Расстрел парламента

Биографическую книгу не обязательно начинать днем рождения героя.

Можно начать с рассказа о его родителях или даже предках. Можно пойти еще дальше, погрузившись в глубь веков и даже тысячелетий, как это сделал Горький, начиная свою, так им и не написанную, биографию Сталина. У Горького были свои причины, побудившие его начать так необычно, из такого далекого далека: уж больно не хотелось ему писать биографию вождя, и он изо всех сил оттягивал тот момент, когда неизбежно придется приступить к жизнеописанию героя книги. Но в принципе и такой далекий заход возможен.

Возможен и другой, противоположный путь: начать жизнеописание героя не с начала его жизненного пути, а с середины, с самой значащей для всей его жизни даты. Применительно к Булату Окуджаве такой датой мог бы стать год расстрела его отца и ареста матери (1937-й) или 22 июня 1941 года – день, определивший судьбу всего поколения, к которому принадлежал Булат.

Дмитрий Быков свою большую (по меркам серии “ЖЗЛ”, для которой она была написана, даже огромную) биографию Булата начинает совсем другой датой: четвертым октября 1993 года.

Что же такое случилось в этот день, из-за чего автору книги понадобился такой неожиданный сюжетный кульбит?

4 октября 1993 года правительственный кризис в России разрешился расстрелом Белого дома – здания парламента России, где засела оппозиция. Итогом долгого противостояния между президентом Ельциным и вице-президентом Руцким (сторону последнего взял парламент во главе со спикером Русланом Хасбулатовым) стал указ президента от 21 сентября о роспуске парламента. В ответ парламентарии стали вооружать своих сторонников, стекавшихся к Белому дому не менее активно, чем в августе девяносто первого… Командиром гражданского ополчения, собравшегося у Белого дома, был назначен генерал Альберт Макашов, известный откровенным антисемитизмом… Постепенно российский парламент становился центром сопротивления ельцинизму – в каковое понятие включались грабительские реформы, разнузданность демократических свобод и коррупция, все черты российской революции девяностых.

3 октября оппозиция перешла в наступление. Началась перестрелка с охранниками московской мэрии… Генерал армии Грачев (год спустя он прославится бездарнейшим “новогодним” штурмом Грозного) лично выехал в войска. Таманская дивизия после нескольких часов уговоров, шантажа и прямого подкупа двинулась на Москву.

К этому времени повстанцы уже осадили Останкино, грузовиком протаранив стеклянный вход. В районе телецентра всю ночь шла перестрелка. Функционировал единственный телеканал – Российское телевидение, созданное за три года до событий. Оппозиция уже поговаривала о походе на Кремль… В то же время в прямом эфире все того же Российского телеканала выступили «прожекторы перестройки» – создатели и ведущие программы “Взгляд” Александр Любимов и Александр Политковский. Они предложили москвичам спокойно лечь спать и не участвовать в уличных боях; с их точки зрения, такое участие превращало людей в заложников политического противостояния двух заведомо нелегитимных и аморальных сил. Эта надсхваточная позиция у многих вызвала недоумение, но впоследствии оказалась самой дальновидной.

(Дмитрий Быков. “Булат Окуджава”)

Здесь что ни слово, то злая неправда.

Даже внешний рисунок хода событий в этом изложении сильно искажен. А уж смысл их, самая их суть – те и вовсе бесконечно далеки от реальности.

На самом деле в основе “правительственного кризиса, разрешившегося расстрелом Белого дома” лежало не противостояние между президентом Ельцыным и вице-президентом Руцким, а куда более серьезное и глубокое противостояние между президентом и Верховным советом. Роль вице-президента Руцкого в этом противостоянии была так же ничтожна, как два года назад роль другого вице-президента – Янаева – в путче ГКЧП.

Защитников Белого дома, съехавшихся (преимущественно из Приднестровья), чтобы принять участие во второй (после путча ГКЧП) попытке коммуно-фашистского реванша, не то что неправомерно, а прямо-таки кощунственно именовать “гражданским ополчением”.

Возглавивший это “ополчение” генерал Альберт Макашов действительно был известен своим откровенным антисемитизмом. Но не попытку еврейского погрома он возглавил в тот день, а попытку государственного переворота, главной целью которого было восстановление во всей его красе насквозь прогнившего и только что рухнувшего советского режима.

“У нас не будет ни мэров, ни пэров, ни херов!” – орал он, когда во главе банды до зубов вооруженных боевиков собирался в Останкино, чтобы захватить телебашню. Я слышал это своими ушами и своими глазами видел его перекошенную ненавистью морду, пока экран моего телевизора еще не погас.

Тезис Быкова о “политическом противостоянии двух заведомо нелегитимных и аморальных сил” не только ложен, но и лжив. Это я говорю (пока) не об интерпретации, не об оценке (оценки могут быть разные), а только о фактической стороне дела. Легитимность президента была несопоставимо выше легитимности Верховного совета. Не столько даже потому, что он был “всенародно избранный”, сколько по той, куда более важной причине, что народ результатами незадолго до того прошедшего референдума недвусмысленно высказался “за Ельцина”, решительно и категорично поддержав все его реформы, включая экономические (по терминологии Быкова “грабительские”), на что тогда даже самые ярые сторонники этих реформ не слишком рассчитывали.

На том референдуме я был наблюдателем от “Демократической России”.

Мы с женой пришли на избирательный участок ни свет ни заря. И тут же появилась первая избирательница – совсем простая женщина, сильно пожилая, можно даже сказать – старуха.

– Я за Ельцина, – с ходу объявила она. – Подскажите, что и где мне тут надо пометить.

Я начал было ей это объяснять, но мне не дали. Вся избирательная комиссия встала на дыбы. В один голос они стали орать, что это нельзя, что в день голосования всякая агитация запрещена. Я пытался втолковать им, что мои намерения объяснить старухе, что ей надлежит сделать, чтобы выразить свою волю, никакой агитацией не являются: как – за кого – она хочет проголосовать, она ведь уже сама объявила. Но члены комиссии тупо стояли на своем.

Старуха не в состоянии была вникнуть в юридические тонкости нашего спора, но общий смысл его поняла хорошо. Повернувшись к длинному столу, за которым, нахохлившись как сычи, сидели члены комиссии, она крикнула им:

– Все равно не выйдет по-вашему!

И – обернувшись ко мне:

– Пусть мужик поработает, верно?

Это о Ельцине.

А когда пришло время подсчитывать бюллетени и их стали выкладывать на стол – налево те, что за Ельцина, направо те, что за Верховный совет, и те, что за Ельцина горой возвышались над тоненькой стопочкой тех, что за Верховный совет, – один из членов комиссии горько вздохнул:

– Не хочет народ советской власти!

Такие вот были тогда настроения.

Октябрьский путч 1993 года – эта вторая после августовского путча 91-го (и тоже провалившаяся) попытка коммунистического реванша – изображается Быковым как восстание народных масс против ненавистного большинству граждан России “ельцинизма”, в каковое понятие, как он выражается, “включались грабительские реформы, разнузданность демократических свобод и коррупция, все черты российской революции девяностых”.

Нет, харизма Ельцина тогда была еще сильна.

***

Результатом референдума президент получил от народа мандат на проведение своей социально-экономической политики – не слишком считаясь с позицией (оппозицией) Верховного совета.

Но он этим мандатом не воспользовался.

Строго говоря, он и не мог им воспользоваться. То есть мог, конечно. Но – не считаясь с главным принципом действующей Конституции.

Вся загвоздка тут была в том, что страна жила по старой, еще советской Конституции, в которой прямо и недвусмысленно говорилось, что “вся полнота власти в стране принадлежит Съезду народных депутатов”. Между съездами – по той же Конституции – этой “всей полнотой власти” наделялся Верховный совет.

На деле же – как это всегда бывало в России – пресловутая “вся полнота власти” сосредоточилась в руках тогдашнего председателя Верховного совета Руслана Хасбулатова.

Он тасовал, как ему заблагорассудится, парламентские комиссии и комитеты, изгоняя из них всех неугодных и заменяя их послушными его воле. Разъезжая по стране, “кидал хрусты налево и направо”, по собственному хотению распределяя кредиты и субсидии между регионами и отраслями. Устраивал “селекторные совещания” с местными руководителями всех уровней, устанавливая некую властную вертикаль. И постепенно вживался в роль маленького Сталина, даже трубку себе завел, которую – не без намека на роль законного преемника “кремлевского горца” – кокетливо демонстрировал телезрителям. О Ельцине же, не стесняясь, говорил, что роль его должна быть сведена к приему иностранных послов и вручению орденов и медалей.

После того как стали известны результаты референдума, он какое-то время пребывал в некоторой растерянности. Но Ельцин, как уже было сказано, полученным от народа мандатом не воспользовался: медлил, тянул, ничего не предпринимал, на Конституцию (хоть она и была советская) не посягал. Он был повязан своим демократическим имиджем. И тем самым дал возможность Хасбулатову собраться с силами. Потянулись до зубов вооруженные боевики, которых Быков деликатно именует повстанцами. И поскольку Ельцин не реагировал, стал его провоцировать. Однажды – я сам это видел на экране телевизора, – заговорив о президенте, щелкнул пальцами около горла: стоит ли, мол, обращать внимание на то, что там болтает этот старый пьяница.

Когда терпение Ельцина лопнуло и он наконец решился на разгон Верховного совета, момент для этого был им выбран самый неудачный. Все его соратники (включая Гайдара) были тогда против подписания этого указа. Но решение было им уже принято.

***

Во время августовского путча 1991 года между Верховным советом и только что избранным президентом России (тогда еще – РСФСР) были совет да любовь. Ельцина единодушно и горячо поддерживали не только бывшие тогда его ближайшими соратниками Хасбулатов и Руцкой, но и почти все депутаты.

Опьяненные этой новой ролью Верховного совета в жизни страны, мы стали именовать его “парламентом”, депутатов – “парламентариями”, а председателя – “спикером”. И к этим наименованиям так привыкли, что, когда спустя два года, осенью 93-го, эти “парламентарии” стали путчистами и Ельцину, чтобы подавить новый путч, пришлось прибегнуть к силе, формула “президент расстрелял парламент” далеко не всем тогда резала слух. Она стала общеупотребительной и мелькала даже на страницах демократической печати. Мало кто ощущал тогда, что она насквозь лжива и демагогична: во-первых, потому что Верховный совет не был парламентом, а во-вторых, потому что, после того как по Белому дому были произведены десять выстрелов болванками (две из них были зажигательными, они и вызвали в верхних этажах здания пожар), – ни одни волос не упал с головы ни одного депутата.

И вот Дмитрий Быков много лет спустя, что называется, на голубом глазу повторяет как нечто само собой разумеющееся эту старую, затасканную, фальшивую формулу.

В сущности, Быков тут только подхватил то, что, с легкой руки нынешней нашей власти, принято теперь поминутно повторять про “лихие девяностые”.

Много чего можно было бы сказать по этому поводу. Но развивать эту тему я не буду. Хватит с меня того, что я усердно (и пылко) занимался ею тогда, двадцать лет назад. А сейчас не потратил бы на этот сюжет и тех немногих страниц, которые мне все-таки пришлось ему уделить, если бы он не изображался автором как совершено необходимый для понимания самого главного в жизни и судьбе – не только человеческой, но и поэтической – Булата Окуджавы.

Посмотрим же, как он это объясняет.

***

Начинает он с того, что проводит прямую параллель между событиями осени 1993 года и тем, что случилось с Россией осенью 1917-го. И – в соответствии с этим – между той позицией, которую в 1917-м занял Блок, и той, на которой в 1993-м оказался Булат Окуджава.

В российской двухактной пьесе, заново сыгранной в 1991–1993 годах (предпоследнее представление дано было в феврале-октябре семнадцатого), в роли большевиков, захвативших власть и теперь подавлявших любое сопротивление, выступала главная движущая сила новой революции.

В этой пьесе есть одна из самых трагических ролей – роль Поэта, берущего сторону победившей стороны. В семнадцатом ее сыграл Александр Блок, в девяносто третьем – Булат Окуджава.

В семнадцатом Блок сказал Гиппиус, что видит за большевиками не только силу, но и правду; в восемнадцатом напечатал “Двенадцать”, а на анкетный вопрос, может ли интеллигенция работать с большевиками, ответил коротко: “Может и должна”…

4 октября 1993 года Булат Окуджава подписал “письмо сорока двух” с поддержкой и одобрением действий власти…

(Дмитрий Быков. “Булат Окуджава”)

Трудно тут удержаться от того, чтобы вспомнить знаменитую реплику бывшего нашего вождя: “Исторические параллели всегда рискованны. Данная параллель бессмысленна”.

Но в наше время ссылки на этого автора годятся только для фельетона. А я пишу не фельетон, и автор книги, о которой идет речь, относится к этой своей концепции так серьезно и уделил рассмотрению ее так много времени и места, что поневоле придется и мне отнестись к ней с подобающей серьезностью.

Остановлюсь на том, в чем Быков видит природу их общей (и Блока, и Окуджавы) общественной и человеческой драмы, приведшей обоих к одному и тому же трагическому финалу:

В 1993 году Окуджава в первый и единственный раз в жизни выступил на стороне государства – он, сказавший: “Власть – администрация, а не божество”. На этой гражданской войне он и погиб четыре года спустя… Лет ему было не так уж много по нынешним меркам – семьдесят три; он много болел, но был еще крепок… Но надлом чувствовался с октября девяносто третьего – тут ошибиться трудно. Правда, в отличие от Блока, Окуджава продолжал писать стихи. Но эти стихи, написанные с 1993 по 1996 год, не нравились ему самому. Причин было много: возраст, болезнь, ощущение тупика и компрометации всех прежних ценностей.

(Там же)

Эта параллель “Блок – Окуджава” обрастает у Быкова все новыми и новыми подробностями, подтверждающими не то что сходство, а прямо-таки тождество судьбы обоих поэтов:

После “Двенадцати” многие перестали подавать Блоку руку. После “письма сорока двух” и интервью, которое дал Окуджава члену московского КСП Андрею Крылову, – понятого многими как одобрение применения силы, – на минских гастролях поэту устроили настоящую обструкцию, а прекрасный артист Владимир Гостюхин – человек умеренно-патриотических убеждений – публично сломал и истоптал ногами пластинку его песен.

(Там же)

Быков прямо не солидаризируется с этим поступком “прекрасного артиста и умеренного патриота”, но безусловно ему сочувствует. Во всяком случае, относится к нему с пониманием, как если бы речь шла о читателях и почитателях Гамсуна, швырявших под ноги бывшему своему кумиру его книги, после того как он заявил о своей солидарности с идеями нацизма.

Получается, что трагическая вина Булата (как и Блока), за которую он (как и Блок) расплатился сперва духовной, а вскоре (как и Блок, через четыре года) и физической гибелью, состояла в том, что он (как и Блок) встал на сторону победителей. (“В этой пьесе есть одна из самых трагических ролей – роль Поэта, берущего сторону победившей стороны”.)

Надо сказать, что с Блоком тут тоже дело обстояло не так просто. После “Двенадцати”, статей, в которых он призывал слушать “музыку революции”, и недвусмысленного его ответа на анкетный вопрос, может ли интеллигенция работать с большевиками (“может и должна”), он написал дивные стихи “Пушкинскому дому” и произнес свою гениальную пушкинскую речь. Но что касается Булата, то его уж никак нельзя обвинить в том, что в событиях 1993 года он взял “сторону победившей стороны”. Скорее тут можно сказать, что “победившая сторона” была тогда на его стороне и совершила наконец то, чего он хотел, чего от нее требовал.

Что говорить! Ельцин выполнил тогдашнюю свою роль крайне неуклюже. Немало у нас к нему и других, куда более серьезных претензий. Но в тот момент этими своими неуклюжими действиями он спас страну от уже готовой разразиться гражданской войны.

(Из книги “Красные бокалы. Булат Окуджава и другие”, готовящейся к печати в издательстве “Астрель”, редакция Елены Шубиной)

Бенедикт Сарнов
grani.ru

.
.
.