У разных народов — одно небо

(беседа с писателем, редактором ежемесячника «Шалом» Евсеем Цейтлиным)

Ирина Чайковская. Дорогой Евсей, в издательстве «Алетейя» в 2012-2013 гг. друг за другом вышли три ваши книги. Похоже, в них вы собрали свое главное. Это что, подведение некоторых «предварительных итогов»?

Евсей Цейтлин. Ни в коем случае. На мой взгляд, при подведении итогов мы часто теряем нечто важное — чувство пути. А в этих книгах, напротив, собраны вещи, жанр которых не случайно обозначен «из дневников этих лет».

И.Ч. У меня есть все три ваши книги — спасибо за щедрый подарок! — и наибольший мой интерес вызвала та, что написана в 1996 году, — «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». У нее необычный замысел. Вы в течение пяти лет записывали разговоры с «литваком», литовским евреем, писателем Йосаде, на излете жизни рассказывающим вам о своих страхах и грехах, друзьях и подругах. Книга вызвала резонанс, о ней писали, ее перевели на немецкий и литовский языки, большой успех она имела в Германии, и любопытно, что вашего героя, как правило, оценивали со знаком минус. Лично мне показалось, что он много на себя наговаривает, в его «прегрешениях» больше виноваты обстоятельства времени и места, чем он сам. Как вы сами оцениваете своего многолетнего собеседника?

Е.Ц. Меня интересовали не только внешние, пусть и трагические, скрещенья «века-волкодава» и хрупкой человеческой судьбы. Пройдя путь, типичный для интеллектуала его поколения (жизнь, скроенную из иллюзий, предательств, того же страха), Йокубас Йосаде в преддверии смерти жаждал исповеди. А я хотел прорваться — сквозь наслоения психологических клише — в лабиринты чужого сознания. Эта книга экспериментальна не только по своей задаче, но и по форме. Она построена так, что ее можно прочитать по-разному. Автор здесь сознательно избегает любой «тенденции», не дает оценок — становится, как я говорю в своем дневнике, «зеркалом» героя. «Напишите книгу сами», — обращается автор к читателю. И настойчиво предлагает составить из глав-«кубиков» собственное повествование, посвященное й (так я называю Йосаде на страницах дневника). Вот почему так расходятся суждения и мнения о нем. Разумеется, менее всего я стремился судить своего героя. И в моем молчании бузусловно скрыто сочувствие. За пять лет интенсивного общения с й я полюбил его — прежде всего полюбил то лучшее, что он не смог в себе реализовать. То лучшее, что убили в нем «обстоятельства времени и места».

И.Ч. «Долгие беседы…» писались вами в непростой период. Вы родились в Сибири, в Омске, закончили факультет журналистики, стали писателем, членом писательского союза, кандидатом филологических наук и доцентом в университете, активно печатались в разных изданиях. И тут вдруг в 1990 году резкая пертурбация: в возрасте 42 лет вы полностью меняете жизнь — переезжаете в Литву, приходите к иудаизму. В чем причина? Такие перемены происходят по какому-то гласу свыше, нет?

Е.Ц. Я сам думал об этом не раз. А в предисловии к одной из своих книг — «Откуда и куда» — даже пытался объяснить, как началась для меня «еврейская тема».

В конце восьмидесятых, когда советская империя уже дышала на ладан, я стал записывать устные рассказы евреев. Это решение пришло не сразу, к тому же необычно — во сне. Почти каждую ночь мне снился старый еврей с большими печальными глазами. Он неизменно молчал, но при этом, кажется, о чем-то меня просил. Проснувшись, я пытался понять — о чем? Наконец, догадался. Миллионы людей (несколько поколений), думал я, могут уйти в небытие, так и не рассказав правду о себе и своем времени, когда само слово «еврей» было зачастую непроизносимо на языках народов СССР. Нет, не зря нобелевский лауреат Эли Визель назвал советских соплеменников «евреями молчания»…

Только спустя много месяцев я оcознал, насколько резко переменил — переломил — свою жизнь. Из успешного литературоведа и критика, вузовского доцента я на долгие годы превратился в интервьюера, гоняющегося за людскими судьбами.

Исход из страны красных фараонов становился тогда массовым. Своими историями — в чем-то невероятными, в чем-то обычными — делились со мной активисты недавно возникших еврейских организаций, бывшие узники гетто и концлагерей. Я слушал невольные признания в очередях у посольств. Встречался с литераторами, писавшими на идиш, их вдовами, детьми: чаще всего это были люди, чьи души навсегда искорежил страх. В моих тетрадках появились записи «еврейских снов». Мне казалось: разгадывая их, можно понять чужое «молчание».

 И.Ч. Вы провели в Литве больше шести лет . Потом была вторая эмиграция — в Америку. Я знаю, что такое две эмиграции, это не так-то легко вынести. Что дала вам Литва? Может быть, нужно было сразу ехать в Америку?

 Е.Ц. В Литву мы с женой перебрались в самом начале девяностого, когда литовцы отважно — многие полагали: с самоубийственным упорством — пыталась отделиться от СССР. Знакомым и родственникам наш переезд показался неожиданным, даже опасным. Я думаю, однако, сейчас: это был один из самых правильных поступков в моей жизни. Во-первых, я давно сопереживал борьбе маленькой республики: по-русски и по-литовски уже вышла моя книга о Кристионасе Донелайтисе, который был не только основоположником национальной литературы, но и духовным «дедушкой» Саюдиса (народного движения, возникшего в Литве в годы «перестройки»). Во-вторых, решил я, именно здесь логичнее всего продолжить записи еврейских историй — ведь литваков (так издревле называют литовских евреев) во многом обошли ветры ассимиляции.

Общество спешило резко и сразу сбросить ледяной панцирь советских догм. А люди оттаивали трудно. Мне не раз казалось: мои собеседники мысленно оглядываются: «Где я?» Словно переспрашивают себя: «Что случилось за эти десятилетия с душой?» Они часто воспринимали лежащий на столе диктофон как возможность очиститься, вернуться к истоку. Я разработал даже особую систему проведения интервью…

И.Ч. Не поделитесь? Как видите, я тоже этим занимаюсь. Но у меня нет никакой особой системы интервьюирования. А в чем заключалась ваша?

Е. Ц. Скажу лишь об одном. Я говорил с людьми, которые многие годы боялись впустить в прошлое не только других — себя. Известно: человеческий организм ради самоспасения отторгает тяжкий духовный опыт («Вспомнить не все…» — так называется одная моя документальная новелла). Как реконстуировать забытое? В «Долгих беседах в ожидании счастливой смерти» эти попытки особенно наглядны: к одним и тем же эпизодам в жизни героя мы возвращаемся неоднократно. И примечательно: часто я получаю разные ответы на свои вопросы. Но это уже другая и тоже важная для осмысления тема.

И.Ч. 2014 год Юнеско объявило годом Донелайтиса. О нем в России, да и в Америке, почти никто не слыхивал. Помню, что мои литовские друзья, семья преподавателей из Вильнюса, бредили его поэмой «Времена года». Литовские евреи, «литваки», они восхищались красотой и мощью этого произведения, написанного в XVIII веке сельским пастором. Вы написали книгу о Донелайтисе. Что привлекло вас к нему?

Е.Ц. По форме эта книга, как и «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», — писательский дневник. В начале 1980-х я проехал с томиком «Времен года» всю Литву. Беседовал с учеными, художниками, писателями, колхозниками, школьниками, студентами. Пытался понять: какое место в их жизни занимает Донелайтис?

Конечно, меня опять притягивала загадка чужой судьбы. Эта судьба вся состояла из загадок. Подробностей о его жизни было известно мало. Не сохранился и портрет Донелайтиса (потом в разных изданиях знаменитой поэмы я с удивлением находил непохожие друг на друга изображения автора). Казалась загадочной даже та несуетная стремительность, с какой год от года разрасталась слава поэта.

Меня также поразила одна черта, столь характерная для его творческой психологии: автор гениальной поэмы не думал об ее издании — он читал свои гекзаметры с амвона. Донелайтис жил в Воточной Пруссии, правительство которой стремилось ассимилировать здешних литовцев. «Литовцы, останьтесь литовцами!» — буквально стонет каждая строчка поэта. И это его урок нам. Всевышний не зря сотворил разные народы, языки и культуры — стоит ли сегодня так старательно нивелировать различия? Погружаясь в «национальное», мы прозреваем вечное. «У разных культур разные корни, но одно небо», — написал я, работая над книгой «Голос и эхо». Уверенно повторю эти слова и сегодня.

И.Ч. Один Ваш рассказ, прочитанный мною в каком-то журнале, а потом отысканный в одной из Ваших книг, меня поразил. Там шла речь о женщине, которой цыганка предсказала смерть в молодом возрасте и точно назвала, когда это случится. Эта женщина ждала смерти, но в назначенный срок не умерла. Ей повезло: в похожих случаях люди умирают под действием самовнушения. Вы верите предсказаниям? Вообще верите в судьбу?

Е.Ц. Мои рассказы, как я уже сказал, имеют подзаголовок: «Из дневников этих лет». Вот и сюжет новеллы «Знак смерти на линии жизни» совершенно реален. Молодая женщина, у которой семья погибла в Холокосте, а она сама чудом уцелела (трехлетнего ребенка в канун войны отправили погостить к тете), долгие годы живет с ощущением: ее существование несправедливо. Да, именно так: несправедливо по отношению к погибшим родителям, бабушке, сестренкам. А дальше процитирую героиню — страничку из моей записной книжки: «Я так и не поняла: ошиблась ли тогда гадалка? Скорее всего — ошиблась я. Известно, у каждого на ладони есть линия жизни. Любая религия, иудаизм в том числе, поведают вам о предначертанности судьбы, о не ясной нам самим — до самого конца, до последнего дыхания — нашей миссии в этом мире. И одновременно — каждому дана свобода воли… Человек — что бы ни случилось — не может и не должен подводить окончательные итоги жизни». В нашем разговоре она припомнила перевод одного стихотворения поэта Гирша Глика, ставшего гимном еврейских партизан. Две строчки ее поразили, точно обожгли: «Никогда не говори, что ты идешь в последний путь». Кстати, добавлю: поэт, избравший для себя такой многозначительный псевдоним (по-еврейски «глик» значит «счастье»), погиб при побеге из концентрационного лагеря в Эстонии.

И.Ч. Мы с вами как-то говорили, что еврейские издания, как правило, чересчур серьезны.

Имею в виду и уважаемый мною чикагский ежемесячник «Шалом», который вы редактируете. Между тем, евреи — народ веселый, из них вышли многочисленные юмористы и сатирики, они сочинили о себе и о других (но в основном о себе) массу анекдотов. Как вы относитесь к юмору, шутке?

Е.Ц. Пожалуй, преувеличенная серьезность — это особая примета только русскоязычной еврейской прессы. Ее история была жестоко прервана на долгие годы. Она еще по-настоящему не осознала свою самоценность и свою миссию. Она еще придавлена трагическими темами, которые должна разработать и осмыслить. Никто и никогда ( даже самый отъявленный зануда) не скажет вам, что не понимает шуток. Я же ценю юмор прежде всего за то, что он смягчает пессимистичные прогнозы — нередко они перестают казаться мудрыми.

И.Ч. 24 сентября вы, дорогой Евсей, справили свой 65-летний юбилей. Есть ощущение, что путь выбран правильно? Что бы вы посоветовали юноше, «обдумывающему житье»?

Е.Ц. Мне хочется переиначить: у меня нет ощущения, что путь был выбран неправильно. Все дело в том, что понимать под словом «путь». Каждая душа приходит в этот мир, чтобы испытать и исполнить то, что в другом воплощении было не пережито. А наши профессии — это нечто прикладное. Может быть, даже — не столь важное, как наивно думаем мы.

Совет юноше? Советы, как известно, бессмысленны. Слишком по-разному смотрят на жизнь люди разных поколений. Тому, кто «едет с ярмарки», часто кажется: мир терпит катастрофу. А тому, кто только отправляется в дорогу, она представляется радостной и — бесконечной. Между тем есть нечто, что объединяет поколения, сводит воедино концы и начала. Старика примиряет с уходом, а молодому дает верное направление простая и бесспорная мысль: все мы — только гости на этой земле.

Ирина Чайковская
club.berkovich-zametki.com
Cтатья опубликована в журнале «Чайка», №21.

.
.
.