КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
К 50-летию со дня смерти
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
«За приоритетное новаторство в становлении современной поэзии» – так объяснил Нобелевский комитет своё решение 1948 года присудить премию поэту, драматургу и эссеисту Томасу Стернзу Элиоту (Великобритания). Элиот принадлежал к группе интеллектуалов, которых называли «высоколобым» (highbrow). Понимание его поэзии и критических работ требует эрудиции и умственных усилий. Университетская профессура на Западе стояла за него горой (как потом встала за Иосифа Бродского). Оно и немудрено. Элиот создал канон, или, если угодно, шаблон, позволяющий отделять зёрна от плевел, овец от козлищ, а стихи – от их более или менее добросовестной имитации, – и вооружил этим шаблоном как раз профессуру.
Имя Элиота, с которым связана поэтическая революция в Англии в 20-30-х годах ХХ века, почти неизвестно русскоязычному читателю. И причиной тому не только сложность его творений, сколько особые обстоятельства жизни советской России. Идеологический террор, травля и уничтожение инакомыслящих в сталинское время наложили неизгладимую печать на сознание и поведение людей, парализованных страхом. Пресловутый «железный занавес» и в послесталинские годы прочно отгораживал нас от «тлетворного влияния загнивающего Запада». Космополит, модернист – это были не просто ругательства, они звучали как приговор, за ними маячила чуть ли ни расстрельная статья. Когда на волне хрущёвской оттепели к читателю прорвался первый сборник поэтических произведений Элиота в переводах Андрея Сергеева, автор предисловия, авторитетный бессменный декан журфака МГУ, всячески подчёркивал то, что незаурядный талант поэта закрепощали его буржуазные предрассудки, ретроградные философские и религиозные взгляды и – модернизм. И даже в 1981 году, когда я защищала докторскую диссертацию об английской поэзии первой половины ХХ века, оппонент, пуганный советской властью профессор М.В Урнов, осудил не мою работу, а сам предмет исследования, заявив, что Элиот и Йетс (ещё один нобелевский лауреат, о поэзии которого я писала) как отъявленные модернисты «злостно нарушают экологию культуры». В эту пору «неистовые ревнители» партийной идеологии готовились дать модернизму последний и решительный бой. Но вскоре рухнул Советский Союз.
Элиот родился в 1888 году в Сент-Луисе на берегу Миссисипи и рос седьмым ребёнком в респектабельной семье, предки которой прибыли в Америку чуть ли ни первыми на «Мэйфлауэре», стало быть, они были причислены к американской аристократии. В семье строго соблюдались фамильные традиции и не только дух, но и буква церковных догматов. Пуританское воспитание оставило неизгладимый след в душе и сознании Элиота. С ним связаны особенности его творчества: сочетание страсти и мысли при преобладании последней, особая сосредоточенность на вопросах веры, сухая столь неожиданная проницательность ума, осознание природы зла, полное понимание мрачных последствий одиночества и самоподавления, строгая самодисциплина, нарушаемая вспышками пронзительной нежности.
По окончании школы он поступил в Гарвард, центр философской мысли США, где его учителями были крупнейшие гуманитарии Америки Сантаяна, Бэббит, Вудс, Ройс. Огромную роль в становлении Элиота как мыслителя сыграли лекции Анри Бергсона, которые он прослушал в Париже по время своей первой поездки в Европу в 1911 году. К этому времени относятся его первые поэтические опыты, впоследствии составившие сборник «Пруфрок и иные наблюдения» (1917). Всё более укрепляясь в мысли посвятить себя поэзии, он сознаёт, что единомышленников может найти лишь в Европе. И когда случай привёл его в 1914 году в Лондон, он решает остаться здесь навсегда и меняет гражданство.
Знакомство с ещё одним «беглым американцем» Эзрой Паундом позволило Элиоту войти в круг поэтов-имажистов, боровшихся за обновление поэзии, среди которых были Ричард Олдингтон и американцы Хильда Дулитл, Эми Лоуэлл и У.К Уильямс. Паунд стал другом и поэтическим наставником Элиота, разделявшего его тягу к аристократам духа: «Всегда тоскую о таких, как я –/ О, знаю, что вокруг толпятся люди, –/ Тоска снедает по таким, как я./ «Они картины наши продают!» О, пусть,/ Им не достичь меня, хотя бы рядом были,–/ Меня им не достичь, ведь стала жизнь/ Огнём, что не преступит/ Предела очага, которым стало сердце,/ Огнём, что в пепле сером прячась,/ Откроется тому, кто первым/ Грядёт из близких мне». Первым и оказался Элиот.
Уже «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока» знаменовала приход в поэзию смелого преобразователя стиха. Чувство «социальной горечи», порождённое мировой войной, нашло в поэзии Элиота более концентрированное выражение, чем в стихах «окопных поэтов», несмотря на отсутствие в ней образов войны. Темой ранних стихов Элиота стали одиночество, бесприютность, ущербность человека. В Пруфроке Элиот воплотил недееспособность своих современников и в то же время обнажил их боль, их душевную муку. Его герой в сбивчивом монологе замахивается на большое: жаждет «в комок рукою стиснуть шар земной / И покатить его к убийственному вопросу», воображает себя Лазарем, что «восстал из гроба,/ Вернулся, чтоб открылось всё, в конце концов». Но при этом рефреном звучит: «И как же я осмелюсь?», «Короче говоря, я не решился». И откровенное признание: «Нет! Я не Гамлет и не мог им стать…»
Кажущаяся бессвязность стихотворения Элиота – осознанный приём. Это расчёт, возведённый в тайну. Образование небывалых связей и нарушение привычных внутренне оправданы, смысловые сдвиги отражают неупорядоченность и бессмыслицу мира, каким он виделся поэту. Единство стихотворения создаётся и чисто структурными связями – повторами и вариациями, как в фуге. Именно через овладение стихотворной техникой Элиот сумел сделать ощутимым для всех душевный надлом людей «потерянного поколения», на десятилетие предвосхитив Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона, Дос-Пасоса с их романами.
Поэма «Бесплодная земля», посвящённая Эзре Паунду, и примыкающие к ней «Полые люди» принесли Элиоту европейскую известность. Они появились в 1922-25 гг., когда был опубликован «Улисс» Джойса и подошла к концу работа Марселя Пруста над циклом романов «В поисках утраченного времени». Начавшийся в предвоенные годы эксперимент корифеев нового искусства дал обильный урожай. В процессе этого эксперимента резко сместились очертания реальной действительности, нарушились пропорции при её отражении в художественном произведении, кардинально изменилась языковая форма.
Элиот видел свой поэтический долг в том, чтобы раскрыть «сознание вечного и сегодняшнего в их единстве». Только миф мог позволить превратить мировое время в безвременной мир. Главным для поэта было передать не трагедию конкретного исторического времени, а трагедийность бытия как таковую. «Использование мифа, проведение постоянной параллели между современностью и древность есть способ контролировать, упорядочивать, придавать форму и значение тому громадному зрелищу тщеты и разброда, которое представляет собой современная история».
В «Бесплодной земле» он соединяет различные образы и сюжетные ходы, почерпнутые из иудео-христианской, античной и восточной мифологии. С той же целью, с которой он обратился к мифу, поэт использует литературные заимствования – цитации, аллюзии, реминисценции из поэтов древности и современности. В первой части «Погребение мёртвого» намечаются основные мотивы, главный из которых – мотив безжизненности, опустошённости, умирания. Реминисценции из пророчеств Иезекииля и Экклезиаста: «Что там за корни в земле, что за ветви растут/ Из каменистой почвы? Того, сын человека,/ Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь/ Груду поверженных образов там, где солнце палит,/ А мёртвое дерево тени не даёт…» – вводят мотив пустыни, который, возникнув и в последней части поэмы, является её смысловым обрамлением. Совмещая времена, свободно скользя из одной эпохи в другую, в последней, пятой части поэмы «Что сказал Гром» поэт выстраивает в один ряд уже погибшие и ныне гибнущие цивилизации: «Рушатся башни/ Иерусалим, Афины, Александрия/ Вена Лондон/ Призрачный». Герой ощущает смерть, везде, во всём ему чудится её присутствие.
«Полые люди» стали как бы завершающим аккордом в жестокой симфонии «Бесплодной земли». Эта «пятичастная сюита», как критики называют произведение, подхватывает тему опустошённости современного человека и доводит её до жуткого конца: «Мы полые люди,/ Набитые чучела,/ Сошлись в одном месте, –/ Солома в башках!/ Шелестят голоса сухие,/ Когда мы шепчемся вместе,/ Без смысла шуршим,/ Словно в траве суховей,/ Словно в старом подвале крысы большие/ По битым стёклам снуют».
«Эта вещь даёт точное представление о настроениях образованных людей во время психологической катастрофы, последовавшей за мировой войной, – писал в 30-е годы Дэй Льюис, один из поэтов-оксфордцев. – Она показывает нервное истощение, распад сознания, копание в самом себе, скуку, трогательные поиски осколков разбитой веры – все симптомы того психического недуга, который свирепствовал в Европе».
Многие были удивлены тем, что духовная эволюция привела Элиота в лоно англо-католицизма. Между тем, он всегда следовал этическому учению христианства. От Плотина через св. Августина и Фому Аквинского это учение развивало идею, что зло есть не самостоятельная категория, а негатив добра. Сон добра плодит зло. Победить зло можно, обратившись к вечному источнику добра – Богу. Этой идее подчинена поздняя поэзия Элиота, вершинами которой являются поэма «Пепельная среда» (1930), стихотворная драма «Убийство в соборе» (1935) и поэма «Четыре квартета» (1935-42) – лирический итог его творчества. От скепсиса к вере – таков был его новый путь. Читатель, не приемлющий теологических идей «Пепельной среды», не может не ощутить напряженности и интенсивности лирического чувства. Оно – в удивительной музыкальности. Это самая «личная» из поэм Элиота носит характер ритуального псалма.
«Четыре квартета» сложным переплетением тем, внезапными поворотами в их движении походят на бетховенские. Автор упорно добивался сходства. «Было бы ошибкой допускать, что вся поэзия должна быть мелодичной или что мелодия есть главнейший принцип музыкальности. Диссонанс, даже какофония, имеют свои права, точно так же как в стихотворении должны быть переходы между пассажами большей и меньшей напряжённости, чтобы дать ритм пульсирующей эмоции, столь необходимой для музыкальной структуры целого». Эти строки из эссе «Музыка поэзии» объясняют те новшества, на которые он решился в «Четырёх квартетах».
Сквозной темой поэмы является лишь намеченная в «Пепельной среде» тема движущегося времени, его соотношения с покоем и вечностью. У Элиота время смещено и относительно (ведь он современник открытий Эйнштейна!). « Настоящее и прошедшее,/ Вероятно, наступят в будущем,/ Как будущее наступало в прошедшем». Как прошлое неотделимо от настоящего, так же неразрывны, по Элиоту, жизнь и смерть: «Мы умираем с теми, кто умирает; глядите –/ Они уходят и нас уводят с собой./ Мы рождаемся с теми, кто умер; глядите –/ Они приходят и нас приводят с собой».
Значительное место в «Квартетах» Элиот как религиозный поэт уделил теме поэтического долга. Да и могло ли быть иначе? Вспомним начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Ведь это Он завещал пушкинскому пророку: «Исполнись волею Моей/ И, обходя моря и земли,/ Глаголом жги сердца людей!» Долг поэта, по Элиоту, «лишь косвенно является долгом перед своим народом, прежде всего – это долг перед своим языком: обязанность, во-первых, сохранить этот язык, а во-вторых, его усовершенствовать и обогатить». При этом поэт обречён на подвижничество: «Забота наша, речь нас подвигала/ Избавить племя от косноязычья,/ Умы понудить к зренью и прозренью». В русской поэзии ХХ века на этом стояли Мандельштам и Пастернак, Ахматова и Бродский.
У великих людей бывают слабости. У Элиота – это были кошки. Время от времени он сочинял забавные стихи о кошках для своих крестников. Своих детей у него не было, его брак не задался, и он вёл жизнь холостяка. Кошки её скрашивали. Правда, его любимцы и осложняли её. Нужно срочно отъехать, кому поручать заботу о них?! Работая над кандидатской диссертацией, случайно вычитала, что одно время кошки Элиота находили приют у Ричарда Олдингтона, который был уже женат на поэтессе Хильде Дулитл. Элиот отдавал кошек на время в хорошие руки, в семью. И вот осенью 1939 года выходит книга стихов «Из популярной науки о кошках, написанной Старым Опоссумом» (литературное прозвище Элиота, данное ему Эзрой Паундом).
Жизель Фройнд, фотографируя Элиота летом этого года, познакомилась и с его любимицей кошкой Гризабеллой. С её снимка на нас смотрит лицо напряжённо размышляющего интеллектуала, глаза вдумчивые, проницательные, в складке губ затаилась ирония, вырез ноздрей выдаёт страстность, но своими страстями он владеет. Это человек принципов и порядка: взгляните на ровный пробор его аккуратной (волосок к волоску!) причёски. Это не романтический Мальро с его развевающимися на ветру волосами. Нет, перед нами неоклассицист!
Ни хозяину, ни мастеру фотопортрета и в голову не могло прийти, что оная Гризабелла и хвостатые герои и героини ещё 15 стихотворений Элиота (среди них вездесущий кот по прозвищу Второзаконие, разбойник Макавити, железнодорожный кот Шимблшенкс) в 1980-х годах станут персонажами прославленного мюзикла Cats – «Кошки», музыку к которому написал знаменитый композитор Эндрю Ллойд Уэббер. В его карьере это был первый случай: обычно слагали стихи на его музыку, а тут он должен был идти вслед за Элиотом, и путь этот был далеко не лёгким. Стилистика и синтаксис детских стихов давно опочившего Элиота были уж очень своеобычными. Между тем, всё было именно так! Вначале маститый лондонский режиссёр Тревор Нанн по предложению Уэббера поставил мюзикл в Ист-Энде и свёл с ума весь Лондон, затем «Кошки» покорили Бродвей и вот уже который год «зажигают» москвичей. Вот какие номера откалывают «высоколобые»!
Я начала писать о Томасе Элиоте в год его смерти, разумеется, мне не довелось его видеть. Но когда я оказалась в Лондоне лет восемнадцать назад и, миновав Сити, двигаясь по Кинг-Уильям стрит, вдруг увидела указатель у переулка – «К церкви Сент-Мери Вулнот», я замерла. Откуда-то издалека приплыла строка из «Бесплодной земли»: «Сент-Мери Вулнот на часах стоит, с мертвящим звуком отбивая девять…». Так встретилась я с тенью Элиота.
А вот моей научной руководительнице и другу всей жизни профессору Нине Павловне Михальской и впрямь посчастливилось его встретить. 1961-62 гг. она провела в научной командировке в Англии. Ей стало известно, что Томас Элиот является церковным старостой в одной из небольших церквей Кенсингтона. Она отправилась туда на утреннюю воскресную службу. Когда автор «Бесплодной земли», обходя прихожан с тарелочкой для пожертвований, поравнялся с ней, она положила на неё довольно крупную купюру. Элиот остановился, поинтересовался, кто и откуда она, и протянул ей иссохшую руку. Рукопожатие классика было слабым. Жизнь покидала его. Нина Павловна – единственная в России, кто могла бы сказать, что видела живого Элиота и даже прикасалась к нему. Да, ей целовал руку президент России при посещении Московского пединститута, но в моей иерархии ценностей рукопожатие Томаса Элиота – много-много выше.
И напоследок – слово прощания из России, стихи будущего нобелиата Иосифа Бродского «На смерть Томаса Элиота» (1965) как живое воплощение идеи преемственности, о которой писал опочивший поэт в своей известной статье «Традиция и индивидуальный талант».
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарём стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стёкла становились уже.
Под фонарём стоял глашатай стужи.
На перекрёстках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет…
Грета Ионкис
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.