РАЗГОВОРЫ С НАУМОМ КОРЖАВИНЫМ (Москва, конец 80 годов)

Отрывки из дневника Геннадия Евграфова (https://kontinentusa.com/razgovory-s-korzhavinym/)

Диссидентом я себя не ощущал

Из Советского Союза я уехал 31 октября 1973 года не потому, что меня не печатали, а в минуту отчаянья, и отчаянье это было вполне обоснованным. Тогда я думал, что у меня есть два ужасных выхода: один уехать, а другой остаться. Я выбрал первое, потому что считал, что жизнь моя здесь кончилась, она пришла к какому-то своему завершению и если продолжать ее, то в других формах. Мне хотелось пожить несколько лет за границей и вернуться, но судьба распорядилась иначе, и уже больше четверти века я живу в эмиграции.

Диссидентом я себя не ощущал, как и был, так и остаюсь русским поэтом, — и, покидая Россию, преследовал отнюдь не политические цели. Мне было стыдно жить и душно дышать, не хватало воздуху, и я смертельно устал. В конце шестидесятых начался сталинизм с человеческим лицом.

Я не занимался политической деятельностью, был свободным человеком и поступал в соответствии со своей совестью и достоинством. Как и многие мои товарищи, я подписал письма в поддержку Солженицына, против процесса над Синявским и Даниэлем, в защиту Гинзбурга и Галанскова. Эта деятельность вызвала активное неприятие властей. Тотального запрета на меня все же не последовало, стихи рецензии публиковались в «Новом Мире» Твардовского, «Юности» и других журналах, и я от них и по сей день не отказываюсь.

Постепенно стали портиться люди, начиная приспосабливаться к новому времени. А я хорошо знал сталинскую эпоху, знал, как человек умеет оправдывать свои поступки или непоступки, свой душевный комфорт общественными обстоятельствами. До этого я полагал, что мы становимся нормально плохим государством. В это определение я не вкладываю негативный оттенок, просто хороших государств не бывает. Немедленное воплощение конечного идеала в жизни к добру не приводит. Люди должны жить по мере возможностей, воспитывать детей, квалифицированно работать и попутно содержать государство, а добро и зло, нравственное и безнравственное существуют при любых социальных системах.

Многие считают, что самое трудное — осмелиться сказать правду. Я думаю, самое трудное — знать эту правду. Так было в XIX веке, ничто не изменилось в XX, и не изменится с началом третьего тысячелетия. Жизнь в каждую эпоху не идеальна, но бывают разные эпохи. Последние два десятилетия мы жили в эпоху стагнации под знаком распада. Я уходил не в эмиграцию, а в оживание, и перемен на родине не предвидел даже в самых розовых снах. Но в каком-то смысле существование по ту сторону границы точно выражает и итоги нашей внутренней жизни: для меня она оказалась не освобождением от чего-то, а путем из болота в пустыню.

Я всегда говорил, что думаю

В Соединенных Штатах я столкнулся с трудностями — моральными и материальными. Не скажу, что в эмиграции нет людей, которые не любят стихи, — на русские вечера поэзии собирается больше любителей, чем на американские. Но эмиграция — это набор случайных людей, вынужденных приспосабливаться к новой ситуации. И многие приспосабливаются хорошо, не теряя при этом своего человеческого достоинства. У меня там есть читатели, но русская поэзия и все, чем я жил, остались здесь и связаны с историей и судьбой страны, где я родился и прожил большую часть сознательной жизни.

Я никогда не был ни западником, ни антизападником и внутренне всегда ориентировался на Россию, на то, что я русский московский поэт. Западные специалисты обо мне почти ничего не слыхали, потому что они изучали литературу по скандалам, а мои скандалы кончились раньше, чем мною заинтересовались.

И на Востоке, на Западе я всегда говорил то, что думаю, и никогда не был флюгером. Вполне допускаю, что это вызвало раздражение по обе стороны океана. Я переживал депрессию, очень тяжелую в первые годы, она, прежде всего, была вызвана отрывом от почвы. Разным писателям там живется по-разному и зависит это и от объективных и от субъективных факторов. Я давал себе мало шансов на выживание, но все-таки выжил, и, наверно, являюсь единственным эмигрантом, для которого Запад оказался лучше, чем о нем думал, потому что думал я о нем еще хуже. Ошибся я только в одном — там есть весьма значительные интеллектуальные силы. И все же эмиграцию я сейчас воспринимаю как период после жизни.

Но Америка не виновата в том, что мне было трудно.

Человек имеет право…

На Западе я писал не только стихи, но и защищал то, что мне дорого, как поэту и человеку. Свою задачу я видел в том, чтобы эмигранты, прежде всего, оставались людьми, чтобы они не забывали Россию, чтобы они сохраняли нормальную систему ценностей.

Я всегда противостоял антирусским заявлениям, которых очень много на Западе раздавалось, когда у власти стоял Брежнев. Чаще всего русофобия у некоторой части эмиграции объясняется не реальной ненавистью к России и русским, а нуждами легкомысленного самоутверждения, желанием соответствовать «культурным» западным стандартам, а точнее предрассудкам, мол, русские из-за природной тяги к рабству испортили замечательные идеи. Мне это противно и само по себе, и потому, что я воспринимаю такие высказывания как оскорбление и в свой адрес, ибо до сих пор не отделяю себя ни от России, ни от русских.

Несколько раз я защищал Солженицына от грубых нападок и многочисленных обвинений в самых разных грехах. Он великий писатель и великий человек, который очень много сделал для своей страны и который желает ей только добра. Он хочет, чтобы в России восторжествовал порядок, а не анархия, ведущая к произволу. Я тоже этого хочу. Если он монархист, как утверждают многие, то это еще не обвинение, поскольку человек имеет право придерживаться любых взглядов, кроме бесчеловечных.

Я имею в виду сталинизм и фашизм.

Полемизировать со Сталиным нелепо

Если говорить о сталинской эпохе, то в это время было подвергнуто сомнению право обычных людей просто жить. Почему-то считалось «просто жить» — мещанством. Не мещане обеспечивали себя хорошими пайками, а мещане были те, кто пайков не получал. Еще в 1918 году, когда вся Россия была взбудоражена битвой за равенство, Зиновьев вполне обеспечивал себя и других идейных революционеров дополнительным питанием и в скором будущем настал момент, когда упитанность и идейность стали совпадать.

Одно время даже умирать стало стыдно, потому что требовалось не умирать, а гибнуть и обязательно в борьбе. Борьба продолжалась постоянно, врагов следовало не только ненавидеть, но и уничтожать. Необычайно развился фанатизм, и многие нравственные нормы были извращены. Именно в те годы начал прославляться Павлик Морозов.

Элементы сталинщины проникали в жизнь незаметно. Одни понятия подменивались на ходу другими, как одни люди заменялись другими, а затем и третьими, так что могло показаться, что ты ослышался или где-то допущена ошибка или опечатка. Не успел ты еще опамятоваться, как замечал, что эта описка получила все права гражданства и уже многими воспринимается, как нечто само собой разумеющееся, не подвергающееся сомнению. Многие не понимали, что происходит, но все равно вера в светлую цель оставалась.

Сталин — это нечто потустороннее, полемизировать с ним нелепо, это все равно, что полемизировать с Сонькой — Золотой Ручкой. Интересно другое, а именно, как он мог получиться и как такой человек смог прийти к ничем не ограниченной власти, ведь он не только пришел, но его и привели, и многие из тех, кто его привели, потом были им расстреляны.

И все же дело не в одном только Сталине, но и в нас самих, и мы должны думать о себе самих, о том, кем мы были, и кем стали. История историей, условия условиями, но человек все же сам отвечает, каков он есть и каким стал. Катарсис и гармония бывают только в искусстве, а утопия — это попытка воплотить возможное только в искусстве в жизни, поэтому она всегда терпит крах.

Обиды на «доблестные органы» не держу

После войны я учился в Литинституте, писал стихи и читал их, где только было возможно. Я жил в некоторой эйфории, меня несло, и, конечно, стихи сразу же попадали в органы. Они, может быть, и были исполнены революционной романтики, но явно не совпадали с той эпохой, и очень сильно чувствовалось неприятие творившихся мерзостей и особенно 37 года, который меня потряс, но не задел лично.

Меня арестовали 20 декабря 1947 года. Посадили, но было не ясно, чем это кончится. Восемь месяцев я провел на Лубянке. Это невесело. Ничего страшного со мной не делали, никто меня не бил и не мучил, даже сна не лишали. Обвинили по статье 58-10, т.е. в антисоветской агитации, потом заменили — «писал и читал знакомым стихи антисоветского содержания», затем заменили «антисоветского» на «идеологически не выдержанные».

Сейчас это все кажется абсурдным, потому что в итоге дали мне статью 7-35. По пункту 7 могли быть привлечены лица, не совершившие преступления, но по своим связям и прошлой деятельности, медицинскому состоянию или по каким-то другим причинам (ко мне относилось — по другим причинам), представляющие опасность для социалистического государства. В 35 статье были перечислены соответствующие наказания. В Кодексе их соединили, получилось 7-35, по которой высылали проституток. Все серьезные санкции начинались со знаменитой 58.

По прошествии стольких лет обиды на «доблестные органы» не держу.

Теперь я считаю, что поскольку три года был сталинистом, то сидел за дело. И весьма благодарен тем, кто меня посадил, потому что, черт его знает, до чего бы я мог дойти. И все же именно в эти годы во мне происходил какой-то странный поворот к жизни, к России и ее истории. Но почему-то я всегда был уверен, что меня посадят и очень боялся. Тогда было написано стихотворение «Восемнадцать лет», которое очень нравилось следователям. Когда следователям становилось скучно, они говорили: «Наум, прочти стихи про компромат».

«Зимний» отдавать некому

Я всегда был большим пессимистом и новые времена не предвидел. Я думал, система идет к кризису, и боялся этого кризиса больше всего. Надежды на то, что появится что-то хорошее в жизни, у меня не было. Но когда умер Черненко, я сказал: сталинская эпоха наконец-то кончилась. Не знаю, что будет дальше, но это факт.

Что же касается истории, то можно держаться любого мнения, о том, стоило или не стоило брать Зимний Дворец в 17 году, но сейчас совершенно ясно, что отдавать его некому. После 1985 года у нас нет права на пессимизм, потому что речь идет не об абстрактном вопросе и не об академическом, а о выживании. Когда речь идет о выживании, включается разум, воля, что угодно, и надо выживать¸ и это делает страну нормальной. А нормальной страна будет тогда, когда станет нормальным правовым государством. Я поэт государственный, я против анархии и думаю, что свободным человеком можно быть только в свободном государстве, т.е. в таком, которое защищает его интеллектуальные и экономические свободы.

Что касается свобод политических, то не они цель существования страны. Цель существования страны — ее благосостояние. Чтобы все люди по возможности жили хорошо. Сегодня хоть организуйте 125 партий, все равно придется начинать с решения элементарных проблем с жильем, питанием, одеждой. Для нас же вопрос о свободе печати может становиться мировым вопросом.

Лучше отвечать за свои ошибки

Мне кажется, спорить об идеалах сейчас нелепо, необходимо думать, как выжить, как стране стать на нормальные рельсы, чтобы люди хорошо зарабатывали, хорошо жили и своим трудом кормили страну и обслуживали друг друга. Переход очень труден и требует огромного напряжения сил.

Исторических аналогий я не вижу, мы сейчас вступили в такую полосу развития, которая аналогий не имеет.

Я не люблю слово плюрализм по отношению к литературе и даже по отношению к мысли. Признаю только — уважение к истине. Это не значит, что кто-то из нас двоих знает истину. Я имею в виду, что когда мы с Вами разговариваем и выясняем какие-то вещи¸ то даже при несогласии друг с другом, мы оба заинтересованы в том, чтобы выяснить истину или хотя бы проложить путь к ней. Я уважаю любую чужую точку зрения, но априори у меня уважения к чужому мнению нет. Уважаю только в том редком случае, когда мнение имеется. Конечно, я могу и ошибаться, но лучше отвечать за свои ошибки, чем за чужие.

Я не против полемики в печати, но у многих интеллигентов абсолютные взгляды на политику, литературу, историю. Неужели нетерпимость стала генетической болезнью! Можно говорить о том, кто прав, кто виноват, кто первый, кто не первый, но такие вопросы решаются персонально. Подлость во все времена остается подлостью.

В Библии есть такая главка, в которой дано определение пророка. Как определить, кто пророк, а кто нет? Оказывается очень просто: если то, что он пророчит, сбывается, значит пророк. Если нет — можно побивать камнями. Давайте меньше пророчить, а больше делать для общего блага, народа, страны, мира. Потому что мы не являемся ни провинцией Европы, ни провинцией Запада. Мы часть, и очень значительная, по своему интеллектуальному и культурному уровню единого и неделимого мира.

Об искусстве и вечности

У меня нет ничего предложить цивилизации, кроме здравого смысла, совести и ответственности, и, конечно, любви.

Безусловно, Бога.

Мне самому выбирать уже поздно, да и другим я уже не стану. И боюсь я не конца света, а распада цивилизации, общества, истории. Трагизм творчества поэта в наше время заключается вовсе не в репрессиях — трагична сама жизнь. Она не может быть трагичной, хотя бы потому, что мы умираем и не все можем. У искусства свои особые задачи, а поэзия — сердцевина искусства. Настоящее искусство, настоящая поэзия — это момент современности, который почувствован как момент вечности на фоне всех вечных ценностей, на фоне постоянной трагедии человечества и жизни. Поэзия дает ощущение вечности и ее необходимости. А художник — это человек, который раскрывает в своем творчестве современность и вечность. И он обязан прорываться сквозь современность к небу, к звездам. И если он прорвется, то на его стихах, о чем бы он ни писал, останутся царапины — следы достоверности его выхода небу. Такая поэзия будет восприниматься и спустя годы в изменившейся политической или духовной ситуации, потому что она сквозь временные проявления затрагивает те душевные струны и культурные ценности, которые существовали и будут существовать вечно. Потому в идеале каждое произведение искусства должно быть рассчитано на вечность. Это есть ответ на трагедию бытия.

От редакции. Напоминаем также нашим читателям о том друзьями и почитателями таланта Наума Коржавина открыт сайт naumkorzhavin.com, на котором объявлено о сборе помощи поэту. Все подробности: kontinentusa.com/naumu-korzhavinu-nuzhna-pomoshh/

.
.
.