Трижды начинающий писатель

К дню рождения Сергея Довлатова мы начинаем публиковать мемуарно-исследовательский триптих Елены Клепиковой 

Фотографии Наташи Шарымовой с единственного творческого вечера Сергея Довлатова в России –  13 декабря 1967 года в Ленинградском Доме писателей. 

Сергей Довлатов

Часть первая. ЛЕНИНГРАД: ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ

Как-то повелось вспоминать и писать о Довлатове – с легкой руки его автогероя – иронично, весело и в мажоре. По мотивам и в тон его эмоционально бестрепетной прозы. А я вспоминаю мытаря, поставившего рекорд долготерпения. Убившего годы, чтобы настичь советского гутенберга. И не напечатавшего ни строчки. «Я – писатель-середняк, без всяких претензий, и в этом качестве меня можно и нужно печатать», – так говорил он мне в редакции журнала «Аврора», где я ведала прозой в семидесятые годы. Был такой молодежный журнал, как бы ленинградский подвид “Юности”. Его давно и бесславно схоронили как никому не интересный и ничем не памятный труп.

Однако рождение “Авроры” летом 1969 года было событием чрезвычайным и крайне желательным для всех пишущих питерцев. Было отчего ликовать—впервые за много-много лет, чуть ли не с зачина советской власти, в городе возник новый литературный и притом молодежный, журнал. То, что это был ежемесячник для молодых, предполагало—даже для идеологических кураторов журнала—необходимую дозу экспериментаторства, хотя бы тонового куража, хотя бы стилевого модернизма.

Короче, журналу была дана некоторая, очень скудная и загадочная, свобода в выборе авторов и их текстов. На их партийной фене, молодежный журнал должен быть боевым, задорным, зубастым и клыкастым. Не знаю, куда уполз этот крокодил. На самом деле, быстро набирала убойную силу реакция после оттепельной эйфории, которая и так не слишком была эйфорийна в городе на Неве. Новорожденная “Аврора”, начав неплохо ползать, самостоятельно ходить так и не научилась.  Ее грозно опекали со всех сторон обкомы партии и комсомола и кураторы из КГБ.

Не только питерцы радовались и питали надежды. Новый печатный орган был моментально замечен и взят на прицел и такими, казалось бы, оттепельными суперменами, вкусившими кумирную славу, как Евтушенко, Окуджава, Фазиль Искандер, Аксенов, Стругацкие и злополучный Владимир Высоцкий. Не говоря уже о всесоюзных писателях среднего и ниже разбора. Просто к тому времени от оттепельного творческого разлива по стране не осталось ни ручейка, ни просто капели.

На первых порах «Аврора» была бездомна, и вся редакция – тринадцать человек – ютилась в двух комнатенках, уступленных из своих барственных апартаментов детским журналом “Костер”. Горела плитка, на ней вздорно клокотал чайник, машинистка стучала застуженными пальцами с утра до позднего вечера и с обидой намекала на повышение зарплаты. Нагая лампочка в двести ватт тщетно силилась прострелить в упор дымовую завесу от курева. Это было время беспочвенного энтузиазма, либеральных замахов и совершенно утопических раскладов будущего “Авроры”. Готовили по три варианта – если “там” зарежут – одного журнального номера.

Однажды возник на пороге, хватанув дверь настежь, совершенно не литературный на вид, слегка напряженный и растерянный – не знал, куда идет и как примут – мастодонтный в зимнем прикиде Сережа Довлатов. И главная редакторша, не знавшая в лицо творческую молодежь, еще успела с раздражением крикнуть ему, что не туда сунулся, ошибся дверью, вот и закрой ее, сделай милость, с другой стороны. Сережа остолбенел, но быстро справился и даже пошутил о прелестях военного коммунизма.

Так я впервые с ним встретилась в рабочем, так сказать, порядке, хотя была легко знакома с его рассказами и с ним лично – через Владимира Соловьева, который с Сережей приятельствовал и даже сделал вступительное слово к его авторскому (единственному на родине) вечеру в Доме писателя. Соловьев, в свои 25 лет уже заметный в столицах критик, был одержим открытием «новых имен» в литературе и искусстве. Разглядев в Довлатове оригинальный и редкостный (юмор – всегда в дефиците) талант, он тут же предложил Сережину прозу в эту, поощряемую в середине 60-х годов рубрику в газеты и журналы. Отказ был единодушен и крут. Сережа уже тогда не лез в ворота цензурованной литературы, с самого безобидного, казалось бы, творческого начала был осужден на изгойскую литературную жизнь, обречен на горестную бездебютность. А пока что Володя приносил домой папочки с его рассказами, а потом уже я, работая в «Авроре», лет пять снабжала его интересными для нас обоих образцами все растущего, все мужающего мастерства профессионального писателя Довлатова, которому, как оказалось, пожизненно на родине был заказан путь в печать. Но вернемся к Сереже, который, наверное, уже заждался, заскочив впервые в негостеприимную «Аврору».

Прослышав о новомодном, да еще молодежном журнале, Довлатов принес сразу целую пачку рассказов, чего никогда не делал впоследствии, тщательно их дозируя. Очевидно он где-то прослышал байку о либеральном уклоне и дерзости «Авроры». В моем углу, где было ни присесть, ни притулиться, Сережа прошелся насчет образной скудости названия журнала по крейсеру.  Совсем нет, говорю в шутку, журнал назван в честь розоперстой богини, дочери Посейдона, встающей – что ни утро – из синих океанских вод. Коли так, мгновенно реагирует Сережа, смотрите – вот орудийные жерла легендарного крейсера берут на прицел вашу розоперстую, ни о чем таком не подозревающую богиню. Ба-бах! – и нет богини. Только засраный крейсер. Да и тот заношен до дыр. Есть дрянные сигареты “Аврора”, есть соименное швейное объединение, бассейн, кинотеатр, спортивный комплекс, ясли, мукомольный комбинат, закрытый военный завод и дом для престарелых коммунистов. Великий-могучий, отчего ты так иссяк?  И Сережа, дурачась, изобразил идейно-лексическое триединство питерских взрослых журналов такой картинкой: течет революционная река “Нева”, над ней горит пятиконечная “Звезда”, стоит на приколе “Аврора”.  А на берегу, возле Смольного, пылает в экстазе патриотизма “Костер”, зажженный внуками Ильича.
Что-то в этом роде. Сережин оригинал был точней и смешней. Он стоял в пальто, тщетно апеллируя к аудитории – никто его не слушал. Был старателен и суетлив. Очень хотел понравиться как перспективный автор. Но главная редактрисса смотрела хмуро. И ни один, из толстой папки, его рассказ не был даже пробно, в запас, на замену рассмотрен начальством для первых авроровских залпов.

Когда “Аврора” переехала в свои апартаменты на Литейном, Довлатов стал регулярно, примерно раз в два-три месяца, забегать с новой порцией рассказов.  До “Авроры” он успевал побывать и уже получить отказы в “Неве” и “Звезде”. Ему было за тридцать, он не утратил веру в разумность вещей и производил впечатление начинающего.

В первые авроровские годы сюда заходили взволнованно и мечтательно Стругацкие, Битов, Вахтин, Валерий Попов, Володин, Рейн, Соснора, Голявкин, Конецкий – весь питерский либерально-литературный истеблишмент. Да и московский наведывался. Случалось, их мечты сбывались. Бывало и так, что “Аврора”, по принципиальному самодурству питерской цензуры, печатала то, что запрещалось цензурой московской. Так случилось с Фазилем Искандером, Стругацкими, Петрушевской. Так никогда не случилось с Бродским, Довлатовым, Высоцким.

Именно в “Авроре” была похоронена последняя надежда приникнуть к советскому печатному слову у Владимира Высоцкого. Несмотря на его гремучую славу, на то, что его основные тексты были на всеобщем – по Союзу – слуху, он как-то умильно, застенчиво, скромно мечтал их напечатать в какой-нибудь журнальной книжке. Или – совсем запредельная мечта – в своей собственной книге стихов.  Он мечтал слыть поэтом, а не бардом. Бардностью он тогда начинал тяготиться. В «Авроре» его подборку зарубили в самый последний момент – на самом верху.

Когда Довлатов допытывался однажды, отчего его не печатают, я привела идиотский, как я теперь понимаю, пример тотальной обструкции, которую ленинградские власти устроили поэме Евгения Евтушенко «Под кожей статуи свободы», отрезав все пути для компромиссного лавирования, к чему поэт был очень склонен. Но Довлатова этот случай глубоко поразил—не редкостной стервозностью питерской цензуры, а готовностью к любым компромиссам и отсутствию всяких творческих притязаний у самого поэта. Каторжные и стыдные условия советского успеха высветились тогда перед Сережей, еще питавшим кой-какие иллюзии на этот счет, с резкой четкостью.

Вступительное слово – Владимир Соловьев

Сдается мне, что из этого эпизода Довлатов извлек для себя мрачноватый итог: если всесоюзный кумир Евтушенко из кожи лезет ублажить цензуру, то как быть ему, безвестному автору, склонному к прямоговорению, пусть и утепленному юмором, но юмор этот репризен и в упор, как в анекдоте? Получая из редакций абсолютно немотивированные отказы, а только – “не подходит” и “не годится”, Довлатова соблазняло рационально вычислить признаки своего несоответствия печатным стандартам эпохи.

Изо всех сил он избегал, пока мог, социального отщепенства, литературного андеграунда, запальчивого нонконформизма. Он даже трогательно пробовал по редакциям настаивать на своих правах, на липовых правах автора-профессионала, каким себя ощущал, публиковаться в отечестве. Этот правовой напор в Довлатове исходил, конечно, из его трехлетней работы в государственном секторе, когда он был хоть и малым, но полномочным представителем власти в зоне. И легализация его писательства одновременно бы утолила его ущемленное гражданское чувство.

Никто его не принимал всерьез – как оригинального писателя или даже вообще как писателя. Помню у Битова, у Бродского, у Марамзина, у Ефимова, у Гордина, да у многих такой пренебрежительный – на мой вопрос – отмах: “ А-а, Довлатов” – как легковеса. Наперекор его телесному громадью. Что любопытно: почти все эти, важные для Довлатова, питерские молодые писатели, игнорируя его, вовсе его не читали. А он писательствовал на родине без малого пятнадцать лет. Точно сказано: «Сережа был для них никто» – в смысле известности и пренебрежения им его коллег.

Вот здесь я хочу, ломая хронологию и связность своего же рассказа, встрять и возразить этому самодовольному и спесивому питерскому литературному бомонду, который потом стал весь в чинах, все – литературные генералы, вроде бы чего еще им надо, а все едино толковали о ленинградском литературном неудачнике Довлатове – «несостоявшийся писатель», «ничем не примечательный», «писал какие-то жалкие фельетоны…» и даже – что печатать его тогда было совершенно невозможно, просто смешно…

Как очевидец, опровергну. Каждый живой писатель растет и изменяется. Не может талантливый автор (ощущающий свой врожденный дар как судьбу) работать пятнадцать кряду лет в литературе и не стать хотя бы крепким профи (в чем ему отказывали бывшие коллеги, а потом литературные сановники). Довлатов пошел дальше – он добивался мастерства, трудоемко осваивал технику писания, разрабатывал свой, предельного лаконизма-ясности-простоты, стиль, тиранил слова, извлекая из каждого максимальную выразительность, исподволь приобретал навык логичного и точного письма (об изяществе, артистизме, виртуозности он тогда не заботился) – да что там! у «неказистого» писателя Довлатова уже в начале 70-х был под рукой солидный творческий инструментарий. Он хотел стать мастером, и он им стал – мастером короткой формы.

Я пишу не апологию Довлатову, а – для восстановления справедливости, к которой, всячески униженный в своем писательстве, Сережа частенько взывал. Настаиваю: именно в Ленинграде, непрерывно экспериментируя и неустанно работая, невидимый на страницах журналов и книг Довлатов стал весьма значительным писателем, притом – автором оригинальным, особенным, ни на кого не похожим, ибо учился у самого себя. Никому не подражал, не завидовал, ни от кого не брал и не создавал кумиров (литературные кумиры у него водились до опытности). Повторяю, он знал цену своим вещам.

Нет, не в Америке вдруг возник, как феникс из своего же пепла, хороший писатель Довлатов. Знаю, что в эмиграции он отредактировал, отшлифовал всю свою старую прозу. Знаю – почему. Опускаю очевидное: на воле Довлатов интонационно и семантически выпрямил свои тексты, сознательно изуродованные и обедненные самоцензурой. Мне важно другое. В России он был плотно связан со своим временем, с жизненной и литературной конкретикой, держал интенсивную связь с читателем, с широкой публикой, которой не имел, но ощущал под боком непрерывно и сладострастно.  В Нью-Йорке Довлатов подверг свои ленинградские рассказы, с их сильным запашком от времени и места, филигранной отделанности, взыскательному эстетизму, стилевому блеску. Но я до сих пор храню верность некоторым его прежним, не отретушированным по-новому, сыроватым текстам с их животрепещущей конкретностью.

Продолжение следует.

Елена КЛЕПИКОВА

Нью-Йорк