Сколько лет живёт память о человеке…

Вероятно, это больше зависит от самого человека, от того сколько энергии излучает сотворённое им за свою жизнь. Многие проходят бесследно, но об Илье Рудяке память у нас сохраняется уже шестой десяток лет.

Мы познакомились с ним давным-давно: в прошлом тысячелетии, в 1969 году, в г. Николаеве, в драматическом театре, куда он приехал устраиваться на работу в качестве режиссёра. С работой тогда не получилось, но дружеские отношения завязались и с тех пор продолжались с перерывами полвека. Я приходил к нему за книгами, смотрел его спектакли и фильмы. А иногда просто поболтать о житье-бытье в его уютном подвальчике в переулке Нечипоренко. Когда он с семьёй уезжал в Америку, их провожала Галя, моя жена. С тех пор прямые контакты прекратились. Лишь изредка через десятые руки доходили какие-то вести о их новой жизни, о его новых книгах и открытом им книжном магазине, ставшем литературным клубом.

Об Илье можно сказать, что он был «человек умножаемый». Он писал книги, организовал магазин русской книги, создал художественную галерею, читал лекции и даже снимался в кино. Спектр его дел был обширный и разнообразный, энергия затрачена большая, очень многих она согрела и надолго осталась в памяти. Я не видел его с патриаршей бородой, в памяти он остался молодым человеком с фонтанирующей энергией, неистребимым юмором и спрятанной глубоко в глазах традиционной еврейской печалью. Таким и пребудет. А его подарок любимых сыном рассказов о Шерлоке Холмсе до сих пор стоит на книжной полке.

Геннадий Офенгейм

***

Только в Одессе

Поезд подошёл к вокзалу и остановился прямо у его дверей. Повеяло югом и домашностью.

– Дальше Одессы поезда не идут! – услышал я прокуренный голос мужчины в кепке. У него был вид встречающего именно меня, долгожданного гостя, друга, товарища.

– Дядя Лёва, – представился он и просунул руку в окно вагона.

Я пожал её.

– Молодой человек желает отдельную комнату или койку?

Мы шли к его мотоциклу с коляской, и я полюбопытствовал, как он высчитал, что я не санаторный, не командировочный, а именно «дикарь».

– Молодой человек! Человек, едущий из Москвы в плацкартном вагоне, в белой рубашке с закатанными рукавами, – это мой клиент.

Мотоцикл быстро прикатил нас на улочку, упирающуюся в море.

– Чудеса в Одессе! – сказал дядя Лёва, уловив мой восхищенный взгляд. К дому вела аллея, обсаженная абрикосовыми деревьями и увитая виноградными лозами.

– Хижина дяди Лёвы! – и широкий жест с поклоном.

О, Райт, о, Корбюзье, о, Росси! Что по сравнению с вашей архитектурной мыслью фантазии дяди Лёвы из Одессы!

Причудливые пристройки вокруг дома, над домом, под домом не имели ни начала, ни конца. Это был лабиринт, выход из которого вёл только в карман хозяина.

– Деньги – вперёд, рабочий народ! – спел он и рассмеялся.

Я получил, как заверил меня дядя Лёва, лучшую хибарку в самом закутке и с видом на море.

– Нихто нэ баче, нэ мишае, – как говорят в Одессе, – а мыхае!

Ко всему, он любил ещё и рифмоплётствовать.

– Молодой человек побежит сразу к морю – это естественно. Совет дяди Лёвы: пройдитесь по муравейнику и выберите одинокую девушку или женщину на собственной подстилке, положите свои вещи рядом и вежливо попросите посмотреть за ними, пока не искупаетесь. Вы никогда не услышите «нет», а всё остальное зависит от вас самого. Вперёд, и танки наши быстры!

Я выполнил совет дяди Лёвы, как самый послушный и аккуратный ученик. Мои скромные пожитки, а вместе с ними и я, побывали за короткое время то на простыне, то на длинном и узком коврике, то на старом выцветшем одеяле, и даже на шикарном махровом полотенце с заграничным клеймом. Знакомства заводились мгновенно. К принесённым мною эскимо на палочках, пиву, сладкой водичке прибавлялись котлеты, пахнущие чесноком, молодая картошечка, пересыпанная укропом, свежие огурчики, помидоры, вишни, черешни, арнаутский круглый хлеб с поджаристой корочкой.

Это были райские дни в Одессе. С утра до вечера на море, а по субботам и воскресеньям – на Староконном рынке.

Среди клеток с попугаями и кенарями, среди аквариумов с экзотическими рыбками, между ящиками с морскими свинками и нутриями, возле мешков, набитых степной травой для кроликов, у груды хлама и заржавленных гвоздей, замков и старых канотье, карманных часов с застывшими навеки стрелками – расположились, возвышались, главенствовали книжники!

Монтень и земляк Бабель, мадам Блаватская и маркиз де Сад, «Золотое руно», в полном комплекте, и отдельные томики Эжена Сю, «Лолита» Набокова, Генри Миллер, Арцыбашев – спокойно лежали на виду!

Милиционеры, расхаживающие по рынку, подыскивали чтиво для своих отпрысков.

Я не верил своим глазам. Я был поглощён Староконкой. Вскоре я уже знал всех книжников по именам и кличкам. Экзистенциалисты – у Марика, оккультное – у Гнома, альбомы – у Доктора, и всё, что очень кусалось, – у Акулы. Они были оригинальны, темпераментны и неуступчивы в ценах. Я оставил у них последние сбережения. Отпуск подходил к концу, а впереди меня ждали работа и длинные московские дожди.

Последний день у моря я провёл на полосатом рядне. Его упитанная хозяйка ласково повторяла:

– Рядно широкое, располагайтесь удобнее!

Но случаю желательно было омрачить мой восторг и удачу. Я заплыл далеко за волнорез, наслаждался простором и, отдыхая на спине с закрытыми глазами, ощущал, как солнечные блики просвечивают кровь в венах, образуя красно-огненное зарево. Вернувшись на берег, я не обнаружил в кармане своих брюк перстня. Перед купанием я его всегда снимал. Это был старый серебряный перстень с красивой вязью инициалов моей прабабки. Он переходил в нашей семье из рук в руки, и наконец, попал ко мне как подарок мамы. Вмиг я понял, как зыбко счастье. Хозяйка рядна была сконфужена, перерыла весь песок вокруг и причитала:

– Не может быть, не может быть! Я загорала и никуда не уходила. Не может быть!

Я верил её искреннему отчаянию, но моё было ещё больше. Кто-то заметил, что я прятал перстень, и украл его. В этот раз я с грустью оглядел людской муравейник, и понял всю безнадёжность поисков.

Дядя Лёва, выслушав на прощальном ужине мою новость, вышел на минутку из хибарки и вернулся с большой бутылью розового вина.

– Только в исключительных случаях, – сказал он, показывая на бутыль, – «Лидия Петровна», из лучшего сорта винограда «Лидия».

Мы выпили в тот вечер не один стакан «Лидии Петровны». Терпкое, ароматное вино усыпило меня, и я проснулся поздно утром от осторожного стука в фанерную дверь. Дядя Лёва вошёл в комнатку, держа на жгутике, просунутом сквозь жабры, огромную рыбу.

– Молодой человек, у вас в Москве-реке такие водятся?

Я не знал, что ответить, но понял: не похвалиться пришёл дядя Лёва.

– Хочу, чтобы вы привезли её вашей мамаше от дяди Лёвы из Одессы.

Я опешил.

– Протрите глаза, и пойдемте выпускать из неё кишки, иначе она провоняет весь вагон.

Мы вышли во двор. Дядя Лёва положил рыбу в широкий таз с водой, принёс длинный, как кавалерийская шашка, нож, всунул его мне в руку и скомандовал, хохоча:

– Шашки наголо!

Я взял нож и впервые в жизни пырнул жирное брюхо рыбы. Оно податливо разошлось, и из него вывалились слизь, икра, кишки и … мой пропавший фамильный перстень.

О, Одесса! Где могло ещё такое случиться? Кто ещё хотел бы защитить честь своих земляков, чтобы приезжий москвич не подумал о них плохо? Где? Только в Одессе!

Дядя Лёва чувствовал себя именинником. Упаковывая рыбу, густо пересыпанную солью, в кулёк, он с удовольствием смаковал детали своего рассказа.

– Молодой человек! Когда вы мне сообщили: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о потерянном браслете» – то есть перстне, – признаюсь, я это принял близко к сердцу. А я не люблю его слишком волновать.

Он ловким движением снял рубашку с майкой вместе, и я увидел на груди глубокие рубцы от ранений.

– Это было под Прагой, второго мая, в сорок пятом. Но дело, видите, не в том. Сегодня утром, в шесть, я уже был на Привозе, у рыбного корпуса. Я нашёл там Мишку Шепелявого, моего старого знакомого, и сказал ему, что, если перстень у меня не будет через полчаса, он забудет про свой промысел навеки. Шепелявый успокоил меня и позвал своих байстрюков, что орудуют на пляжах. Они вывалили на его китель вчерашний улов, и среди браслетов, часов, сережек лежал ваш серебряный перстень, молодой человек!

Теперь поезд отправлялся от двери вокзала в другую сторону. Дядя Лёва провожал меня. Я смотрел на него иными глазами. Я видел в нём неотъемлемую часть Одессы, её соль, её дрожжи. С его уходом она станет намного беднее.

Поезд тронулся. По другой колее приближался встречный. Дядя Лёва помахал мне кепкой, и я успел ещё заметить, как он подошёл к окну остановившегося вагона и протянул кому-то руку.

Я искренне позавидовал неизвестному «дикарю».

Илья Рудяк