Страсти на Хаимштрассе

55 лет назад, 26 апреля 1966 г., погибло еврейское местечко

Photo copyright: foundin_a_attic, CC BY 2.0

Как это было

…Я проснулся от скрипа и скрежета. Он шел из угла комнаты. На моих глазах приподнялась крыша. Щель выросла, и я увидел звезду. Будто кто-то подрезал крышу ударом темно-синего клинка.

Я подумал, что еще сплю, но мама затеребила: «Быстрее на улицу!» Ничего не понимаю. Зачем? На всем протяжении моего Солнечного тупика уже стояли соседи, сбившиеся к проезжей части, подальше от строений, переминавшие дорожную пыль голыми ногами – говорю же, все, как один прямиком из постели. Женщины, правда, были укрыты платками и одеялами. Мужчины и дети рядом, смурные и растерянные. Выскочили, как спали: в трусах и майках.

Многие почему-то смотрели на небо и говорили странные слова. Самым пугающим было «война». Мой ровесник Вовка-Бычок чуть не клялся, что слышал гул – то ли самолетов, то ли орудий.

– Шо вы такое говорите? – спорила Рива-ишачница (ее благоверный Иуда держал в сарае ишака и промышлял извозом). – Я вам говорю: гудело снизу. Може, испытывали атомное оружие?

При этом стоящий рядом с ней ишак то и дело запрокидывал голову назад, отчего обнажались желтые кривые зубы, и казалось, что даже ему делается смешно от хозяйкиных речей.

– Ну пусть даже так, это ж не Хиросима. А коли так, чего вам, Рива, народ будоражить? – сказал папа хромого Володьки, директор вечерней школы Макаров. Второй по счету тупиковый интеллигент профессор Алим Муминович Аминов нервно теребил тюбетейку:

– Давайте подождем с выводами. Нам все объяснят. Надо слушать радио.

Было 5.23 утра 26 апреля 1966 г. Сна как ни бывало. До занятий в школе еще три часа. Что делать? Возвращаться в дома, которые в считанные мгновенья покрылись паутинкой трещин, но устояли, или оставаться здесь, на улице, сыпля догадками, озвучивание и произвольный комментарий которых строго отслеживал коммунист Макаров, даря особо зоркие взгляды Риве-ишачнице, не исключено, подпольной сионистке?

Радио все прояснило: землетрясение. Позже нам объяснили: его мощи хватало, чтобы полностью снести город, если бы толчки были не только вертикальные, но и горизонтальные. Повезло.

Кашгарка надолго не задержит

Зона максимальных разрушений была большая – 10 кв. км в центре Ташкента. Кировский район. Знаменитая Кашгарка. Ютившиеся на кривых улочках левобережного Анхора и прилепленные друг к другу дома с крохотными двориками – они, казалось бы, изначально были собраны в стаю, чтобы противостоять напастям. Увидев в этой скученности сплоченность и вероятную возможность выживания, сюда устремились в начале войны потоки беженцев из России и Украины. Особенно много было евреев.

Кашгарка – район, имя которому дали в Средние века в связи с пришествием купцов с запада Китая, – становилась подобием еврейского местечка. На улицах, которые, как руки к хлебу, тянулись к Алайскому базару, звучала смесь идиша с русско-украинским суржиком и вкраплениями узбекской матерщины, которая приперчивала языковой Вавилон. Запахи из кухонек Кашгарки военного образца шли сдержанные. Если жарили в казане лук, это обещало пиршество, и в калитку без приглашения ломился окрестный люд, находя благовидный повод из серии «Не найдется ли соли?».

До кислосладкого жаркого тогда, в 1941-м, когда нарастало еврейское население, составившее к завершению эвакуационного потока в 200 тыс. жителей, было далековато. Но случались дни, когда добросердечные узбеки приглашали соседей к себе, и можно было отведать плов. Неизменно сытный, и уже поэтому вкусный и желанный. Готовили из чего придется. Если очень пловмейстеру фартило – из баранины: овец держали там же, на Кашгарке, в сараях. Забивали их редко. И это тоже добавляло счастья. Особенно тем, которых узбеки устраивали на постой в сараях, с блеющей живностью через стенку. Если только что прибывшим эвакуированным после тяжелого и опасного пути на Восток удавалось получить такой кров, да еще и поллепешки на душу из рук гостеприимного хозяина, благодарности не было предела. Про плов с бараниной (или из баранины) – отдельный сказ. Но чаще плов военных лет был из конины, которая варилась не меньше 3–4 часов. Эвакуированные исходили слюной.

– Что делать? Едим так, как ели первые поселенцы, – говорили приезжему люду узбеки, объясняя, что именно конскую тягу использовали некогда кашгарские купцы для перевозки товаров. – Много веков назад это было.

Перед пришельцами возникала история Кашгарки. Первым делом купцы понастроили здесь все, что надобно для сносного временного обитания: базар и караван-сарай. За ними потянулись домовладельцы, устроившие нехитрое жилье для обладателей тощего кошелька. Каждый воспринимал Кашгарку как место временного обитания. У любого был стимул поскорее убраться из райка, где господствовали нужда и вши.

– Так что ешьте и знайте, что беда ваша недолгая, – говорили аксакалы, подбадривая эвакуированных. – Кашгарка надолго никого не задерживает.

Задерживала. Молодые влюблялись, заводили семьи, рожали детей. Ташкентцы были народом, в котором менталитет определялся узбеками, людьми исключительной отзывчивости. Это притягивало, успокаивало, заражало добротой. Хаимштрассе, как в условиях войны с немцами окрестили Кашгарку ее еврейские обитатели, училась, работала, боролась с нуждой и верила в будущее. Такой и встретила землетрясение.

На добрую память

Оно ударило Кашгарку чувствительно: в этом районе две трети из 34 267 семей оказались совершенно лишенными крова. Всего к 15 ноября 1966 г., по данным фонда 2515 Госархива Узбекской ССР, стены домов и квартир, покрытые угрожающими трещинами, представляли опасность для 78 583 семей. Кашгарка забелела палатками. Всего их в городе было 10 тыс., половина – на левобережье Анхора.

Помощь приходила со всех сторон. Страна помнила добросердечность Ташкента в годы войны. Особенно в 41-м. Теперь, через четверть века, пришел черед Союза благодарить Ташкент. «Принять неотложные меры по подготовке площадок для строительных организаций Москвы, Ленинграда и союзных республик, организовать работу в 2–3 смены», – значилось в правительственных документах. Всего через два месяца после землетрясения прибыли первые четыре поезда из Москвы, и 990 человек из четырех стройуправлений практически с колес включились в работу. В мае – июне 1966-го развернулись 16 военно-строительных отрядов, установивших первые сотни сборных домов. Их хватило для расселения 21 тыс. ташкентцев.

Кто-то воспринял подземный гул, который 26 апреля так встревожил Ташкент, как призыв к исходу. К новой надежде. Может, где-то спокойнее. Благо, объявили о квотах на прописку и жилье, выделенных соседними республиками для ташкентских «потрясенцев». Из протокола №33 от 18 июля 1967 г. заседания республиканской комиссии: «С 15 мая 1966 г. по 1 июля 1967 г. переселены из Ташкента 14 733 семьи. В связи с прекращением поступления заявлений от граждан о переселении их из Ташкента в другие города и завершением мероприятий работу республиканской комиссии по переселению считать исчерпанной».

Кашгарку разносило не только по стране, но и по Ташкенту. Бывшие обитатели Хаимштрассе стали жителями новых домов с надписями на фронтоне «Башкирия», «Донецк», «Москва», «Киевлянка». «К 12 сентября 1966 г. из Кировского района, где находится эпицентр землетрясения, было переселено 2500 семей», – говорится в протоколе заседания правительственной комиссии от 15 ноября 1966 г.

Встреча времен, культур, запахов

Кашгарке не привыкать менять лицо. Некогда обитель китайских купцов, она в 1940–1950-е превратилась в криминальное гнездо. Одного из его представителей именовали Фима Боднер. «Не было дома на улицах Лугина, Шахрисябзской и Энгельса, из которого кто-нибудь не сидел бы в тюрьмах за воровство, бандитизм, грабеж, изнасилование, – читаем в романе Эли Люксембурга «Звезда Мордехая». – Сверстники наших детей уже смолоду были жульем, блатарями. Опасность, что дети окажутся в одной из таких шаек, была очень велика».

Блатарям и местным, – что через за бор, что пришлым с правого берега Анхора, из знаменитой Молочки, – можно было противостоять только одним путем: сразу бить «в пятак». Так наставлял знаменитый американский боксер, еврей-эмигрант Сидней Джексон, который создал во Дворце пионеров, в полукилометре от Кашгарки, школу бокса. Ее прошли Иосиф Будман, Володя Огоронов, два Додика – Бурман и Цвайман – и другие парни, ставшие гордостью узбекистанского спорта. Возможно, не случайно одна из улиц Кашгарки называлась Чемпион.

Не обошла Кашгарку и художественная слава. Имен, которые сообщает писатель Рауль Мир-Хайдаров, вполне достаточно: «На Кашгарке вырос актер Театра Сатиры Роман Ткачук, отсюда и кинорежиссер Юнгвальд-Хилькевич, и ленинградский поэт и актер Владимир Рецептер, и певица Роксана Бабаян. И даже Мюллер – Леонид Броневой – тоже родом отсюда».

26 апреля 1966 г. та Кашгарка ушла в прошлое. Лишь немногие ее прежние обитатели получили жилье здесь, на массивах Ц4 и Ц5. Бывшее пристанище китайских купцов, скопище порока и безнадежности в начале XX столетия, еврейская махалля в 1940–1960-х, мультикультурный ареал в многоэтажках типовой архитектуры в 1970-е… Кашгарка – как многослойный пирог, впитавший привкус столетий и аромат разных культур.

Говорят, что сейсмологи дают свои объяснения ташкентскому землетрясению. Одно из них состоит в том, что под городом, на глубине, исчисляемой километрами, встретились разломы, идущие от поднимающегося на северо-востоке Ташкентского хребта. Кашгарка – их своеобразная модель. Здесь, на крохотном пятачке азиатского пространства, под острым углом встретились столетия и культуры, которые и поныне обеспечивают сакральный характер бывшей Хаимштрассе.

По весне к потемневшим бетонным балконам образца 1960-х тянут распахнутые розовые ладошки цветы урючин. Аромат их перебивает знаменитая высокогорная приправа зира, исходящая от пловных гор в необъятных казанах, которые по традиции установлены во дворах постоянно: каждую неделю, если не чаще, в махалле семейные праздники, а вкуснее и сытнее плова угощения не бывает. И только самый чувствительный нос самого любознательного посетителя сможет уловить исходящий из редкого окна знакомый запах маминого эсик фляйш – кисло-сладкого жаркого, в честь которого сложены песни. Но на жилом массиве, по старинке именуемом Кашгаркой, их, увы, уже никто не поет.

Александр МЕЛАМЕД