновский – тоже. О КПРФ и говорить не приходится – сплошная оппозиция. Все это – не свободная печать. Свободная та, которая находится в рамках или пределах демократического общества. Это, скажем, американская печать. Демократия – это их данность. Они в ней живут и существуют много-много лет.

– И вот мы получили свободную прессу. Во всяком случае, так официально считается в нашем государстве – что пресса в стране свободная. А интереса к ней, какой наблюдался к несвободной печати во времена социализма, нет. Как к той же “Литературной газете”, например. Почему так получается, что когда прессе развязывают руки, то интерес общества к ней падает? Все переключаются на желтые газеты, таблоиды вроде “Комсомолки”, слушают только попсовое радио. Смотрят только попсовое ТВ. И наоборот: когда тоталитарно связывают журналистике руки – интерес общества к прессе растет?

– Как же было обществу не интересоваться, когда в области у нас существовали всего две газеты: одна партийная, другая комсомольская? И это были какие-то своего рода отдушины. А как же? В газетах допускалась критика. Но – дозированная. И ни в коем случае ни слова ни о чем коренном. Никаких обобщений. Даже самые резкие и хлесткие фельетоны – все очень локального свойства: или это критика треста, или колхоза. Но стоило только сказать, что в этой отрасли существуют какие-то порочные явления – все, цоп, конец. Как говорил Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин, “говорите сколько хотите о бляхе номер такой-то, но не касайтесь института городовых”. Так и у нас: ругайте сколько хотите милиционера, но не трогайте системы МВД. А уж выше!..

– Не кажется ли вам, что прошлая партийность печати сегодня вышла на свет в каком-то новом обличье. Если раньше печать была закабалена какими-то внешними рамками, цензурой, скажем так, наружной, то сегодня задавлена изнутри – собственными ощущениями журналистов о непреходящем вреде свободы слова, ее опасности в смысле материального благополучия журналиста. Точно также и в обществе. То и дело слышишь: да не нужны нам ваши басни о гражданском обществе, демократии, об опасности единомыслия и т.д. Мы читаем про погоду, про Киркорова, пишем “эсэмэски”, смотрим “Ментов” и решаем сканворды. Все. Правда, если в доме отключат отопление или в городе повысят тарифы на проезд – забеспокоимся. А не отключат – и пес с ними, с этими вашими демократией и гражданской инициативой. С этой вашей свободой слова…

– Мы все-таки забыли, что нет у нас гражданского общества. И общественное мнение находится у нас на самом примитивном уровне. Все это выращивается долгими годами – общественное мнение, общественный интерес. У нас это полностью отсутствует. Сегодня у Путина рейтинг 80 процентов. И он знает, что народу нужно. Народу нужен порядок, а ни какая-нибудь там демократия. И спрос на такой порядок диктует в свою очередь спрос на соответствующую печать. Большей частью без мозгов – глянцевую, желтую, партийную. Короче – на примитивную…

– Такое ощущение, что все у нас и сейчас происходит в точном соответствии с салтыков-щедринским определением: локальную проблему, порой проблемную чепуху газеты рвут в клочья, как Тузик кепку, а вот системный беспредел, победное шествие людей в штатском, целенаправленное отупение масс с переводом этой тупости на партийные или хуже того – националистические рельсы – этого предпочитают не замечать. Более того – СМИ искренне разучились его видеть, поскольку сделались, по сути, политруками и комиссарами нынешней власти. Проводниками ее генеральной линии в жизнь – не мучить людей размышлениями…

– Тут ты, наверное, прав. Хотя и само общество, надо признать, у нас довольно примитивное. Вкусы… Образование… К тому же разрозненное – каждый со своим мобильником и со своим автомобилем. Есть понятие – уровень достаточности. А есть и другое – уровень недостаточности.

– Мне кажется, люди у нас просто боятся свои вопросы экстраполировать на систему. И боятся не потому что, страшно или запрещает начальство, а потому что лень. Я сдал экзамен за взятку – и, слава богу. “Порешал” таким же образом вопрос с землей – и больше ничего не надо. И после меня хоть трава не расти. И что дальше с обществом нашим больным и коррумпированным приключится – хоть десять Жириновских встанут у власти – меня это не волнует…

– Когда у нас появится гражданское общество, тогда у нас пробудится интерес и к таким вещам – к размышлизмам, философствованию. Хотя… Был же у нас и “золотой” век, и век “серебряный”, Бердяев, философы. Умничали. А к чему все это умничание в XX веке привело? К двум мировым войнам. К революциям. Да к громадной крови. Ага, вот, значит, до чего дофилософствовались все ваши Толстые, Гоголи и Бердяевы!.. И, понимаешь, это присутствует.

– Не надо, стало быть, мудрствовать лукаво? Живи проще, как сказала амеба…

– Вот-вот…
…дочка, дачка, водь и гладь –
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит набравши в рот –
кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки –
кто их, к черту, разберет…

И мне агитпроп в зубах навяз,
и мне бы строчить романсы на вас –
доходней оно и прелестней.
Но я себя смирял, становясь
на горло собственной песне.

Вот что писал мой любимец Маяковский. Отсутствие интереса к серьезным вещам – это массовое явление. Абсолютно массовое. Так, между прочим, всегда и было.

– А как же в советские времена? Помните, как “Новый мир” все читали…

– Так то ж была отдушина. Хоть какая-то, но отдушина. Что запрещено, того и хочется.

– Может быть, и сейчас чего-нибудь пора уже запретить? Например, Довлатова. Встать прям так и сказать: запрещаем всем читать Довлатова. А лучше – Гоголя. Глядишь, люди Довлатова прочтут. А иные – даже Гоголя перелистают…

– Вот, что сказал по этому поводу мой любимый солдат Швейк: “когда в нашем полку запретили читать все, даже пражскую правительственную газету, то полк наш сделался самым начитанным”.

– Что вас больше всего тревожит в современном обществе?

– Наша забывчивость. Это – самое страшное. Мы все почему-то забываем. Все, что было – все отбрасывается. Это не нужно, и то, и вот это – все буквально. Надо упражнять свою память. Чтобы ориентироваться в этой жизни. Корней Иванович Чуковский недаром сказал: “В России надо жить долго”. Чтобы хоть что-то понять.

– А что читать – чтобы понять? Помнится ваш любимый Лев Николаевич Толстой составил даже своеобразный рейтинг великих книжек, которые каждый человек непременно должен в своей жизни прочитать. У вас, Константин Михайлович, есть такой рейтинг?

– Чтение у меня было достаточно беспорядочное. Как и у большинства людей. Я начал читать с 5-летнего возраста. А еще раньше мама нам начала читать. И ни кого-нибудь, а Зощенко. Мы хохотали. До сих пор помню этот рассказ, как один человек шел по Ленинграду, и на него с вывески свалился мягкий знак. Ему в милиции и говорят: так то же мягкий знак упал, вот если бы свалился твердый… Потом она начала нам читать “Ревизора”. И мы опять хохотали. Смеялись над шутейными рассказами Шишкова. Вот отсюда и пошла любовь к чтению. Страстная любовь. В итоге в бабынинской школе к 7-му классу я перечитал всю детскую библиотеку. И меня по заявлению школы перевели во взрослую. Я сразу схватил там самый большой “кирпич”. То был роман Чарльза Диккенса “Домби и сын”. Сидел на уроках и читал под партой. Ничего не понял. За то, когда потом взял “Отверженных” Виктора Гюго – ну, это было наслаждение. Помню, я собирал на улице ребятишек, и мы играли в этих героев – в Жана Вольжана и других. Пацаны не читали этих книг, но я им все подробно рассказывал. Кино ведь тогда все смотрели – “Чапаева”, “Трактористов”. “Трактористов” я смотрел 12 раз. Почему и стал трактористом – до того понравилась мне эта картина…

– Тяжело сейчас без книжек?

– Да, вот уже десять лет, как я ослеп. И ничего не читаю. И знаешь, вдруг поперло то, что давно уже было начитано. Я стал брать в “слепой” библиотеке кассеты и стал слушать. Так переслушал “Воскресенье” Толстого, “Клима Самгина”, переслушал “Обломова”. Теперь у меня на компьютере записаны и “Мертвые души” Гоголя, и Салтыков-Щедрин. Так вот прослушал я “Анну Каренину” и вдруг понял, что мы ведь ни черта не перечитываем классику. Ведь что такое чиновничество? Что такое Каренин? И что такое департамент, в котором он работал? Какие там были интриги? Мы это совершенно забыли. Или приезжает Стив Облонский приезжает из Москвы в Петербург и жалуется своим знакомым, что он задолжал 20 тысяч. А его подняли на смех: да ты что – у нас на долгах по миллиону! И мы все живем в долг. Графиня такая-то живет в долг, граф такой-то – в долг. И всех по миллиону долга. Поместья заложены, перезаложены. И за счет чего же живут? Взятки, взятки и взятки… И все это так откровенно у Толстого сказано. И вот все это я заново переслушал. Не было бы счастья, да, как говорится, несчастье помогло. Слепота моя то есть…

– Перечитывают, как считаете, такие вещи наши нынешние чиновники, те, кто движет судьбами губерний или районов?

– Да чепуха все это – ничего они не читают. Я помню, как был юбилей Пушкина и большим начальников заставили вспомнить наизусть стихи Пушкина. Это был какой-то ужас. Люди эти склонны переоценивать свои знания. А судят и рядят – будь здоров как.

– Может быть, когда чиновник проходит очередную аттестацию стоит интересоваться также и его познаниями, допустим, в том же Толстом?

– Честно говоря, я терпеть не могу, когда наших совслужащих называют чиновниками. Чтобы сдать на коллежского асессора, нужен был, как минимум, университетский курс.

– Звание это, стало быть, серьезно девальвировали?

– Совершенно верно. Это советская власть всех приучила к технологии, когда все гуманитарные науки были отстранены. Вот возьми Офросимова, калужского губернатора, который в 1905 году расправлялся с революционерами. Это же был культурнейший человек. Он знал литературу. Он знал музыку. Он знал все. И когда сегодня говорят – чиновник… Какой, к черту чиновник? Раньше это называлось совслужащий, а в 20-ые годы – совбур, советский буржуй.

– Константин Михайлович, прогнозами на будущее поделитесь. Как считаете, куда идем?

– На кого уповать то есть?.. Ну, вот я смотрю, скажем, на губернатора. Смотрю на городского голову. И вижу: они делают ставку на малые дела. Водопровод провести, котельную поставить, дорогу заасфальтировать. Они говорят: политика нам не нужна. Зачем она нам?..Сколько они после Путина продержатся? Может сколько-то и проживут… Так вот и у Путина та же самая политика – малых дел. То железнодорожникам дал наказ не обижать пассажиров, то милиционерам – не брать взятки с предпринимателей… Жириновский это делает грубо, а Путин более тонко. Он потакает. И ему, услуга за услугу, потакают тоже. Но, как говорят, на Руси не люби друга потатчика, а люби друга поперечника. Ведь, человек, который критикует, он больше пользы приносит, чем человек-потатчик. И это было бы неплохо нашим правителям зарубить себе на носу…

Беседовал Алексей Мельников, Калуга