“Сквозь разноцветные осколки”

К 93-летию со дня рождения

Кто-то спросил в преддверии Дня победы: кого из настоящих участников той войны вы знаете лично? Я задумался и понял: последним из знакомых мне ветеранов был Ион Лазаревич Деген.

Он настаивал на таком варианте своего имени, не как у пророка или командарма Якира, короче и мужественнее.

Деген принял меня по протекции, но отнесся не дежурно, просидели мы часов пять. Ушла и вернулась его жена, но мы продолжали наш разговор.

В ту пору начиналась его поздняя слава, за свои “Валенки” он уже был назван “великим русским поэтом, убитым на фронте”. Это было напечатано в “Огоньке”, выходившем неимоверным тиражом, а когда стали появляться публикации, что автор жив, получалась двойная неловкость: отзывать звание “великого русского” было неловко, но и оставлять его за пожилым израильским доктором тоже было нехорошо.

Квартира Дегена в Рамат-Гане, обставленная во вкусе начала 70-х, мне понравилась. Запомнилась намеренная грубость книжных полок из наструганных досок.

Многое из того, что он мне тогда рассказал, он потом написал и напечатал, это можно прочитать.

…Ранняя безотцовщина.

…Голод на Украине.

Я записал за ним стихотворение. В интернете я его не нашел.

1933

Я подобрал цветные стёкла
Разбитых витражей костёла.
Была деликатесом свёкла.
Немели, вымирая, сёла.
Костёл взорвали на щебёнку,
Чтоб он не источал отравы.
Как было мне понять, ребёнку,
Кто правый в этом, кто неправый.
Но в сердце долго ныла рана
О светлой яркости эмали,
О доброй музыке органа,
С костёлом и орган взорвали.
В оскомину зелёной сливы
Вонзал я голода иголки,
А мир сиял, такой красивый,
Сквозь разноцветные осколки.

…Тайком зашел в синагогу послушать хазанут, мама поколотила его за это. Эпоха страха оставила свой оттиск.

…Война. Танки, которые бросают в разведку боем. Возвращаются единицы.

…Стихи. Ему, мальчику из украинского местечка, хотелось писать, как Долматовский, например, вот так: На поляне возле школы / Стали танки на привал / И тальянки звук веселый / Всю деревню вмиг собрал.

Но лезли строчки вроде этих:

На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Трагичнейшие “Валенки” выросли из ситуации почти анекдотичной по тем суровым меркам. Боец выскочил из горящего танка без обуви и побежал босой по снегу.

Ортопед-травматолог. Доктор медицинских наук. Я понимал, что значит защитить кандидатскую, а потом – докторскую практическому врачу, еврею, в Киеве, в 60-70-е. Сколько упорства, труда, отваги стоит за этой строкой биографии.

Когда он увидел танк “Меркава”, заплакал. У израильской машины мотор был спереди и принимал на себя удар снаряда. А Деген провоевал в танке, в котором мотор был сзади: создатели беспокоились о сохранности танка, а не о людях, находящихся в нем.

Передо мной сидел пожилой человек, седой, с выставленной вперед несгибающейся, как танковый ствол, ногой, но черные глаза его горели, выдавая огромную неизрасходованную силу и бешенство характера.

Перед расставанием я получил в подарок три книги с надписями, сдержанными и доброжелательными: сборник стихов, биографию то ли гения, то ли безумца Эммануила Великовского и воспоминания о пути в Израиль “Из дома рабства”.

Ушел я перед вечером. Начиналась суббота, и мне нужно было успеть на последний автобус. В автобусе размышлял об огромности этой жизни, вместившей в себя и большую войну, и большую поэзию, и большую медицину, и большую науку, и дорогу в маленький Израиль. И все вошли целиком, легли на свое место, не выпирали, и ни одна из них не стала главнее остальных в этой судьбе.

Я знал поэтов, проживших жизнь на иждивении одного своего великого стихотворения, знал ветеранов, которые и через сорок лет после победы все еще шли в атаку, знал врачей, у которых на надгробном памятнике было высечено “кандидат медицинских наук, заведующий отделением”.

Иное – Деген, в нем ощущалось сила и величина личности, в которой есть еще пространство, есть возможность много чего вместить.

Так оно и произошло, он написал еще немало книг, познал славу, в том числе и литературную.

Да просто – в силе и действии прожил еще двадцать пять лет.

Михаил Книжник
“Новости недели”