Разговоры с Коржавиным

«Книги имеют свою судьбу», — утверждали древние.
А их создатели?
Я не был никогда аскетом/ Я не мечтал сгореть в огне.
Я просто русским был поэтом/ В года доставшиеся мне.
— писал Наум Коржавин в середине ХХ века.
А какие года достались?

Эпоха сталинщины, когда человеческая личность приравнивалась к «винтику» огромной и бездушной государственной машины.

Кратковременная, как летний дождик, хрущевская оттепель, когда к человеку постепенно возвращались чувство личности и собственного достоинства.

Первые брежневские заморозки, грянувшие с процессом Синявского и Даниэля, когда вновь в общественное сознание пытались укоренить ложь как единственно возможный способ существования.

«Самый гениальный, самый мудрый вождь и учитель Иосиф Виссарионович…»

«Дорогой Никита Сергеевич…»

«Лично Леонид Ильич…»

Огонь, вспыхнувший в 1917, огонь революции и гражданской войны, разгорался все сильнее и сильнее. Он продолжал гореть и в годы сплошной коллективизации, превратившей независимого крестьянина, кормившего ранее Россию и мир, в зависимого колхозника, еле сводящего концы с концами. Он продолжал гореть и в годы первых пятилеток, когда ценой неимоверных жертв отсталая ранее страна превращалась в мощную индустриальную державу. В топке 37 сгорали уцелевшие от предыдущих чисток партийные функционеры и «уклонисты», простые колхозники и рабочие, выдающиеся писатели и режиссеры, ученые и актеры, объявленные «врагами народа». И если в это время беда и горе обошли Коржавина стороной, то 47 ударил по нему трехлетней сибирской ссылкой.

До ареста он некоторое время учился в Литинституте.

Дружил с молодыми поэтами Самойловым, Слуцким, вернувшимися с войны. Формально не принадлежа к этому поколению, ощущал их внутренне близкими себе.

И жил литературой.

Поэзией.

Через почти четверть века, в 1960, в своих «Вариациях из Некрасова», он напишет:

…Столетье промчалось./ И снова,/ Как в тот незапамятный/год –

Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет.

Ей жить бы хотелось иначе,/ Носить драгоценный наряд…

Но кони – всё скачут и /скачут. /А избы – горят и горят.

Стихотворение хотя и о русских женщинах, но весьма и весьма символично.

В смысле огня.

Который горит и в наше новое, XXI столетье.

А первая публикация у Коржавина состоялась в 36 лет, в Калуге, альманахе «Тарусские страницы». Первая книжка вышла в Москве в 1963, когда ему уже было 38. Вторая во Франкфурте-на-Майне в 1976 — в 51.

Распрощался с СССР — в 1973 году, в свои 48.

Коржавин был несовместим с советской властью — если прибегнуть к известной формуле другого известного эмигранта А.Синявского — по эстетическим причинам.

Поэтому и уехал.

У романтика Павла Когана есть известные каждому любителю поэзии строки:

Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал.

У Коржавина было другое отношение к миру:

Меня, как видно, Бог не звал / И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал/ За то, что он такой / законченный. Я рос и слушал сказки мамы/ И ничего не рисовал,

Когда вставал ко мне углами/ Мир, не похожий на овал.

Но все углы, и все печали,/ И всех противоречий вал

Я тем больнее ощущаю,/ Что с детства полюбил овал.

В этом стихотворении есть и судьба и характер, а от судьбы, как известно, никуда не уйдешь.

Шли годы. Одно время сменило другое. Менялись люди, идеи. Возникали и вновь умирали надежды. Коржавин всегда и везде оставался русским поэтом — в ссылке, в Москве, в Бостоне. Он писал и пишет о России. Мучительно размышлял о ее трагическом прошлом и непростой исторической судьбе. Внимательно из своего эмигрантского далека следил за тем, что происходит на родине.

Когда эмигранты перестали быть «врагами» и шлагбаум, отделявший страну от остального мира, приподнялся, он одним из первых приехал на родину.

Вот тогда я и познакомился с этим обросшим мифами, легендами и анекдотами замечательным поэтом.

Был он невысокого роста, лыс, мешковат, смотрел на этот мир огромными, подслеповатыми глазами, в комнатах передвигался легко, а на улице и сцене, где бывали его вечера, с помощью жены, всегдашнего своего спутника по жизни.

В одну из наших встреч он подарил мне свою первую книжку «Годы», вышедшую в Москве еще в 1963 году, которая в наши годы стала уже библиографической редкостью. Слушать его было также интересно, как и читать. Он внятно формулировал мысли, чаще выслушивал собеседника, но иногда перебивал и с неутраченным пылом и энергией буквально набрасывался на собеседника. Будучи прирожденным полемистом, довольно легко сталкивал его с точки зрения на кочку, разбивая в пух и прах сомнительные на его, Коржавина, взгляд, аргументы. И яростно отстаивал свои выношенные взгляды по самым разным вопросам — начиная с еврейского и русского и заканчивая трансцендентными.

Есть такое выражение — врет как очевидец.

Обычно им — и вполне справедливо — укоряют недостоверных мемуаристов, которые через 20-30 лет вместо правдивого изложения событий, излагают их недостоверные версии, дают прямую речь людей, с которыми приходилось встречаться, без всяких ссылок на дневники, записки и т.д.

По своей привычке я записывал в свой дневник разговоры с Коржавиным, которого считал (и считаю) одним из умнейших людей нынешней эпохи. Думаю, что и в наше время они не устарели. Поэтому с некоторыми из них и предлагаю познакомиться читателям «Континента».

Геннадий Евграфов

Читайте отрывок из дневника Г.Евграфова здесь: https://kontinentusa.com/razgovory-s-naumom-korzhavinym-moskva-konec-80-godov/

.
.
.