Ретроспективы. БЕЛАЯ ЛИНИЯ

БЕРЕГА, БЕРЕГА.

Помню мирный Сухуми. Город Фазиля Искандера. Залитый солнечным светом и томным запахом южной зелени. Может, и не томным, а только так мне тогда показалось. Был совсем юный, и, наверное, кипарисы пахли иначе. Останавливался в «Рице» (не иначе гордость не позволила абхазцам назвать отель точь-в-точь, как знаменитый «Ритц»), на самой набережной. Усатый коротышка-милиционер у входа был как швейцар. Открывал-закрывал двери, и старательно дотащил мой баул к дверям. Огромный  апартамент — гостиная с обеденным столом на двенадцать персон, спальня с кроватью — прямо-таки «сексодром», и умилительно уютными тумбочками — справа и слева.

Балкон и окна выходили на море. Си-вью. Причал, откуда утром уходили катера на пляж, почему-то названный «медицинским». Позже я познакомился с человеком забавной должности, «директором пляжа» — загорелым здоровяком-абхазцем,  всякий раз преображавшимся при виде очередной блондинки в купальнике. Парень задумался на секунду-другую и вежливо пояснил, что ему думается, пляж так называется из-за мелкой гальки — «медицинской». Это как «прыщик медицинский», — догадался я. Директор согласно кивнул, и в глазах его вспыхнули охотничьи искорки — вблизи как раз проходила блондинка… «Сексодром» и бас-рум размерами с гостиную, ванна с высокими бортиками и никелем краников, огромный, как трон и такой же чёрный, югославский унитаз, вместе с приткнувшейся в углу чашей-биде, навевали романтические мысли. Ночью романтики прибавлял шум прибоя… И, наконец, я решился. Спустился в «рецепшин» и попросил перевести меня в другой номер. Администратор посмотрела с интересом. Помню эту её иронию, и вопрос… Что не понравилось? Море шумит, спать мешает… Мудрая абхазская женщина! Она-таки переселила меня. В новом апартменте окна выходили на фонтан с драконами и цветомузыкой, не смолкавшей ни днём, ни ночью, и наутро я запросился обратно. Ага! воскликнула она, и больше ничего не добавила. Молча протянула знакомый ключ. Милиционер снова перетащил чемодан. И тут я всё понял! Они искренне хотели, чтобы мне было хорошо.

СУВОРОВ, КУКУРУЗНИК, КУКУР И БУЛОЧКИ С МАСЛОМ.

От этого простого осознания стало легко и весело, как если бы какая-нибудь блондинка призналась, что разлюбила. Бодро перескакивая через мраморные ступеньки винтовой лестницы и стараясь не терять темпа, где-то в конце второго витка я вспомнил друга детства Никиту, которого так нарекли в честь советского генсека Хрущёва, знаменитого оттепелью, отменой рабовладельческого строя на селе и докладом на их партийном съезде, где Никита-генсек не убоялся развенчать культ коммунистического злодея, три десятка лет топившего страну в крови и злобе. Никита — друг Ник, считался специалистом в этой области, гордился своим замечательным тёзкой и мы иногда рассматривали фотографии из альбома «Советский генеральный секретарь посещает фермеров Айовы», где, стоя в кукурузе выше головы, генсек замахивался на кого-то подаренным ему початком. Фотография документально подтверждала факт человеческого лица новой коммунистической власти. Сложное слово «развенчать» мы уже понимали. Никита Хрущёв оставил изверга без посмертного венца, который тот при жизни стырил у настоящих мучеников. В нашем представлении, Джугашвили-Сталин был чем-то вроде коварного Дракулы. Душегуб. Горец-злодей. Тогда не было кино про Мак-Лаудов, а если б и было, то советский генералиссимус, конечно, не принадлежал бы к славному клану. Для нас Мак-Лаудом-победителем стал бы Никитин тёзка, не чуравшийся человечьего выраженья на лице. Ладно, что с кукурузным початком вместо меча. Слово «генералиссимус», нам, шестилетним, сразу было не выговорить. Бабушка услыхала и перекрестилась. «Суворов — вот кто был генералиссимусом», сказала она и показала нам другой альбом, с портретами полководцев и репродукцией «Переход Суворова через Альпы». Русский генералиссимус, съезжавший с горы на собственной жопе, как на салазках, хоть и выделялся среди остального воинства, а всё-таки сильно отличался от живописных портретов советского, «тоже генералиссимуса». Однако у того и этого на мундирах поблескивали ордена. Бабушка объяснила смысл поговорок «грудь в крестах или голова в кустах» и «не щадя живота своего». «Суворов повёл армию и победил неприятеля, за то и награждён — по заслугам», делая ударение на «заслугах», сказала бабушка. Не щадя живота. По картинке получалось, что не советский генералиссимус действительно не щадил себя. Да, бабушка не разрешала говорить «жопа», говорилось «мадам сижу», к чему я так и не привык, и от чего краснел, считая определение по-девчоночьи кокетливым. Родители Никиты служили в советском посольстве и через год, когда тёзку-генсека сменил бровастый герой Целины и Малой Земли, не щадивший живота — таки буквально, для орденов и медалей — их перевели на Кубу. Прощаясь, я подарил ему немецкий водяной пистолет, стрелявший ракетой «Восток», и пахнущий свежеструганным деревом, конструктор модели геликоптера Сикорского. Ещё через год он приехал, и отдарил игрушкой-паззлом, состоящим из кусочков глянцево-картонного Кастро, который в сложенном виде напомнил Карабаса-Барабаса и К. Маркса одновременно. Никита выглядел по-взрослому, рассуждал о мулатках и мохито и пересказывал разговоры отца-дипломата. Это от него я впервые услышал: «Посмотри вокруг себя, не е… ли кто тебя». Наверное, по-испански звучало экзотичнее. Надо же, именно эту фразу я вспомнил, вставляя ключ в дверь возвращённых мне апартаментов, и сделал то, что, наверное, сделал бы Никита. Нет, об этом после… Утром, в пять тридцать, пока воздух не настоялся жарой и курортники ещё спали, выходил на пробежку. От готеля до маяка, в конце набережной и обратно. Провожая у дверей, милиционер говорил: «Маладэць!» Я бежал и смотрел, как спешит к причалу катер, и чайки пикируют к воде. Они тоже завтракали. Не добегая до готеля метров двадцать, трусцой сворачивал к летнему буфету, где за стойкой уже хозяйничал Кукурия — чистенький пожилой абхазец в ослепительно белой куртке. Добрые глаза за стёклами очков-пенсне в золочёной оправе всё-таки мешали его сходству с земляком Л. Берией. За внешностью скрывался талант Гендальфа! Нигде больше не пил столь аппетитный чай, разлитый в массивные мельхиоровые подстаканники, и не ел настолько вкусные булочки с кубиками масла. Кукур солидно говорил, что это «спецпоставка Интуриста». Рядом под зонтиками поедали завтрак клиенты из местных — важные упитанные парни, о которых Кукур — я его называл «дядя Кукурия», и он не возражал — сказал, когда они ушли: «Из нашего правительства…». Тут мимо шли, по виду — муж и жена, с тремя вертлявыми детками, и буфетчик отвернулся, а женщина, улучив момент, быстро схватила недоеденные толстяками булки с остатками масла, и суетливо спрятала в сумку… Глядя вслед семейству, Кукур вздохнул: «Русские, из Москвы, жалко мне их…». «Но я ведь тоже русский, сказал я — мне сделалось обидно за москвичей…». «Ты не тоже…», сказал он, улыбаясь. Поныне помню, как он тогда отвернулся. Хотел, чтобы всем было хорошо…

Виктор Боровиков

.
.
.