Призрак, кусающий себе локти

Вслед за эскизом романа «Сердца четырех» с угадываемыми, пусть не один в один,
персонажами, автор публикует еще один опус схожего художественно-документального
жанра, а к нему преамбулу во избежание недоразумений.

После «Трех евреев», которые стали эпицентром самого крупного в русской диаспоре
литературного скандала, ни один другой мой опус не вызывал такой бурной реакции, как
повесть «Призрак, кусающий себе локти». (Пока не вышли моя запретная книга о
Бродском «Post mortem» и роман-трактат «Кот Шрёдингера», тоже весьма
резонансные.) Может, не столько сама повесть, сколько ее главный герой, в котором
читатели узнали Сережу Довлатова.

Впервые повесть была опубликована в Москве в массовом издании Артема Боровика
«Детектив и политика», а скандал разразился в Нью-Йорке, где проживали ее автор,
герой и прототип. Газета «Новое русское слово», флагман русской печати в Америке,
несколько месяцев кряду печатала статьи по поводу допустимого и недопустимого в
литературе. Начал дискуссию публицист Марк Поповский, обозвав
Довлатова пасквилянтом, а заодно подверстав в пасквилянты Валентина Катаева,
Владимира Войновича, Эдуарда Лимонова и Владимира Соловьева с его повестью
«Призрак, кусающий себе локти».

Право слово, та газетная полемика стоит того, чтобы оней вспомнить, ибо она
актуальна и тридцать лет спустя. В нашей с Еленой Клепиковой большой московской
книге о Довлатове обе статьи приведены полностью, дабы ту скандальную ауру
переместить через океан – из диаспоры в метрополию.

Пора наконец сознаться, что, вклинившись в ту полемику, я слукавил. Я писал своего
героя с Сережи Довлатова, но параллельно зашифровывал, кодировал, камуфлировал
литературного персонажа и делал это с превеликим удовольствием, ибо не только
чтобы замести следы, но и художества ради, раздваиваясь на автора и героя. Что
говорить, полет творческой фантазии почище полета валькирий: писателя заносит, его
воображение зашкаливает – короче, свой кайф я таки словил! Сколько раз повторять,
что литература не есть прямоговорение? Говорить о человеке, не называя его, – вот
настоящее искусство! Привет Стивенсону.

Почему я вспоминаю о том уже давнем скандале, публикуя в который раз повесть
«Призрак, кусающий себе локти»? Я хочу дать возможность читателю сравнить
вымышленный все-таки персонаж с мемуарно- документальным в наших с Леной книгах
о Довлатове. Не исключаю, что художественным способом можно достичь бóльшего
приближения к реальности, глубже постичь человеческую трагедию моего друга Сергея
Довлатова.

Вот в чем фишка предлагаемого читателям опуса. Он создан на стыке художки и
документа, фикшн и нон-фикшн. Типа докупрозы. Как у нас здесь говорят, faction: fact &
fiction. Лот художества берет глубже – с той только поправкой, что у меня не вымысел,
а домысел.  Не без умысла.

Призрак, кусающий себе локти

Памяти литературного персонажа

Он умер в воскресенье вечером, вызвав своей смертью смятение в нашей иммигрантской
общине. Больше всего поразился бы он сам, узнай о своей кончине.

По официальной версии, смерть наступила от разрыва сердца, по неофициальной – от
запоя, что не исключает одно другого: его запои были грандиозными и
катастрофическими, как потоп, даже каменное сердце не выдержало бы и разорвалось.

Скорее странно, что, несмотря на запои, он ухитрился дожить до своих пятидесяти, а не
отдал Богу душу раньше. Есть еще одна гипотеза – будто он задохнулся от приступа
рвоты в машине «скорой помощи», где его растрясло, а он лежал на спине, привязанный
к носилкам, и не мог пошевельнуться. Все это, однако, побочные обстоятельства, а не
главная причина его смерти, которая мне доподлинно известна от самого покойника.
Не могу сказать, что мы были очень близки – не друзья и не родственники, просто соседи,
хотя встречались довольно часто, но больше по бытовой нужде, чем по душевной.

Помню, я дал ему несколько уроков автовождения, так как он заваливал экзамен за
экзаменом и сильно комплексовал; а он, в свою очередь, выручал меня, оставляя ключ
от квартиры, когда всем семейством уезжал на дачу. Не знаю, насколько полезны
оказались мои уроки, но меня обладание ключом от пустой квартиры делало более
инициативным – как-то даже было неловко оттого, что его квартира зря простаивает из-за
моей нерешительности. Так мы помогли друг другу избавиться от комплексов, а я заодно
кормил его бандитских наклонностей кота, которого на дачу на этот раз не взяли, так
как в прошлом году он терроризировал там всех местных собак, а у одной даже отхватил
пол-уха. Вручая мне ключ, он каждый раз заново говорил, что полностью мне доверяет, и
смотрел на меня со значением – вряд ли его напутствие относилось к коту, а смущавший
меня его многозначительный взгляд я разгадал значительно позднее.

Формально я не оправдал его доверия, но, как оказалось, это входило в его планы: сам
того не сознавая, я стал периферийным персонажем сюжета, главным, хоть и
страдательным, героем которого был он сам.

Пусть только читатель не поймет меня превратно. Я не заморил голодом его кота, хотя
тот и действовал мне на нервы своей неблагодарностью – хоть бы раз руку лизнул или
на худой конец мурлыкнул! Я не стянул из квартиры ни цента, хоть и обнаружил
тщательно замаскированный тайник, о котором сразу же после похорон сообщил его ни о
чем не подозревавшей вдове, – может быть, и это мое побочное открытие также
входило в его разветвленный замысел? Я не позаимствовал у него ни одной книги, хотя в
его библиотеке были экземпляры, отсутствующие в моей и позарез мне нужные для
работы, а книжную клептоманию я считаю вполне извинительной и прощаю ее своим
друзьям, когда недосчитываюсь той или иной книги после их ухода. Но с чем я не мог
совладать, так это со своим любопытством, на что покойник, как впоследствии
выяснилось, и рассчитывал, – в знании человеческой природы ему не откажешь, недаром
писатель, особенно тонко разбирался он в человеческих слабостях, мою же просек с ходу.

В конце концов, вместо того чтобы водить девочек на хату – так, кажется, выражались в
пору моей советской юности, – я стал наведываться в его квартиру один, считывая
сообщения с автоответчика, который он использовал в качестве секретаря и включал,
даже когда был дома, и листая ученическую тетрадь, которую поначалу принял за
дневник, пока до меня не дошло, что это заготовки к повести, изначальный ее набросок.
Если бы ему удалось ее дописать, это, несомненно, была бы его лучшая книга – говорю
со всей ответственностью профессионального литературного критика. Но он ее никак не
мог дописать, потому что не он ее писал, а она его писала, – он был одновременно ее
субъектом и объектом, автором и героем, и писала она его, пока не уничтожила, – его
конец совпал с ее концом, книга закончилась вместе с ним. А так как живому не дано
изведать свой предел и стать хроникером собственной смерти, то мой долг как
невольного душеприказчика довести эту повесть до формального конца, сместив
несколько ее жанр, именно ввиду незаконченности и фрагментарности рукописи, то есть
недостаточности оставленного мне прозаического и фактического материала.

Такова природа моего соавторства, которое началось с подглядывания и подслушивания, –
считаю долгом предупредить об этом заранее, чтобы читатель с более высоким, чем у
меня, нравственным чутьем мог немедленно прекратить чтение этого, по сути, бюллетеня
о смерти моего соседа Сережи Саши, записанного посмертно с его собственных слов.
Когда я впервые обнаружил эту тетрадь, что было не так уж трудно, так как она лежала
прямо на его письменном столе, пригласительно открытая на последней записи, в ней
было всего несколько заметок, но с каждым моим приходом – а точнее, с каждым
приездом Саши с дачи – тетрадка пополнялась все новыми и новыми записями.

Последние предсмертные сделаны нетвердой рукой, мне стоило большого труда
разобрать эти каракули, но я не могу с полной уверенностью установить, что тому
причиной: истощение жизненных сил или алкогольный токсикоз?

Вот первая запись в его тетради.

Хуже нет этих утренних коллект коллз, звонков из Ньюфаундленда, где делает
последнюю перед Нью-Йорком посадку аэрофлотовский самолет! Это звонят самые
отчаянные, которые, не решившись ввиду поверхностного знакомства предупредить о
своем приезде заранее, идут ва-банк и объявляются за несколько часов до встречи в
Джей-Эф-Кей. Конечно, мне не на кого пенять, кроме как на себя, – за полвека
пребывания на поверхности земли я оброс людьми и женщинами, как осенний пень
опятами. Но в данном случае мое амикошонство было совершенно ни при чем, потому
что плачущий голос из Ньюфаундленда принадлежал дочери моего одноклассника, с
которым мы учились с четвертого по седьмой, дальше наши пути разошлись; его следы
теряются, я не помню его лица, над которым к тому же основательно поработало
время, о его дочери и вовсе ни слухом ни духом, а потому стоял теперь в толпе
встречающих и держал плакат с ее именем, вглядываясь в молодых девушек и смутно
надеясь, что моя гостья окажется секс-бомбой, – простительная слабость для
человека, неуклонно приближающегося к возрасту одного из двух старцев, которые из-за
кустов подглядывали за купающейся Сусанной. (Какая, однако, прустовская фраза
получилась – обязательно в окончательном варианте разбить по крайней мере на три!)
Моя Сусанночка и в самом деле оказалась смазливой и сговорчивой, но мне это стало в
копейку, плюс украденный из моей жизни месяц, не написал ни строчки, так как она не
знала ни слова по-английски, и, помимо прочего, служил при ней чичероне. Измучившись
от присутствия в квартире еще одной женщины, Тата закатила мне скандал, а другой
скандал устроила своему старцу Сусанночка, после того как я, очутившись меж двух
огней, предпочел семейное счастье и деликатно намекнул моей ласточке, что наше
гостеприимство на исходе, – пусть хоть сообщит, когда она собирается осчастливить
нас своим отъездом (как и у всех у них, обратный билет у нее с открытой датой). Мне
стоило больших усилий ее спровадить, сама бы она задержалась на неопределенный срок,
ибо, как выяснилось, была послана семьей на разведку и ее время было несчитано, в то
время как у меня тотальный цейтнот – ничего не успеваю! И боюсь, уже не успею:
жизненное пространство мое сужается, все, что осталось, – сморщенная шагреневая
шкурка. Мы, кстати, приезжали без всяких разведок, втемную – не упрекаю, а
констатирую. С ходу отметаю ее крикливые обвинения, будто я ее совратил, – пробы
негде ставить, Бог свидетель!

И при чем здесь, скажите, моя кавказская натура, о которой мне Тата талдычит с утра
до вечера, когда мы ни с кем так не намучились, как с ее русской мамашей! Шутка ли –
четыре месяца непрерывной нервотрепки вместо предполагаемого примирения! За
десять лет ни одного письма, хотя Тата исправно посылала в Москву посылки для нее,
для своей сестры и непрерывно растущей семьи – сестра усердно рожала детей, дети
росли, менялись их размеры, и я стал крупнейшим в Америке специалистом по детской
одежде, обуви и игрушкам. Самое поразительное, что чем больше Тата посылала в
Москву этой прорве посылок, тем сильнее у нее было чувство вины перед не
откликающейся на подарки матерью, хотя по всем понятиям виноватой должна себя
чувствовать не Тата, а Екатерина Васильевна – за то, что, напутствуя нас в
эмиграцию, предала анафеме собственную дочь; никто ее за язык не тянул, наоборот, в
редакции всячески противились публикации ее письма, но она добилась через горком
партии, где служила когда-то в отделе пропаганды – или как он там называется.
И вот, сбросив теперь идеологический покров, она приехала к нам, как сама выразилась,
отовариться – понятная забота советского человека, но полностью поглощающая все
остальные его чувства, в случае с моей тещей – материнские. Если материнское
проклятье перед отъездом еще можно как-то списать на идеологическую муть либо
объяснить страхом и перестраховкой, то нынешнее леденящее равнодушие Екатерины
Васильевны к Тате объяснить совершенно нечем, Тату оно сводило с ума – в том числе
то, что Екатерина Васильевна постоянно оговаривалась и называла ее именем
оставшейся в Москве дочери, ради семьи которой она, собственно, и пожаловала к нам.
Такое у меня подозрение, что Екатерина Васильевна продолжала в глубине души считать
нас с Татой предателями, но за что могу ручаться – не то что материнских, а хотя бы
родственных чувств к Тате она не испытывала никаких, скорее наоборот. Что-то ее
раздражало в нашей здесь жизни – либо сам факт, что мы здесь, а они там. В конце
концов я стал прозревать истинную причину ее к нам приезда – разрушить нашу семью,
которая и без того неизвестно на чем держится.

Бегая с Екатериной Васильевной по магазинам, чтобы одеть и обуть ораву московских
родственников, и чувствуя глухое, но растущее раздражение матери, Тата уже на
второй месяц выбилась из сил и слегла с нервным истощением, что вызвало у Екатерины
Васильевны с ее комсомольской закалкой тридцатых годов разве что любопытство
вперемежку с презрением, а не исключено, что и злорадство. Дело в том, что ко мне
Екатерине Васильевне было не подступиться, и она вымещала свою злобу на дочери. Мне

нечего добавить к тому, что сказал о моей теще поэт, имея в виду все ее закаленное, как
сталь, поколение: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».
Чуть ли не каждый день у них с Татой возникали ссоры, в одну из которых я имел
неосторожность вмешаться, и еще немного – взял бы грех на душу: Тата буквально
оттащила меня от Екатерины Васильевны, когда я пытался ее задушить. Мне
невыносимо было смотреть, как мать измывается над дочерью, но измученная Тата уже
мало что соображала и накопившееся раздражение обрушила на меня, решив со мной
развестись и уйти в монастырь, чтобы вообще больше не видеть человеческие лица. Из
рабы любви она превратилась в рабу нелюбви и, осознав это, пришла в отчаяние.
В таких абсолютно тупиковых ситуациях я прибегаю обычно к испытанному средству, и
весь последний месяц жизни у нас Екатерины Васильевны пробыл в отключке, надеясь,
что мое непотребство ускорит отъезд тещи. Не тут-то было – от звонка до звонка.
Мы с Татой были на пределе и разрыдались, не веря собственному счастью, когда
самолет «Аэрофлота» с Екатериной Васильевной на борту взмыл наконец в наше
ньюйоркское небо. По-настоящему же очнулись только в лесной адирондакской глуши –
побаловали себя заслуженным отдыхом, но приближается новое испытание – приезд
Татиной сестры, который мы из последних сил оттягиваем. Какое все-таки счастье,
что хоть моя сестра умерла в детстве от скарлатины. Двух сестер нам ну никак не
выдержать!

Судя по законченности обоих эпизодов – с Сусанночкой и тещей, – которые требовали
минимальной авторской редактуры (ее направление было обозначено заметкой на полях о
необходимости разбить «прустовскую» фразу по крайней мере на три), Саша писал
повесть, а не просто вел дневник. Да и не из тех он был людей, чтобы вести дневник для
самого себя: он был профессиональный литератор и к написанному относился
меркантильно. Как и к окрестной реальности, которую норовил всю перенести на бумагу,
пусть даже под прозрачными псевдонимами и с едва заметными смещениями. Я бы
назвал его остроумную, изящную и облегченную прозу стилизованным натурализмом, а
помещенный в самый ее центр портрет рассказчика – стилизованным автопортретом. До
сих пор он верховодил над действительностью, и вдруг она стала ускользать от него,
выходить из-под его контроля, доминировать над ним. Он хотел написать веселую, с
элементами пасквиля и зубоскальства повесть о советских визитерах и успел даже
придумать ей остроумное название: «Гость пошел косяком», которое я бы у него
позаимствовал, не подвернись более удачное, но реальность превзошла все его
ожидания, давила на него, и изначальный замысел стал коренным образом меняться.
У меня есть основания полагать, что роковое это изменение застало Сашу врасплох – в
его планы никак не входило отдать Богу душу в ходе сюжета, который он взял за основу
своей плутовской повести, а ей суждено было стать последней и трагической. Повелитель
слова, властелин реальности, он растерялся, когда скорее почувствовал, чем понял, что
повесть, которую задумал и начал сочинять, вырвалась из-под его контроля и сама
стала им управлять, ведя автобиографического героя к неизбежному концу. Саша
попытался было сопротивляться и, пользуясь творческой инерцией, продолжал заносить
в тетрадку свои наблюдения над советскими гостями, но, помимо его воли, в
комические записки за ироническим покровом все чаще сквозило отчаяние.
закрадывалась тревога, и чем дальше, тем сильнее сквозили в них растерянность и тоска
обреченного человека. Записи становились короче и бесцельнее. Стремясь если не
нейтрализовать, то хотя бы амортизировать обрушившиеся на него удары судьбы, Саша
использовал автоответчик с единственной целью отбора нужных и отсева ненужных
звонков.

Однако любопытство возобладало над осторожностью, и понять его можно – рассказы
Саши стали печататься у него на родине, и каждый советский гость был
потенциальным благовестником, хотя любая благая весть сопровождалась обычно
просьбой, а чаще всего несколькими. За советскую публикацию и даже за весть о ней
Саше приходилось дорого платить. Слава о его авторском честолюбии широко
распространилась в Советском Союзе, и гости оттуда всегда могли рассчитывать на
постой в его тесной квартирке в Вашингтон-Хайтс, прихватив с собой в качестве
презента его публикацию либо даже только информацию о ней. Его автоответчик гудит
советскими голосами – большинство звонящих сначала представляются, так как лично
незнакомы с Сашей, а потом сообщают, что у них для него хорошая новость: сообщение
из журнала, письмо из издательства, гранки рассказа, верстка книжки, свежий оттиск
еженедельника с его сочинением либо критическая статья о нем.
Слово Саше.

Ловлю себя на противоречии, которое по сути есть лабиринт, а из него уже не вижу
никакого выхода. Неужели мне суждено погибнуть в лабиринте, архитектором которого
я сам и являюсь? С одной стороны, я хочу казаться моим бывшим соотечественникам
удачливым и богатым, а с другой – у меня нет ни сил, ни денег, ни времени, ни желания
тратиться на этих бесстыжих попрошаек и хапуг. Они никак не могут понять, что за
наш здешний высокий уровень жизни заплачено тяжким трудом, и, чтобы его
поддерживать, приходится работать в поте лица своего. И не затем я вкалываю, чтобы
водить их по ресторанам, возить на такси и покупать подарок за подарком. Кто они
мне? Я вижу эту женщину впервые, но знакомство встало мне в добрую сотню – не
слишком ли дорогая цена за привезенный журнал с моим рассказом? Не слишком ли
дорого мне обходятся советские публикации? У меня там скапливаются уцененные
макулатурные деревянные рубли, а я пока что трачу самую что ни на есть твердую
валюту. Мое хвастовство стимулирует их аппетит и подстегивает эгалитарное
сознание – почему бы мне в самом деле не поделиться с ними по-людски, по-товарищески,
по-христиански?

Тата ругает меня, что я говорю им о нашей даче в Адирондаке, а они по даче судят о
моем благосостоянии и статусе. Видели бы они этот кусок деревянного дерьма – с
фанерными декоративными перегородками, протекающей крышей, испорченным
водопроводом, без фундамента, я уж не говорю, что у черта на рогах. Надо быть
идиотом, чтобы его купить, и этот идиот – я. Купить дом, чтобы мечтать его
продать – только кому он нужен? Но откуда, скажите, взять деньги на настоящий
дом?

Мать говорит про меня, что в большом теле мелкий дух, – какой есть, будто я выбирал,
чем заселить мое и в самом деле крупногабаритное тело. Я люблю бижутерию, мелких
животных, миниатюрных женщин. Не стал бы писателем – пошел бы в часовщики либо
ювелиры, разводил бы канареек на досуге. Моя любимая поговорка наполовину ювелирная:
«У кого суп жидкий, а у кого жемчуг мелкий». Так вот, у меня жемчуг мелкий, а потому я
не в состоянии помочь людям с жидким супом. Как и они мне с моим мелким жемчугом.
Он же бисер, который я мечу перед свиньями.

По литературному, игра в бисер.

Кто меня удивляют, так это люди. Бывшие совки, они хотят соединить свою
бесплатную медицину с байеровским аспирином и другими чудесами американской
фармацевтики, свои даровые квартиры с нашими видиками и прочей электроникой,
хотят жить там и пользоваться всеми здешними благами. Чем чаще я с ними
встречаюсь, тем хуже о них думаю: нахлебники, дармоеды, паразиты. Даже о лучших
среди них, о бессребрениках, о святых. Господи, как я неправ, как несправедлив! Но это
именно они делают из меня мизантропа, которого я в детстве путал с филантропом.
Благодаря им я становлюсь хуже, чем я есть, – при одной мысли о них все говно моей
души закипает во мне и выходит наружу. Вот почему мне противопоказано с ними
встречаться. А пока что – вперед к холодильнику за заветной, а по пути проверим, не
забыл ли я включить моего дружка, подмигивает ли он мне своим красным
заговорщицким глазом?

* * *

Мой сосед, которому я завидую, так как его не одолевает советский гость 1 , пошутил
сегодня, что я стану первой жертвой гласности и перестройки. Ему легко шутить, а
если в самом деле так случится?

Как хорошо, как счастливо мы жили здесь до их шалостей с демократией, надежно
защищенные от бывших сограждан железным занавесом. Один доброжелатель оттуда
написал мне в стихах: «…Для тебя территория, а для меня – это родина, сукин ты сын!»
На самом деле не территория и не родина, но анти-родина, а настоящая родина для
меня теперь Америка – извини, Стасик! Но на той, географической родине остался мой
читатель, хотя он и переехал частично вместе со мной на другие берега. Увы,
только частично. И вот теперь начали печатать, и у меня есть надежда стать
там самым популярным писателем – для женщин всех возрастов, для урок, для
подростков, для евреев, даже для бывшего партактива, который весь испекся. Я там
котируюсь выше, чем я есмь, потому что импортные товары там всегда ценились
выше отечественных. И вот я, как импорт, там нарасхват. К сожалению, я и здесь для
тамошних нарасхват – вот что меня сводит с ума и от чего все время тянет
удариться в разврат! Готов отказаться от славы там и от гостей здесь. Как говорили,
обращаясь к пчеле, мои далекие предки по отцовской линии: ни жала, ни меда.

* * *

Кажется, выход из лабиринта найден! Я имею в виду противоречие между моим
хвастовством, с помощью которого я добираю то, что недополучил в
действительности, и нежеланием делиться моим воображаемым богатством с
приезжими. С сегодняшнего дня оставляю все свои кавказские замашки и
притворяюсь скупым, коим по сокровенной сути и являюсь. Да, богат, не счесть алмазов
каменных, но скуп. Помешался на зелененьких – был щедр рублями, стал скуп долларами.
Сказать Тате, чтобы всем жаловалась на мою патологическую скупость – настоящий,
мол, жид!

Что связывает меня с редактором этого ультрапрогрессивного журнала либо с
министром их гражданской авиации? Я не был с ними даже знаком в СССР, а теперь мы
закадычные друзья и пьем на брудершафт (угощаю, естественно, я). Министр, чья
фамилия то ли Психов, то ли Психеев, разрешил нам с Татой купить в «Аэрофлоте» два
билета до Москвы и обратно на капусту, которую я там нарубил, а не на валюту, как
полагается иностранцам, а редактор печатает в ближайших номерах мою повесть из
здешней эмигрантской жизни. Интересно, возьмет он повесть, которую я сейчас пишу и,
даст Бог, все-таки допишу, несмотря на то что героев оказалось больше, чем я
предполагал поначалу, – нет на них никакого удержу, так и прут, отвлекая от повести о
них же, вот черти! Никогда не пил столько, как сейчас, – за компанию, за знакомство, на
радостях от сообщений о моих там успехах и от неописуемого счастья, когда они
наконец уезжают и я остаюсь один. Вдобавок родственники, в том числе те, о
существовании которых не подозревал, живя там.

Я боялся туда ехать, чтобы окончательно там не спиться с друзьями и близкими
родственниками, а спиваюсь здесь, с дальними, а то и вовсе не знакомыми мне людьми.
Смогу ли я когда-нибудь воспользоваться билетами, которые лично вручил мне министр
гражданской авиации по фамилии не то Психов, не то Психеев, – так вот, этот Психов-
Психеев обошелся мне в несколько сотен долларов плюс десятидневная отключка: три
дня пил с ним, а потом уже не мог остановиться и пил с кем попало, включая самого себя,
когда не находилось кого попало. Пил даже с котом: я водку, он – валерьянку. Лучшего
собеседника не встречал – я ему рассказал всю повесть, кроме конца, которого не знаю.
От восторга он заурчал и даже лизнул мне руку, которой я открывал советский пузырек
с валерьянкой. Кто сменит меня на писательской вахте, если я свалюсь, – сосед-
соглядатай либо мой кот Мурр, тем более был прецедент, потому я его так
предусмотрительно и назвал в честь знаменитого предшественника? «Житейские
воззрения кота Мурра-второго» – недурно, а? Или все-таки оставить «Гость пошел
косяком»? Или назвать недвусмысленно и лапидарно: «Жертва гласности», ибо
чувствую, к этому дело идет. А коли так, пусть выбирает сосед – ему и карты в руки 2 .
На министра гражданской авиации, который оказался бывшим летчиком, я не в обиде –
довольно занятный человек, пить с ним одно удовольствие, но сколько я в его приезд
набухал! Как только он нас покинул – кстати, почему-то на самолете «Пан-Америкэн», –
у нас поселился редактор, который, говорят, когда-то застойничал, был лизоблюдом и
реакционером, но в новые времена перековался и ходит в записных либералах, что меня,
конечно, радует, но при чем здесь, скажите, я? Я с таким трудом вышел из запоя, лакал
молочко, как котенок, но благодаря перековавшему мечи на орала без всякой передышки
вошел в новый. Мы сидели с ним на кухне, он потягивал купленный мной джин с
купленным мною тоником, а я глушил привезенную им сивуху под названием «Сибирская
водка» – если бы я не был профессиональный алкаш, мы могли бы купаться в привозимой
ими водяре и даже устроить второй Всемирный потоп. Редактор опьянел, расслабился и
после того, как я сказал, что Горбачев накрылся со своей партией, решил внести в
защиту своего покровителя лирическую ноту.

– Океюшки! – примирительно сказал мой гость и расплылся в известной телезрителям
многих стран улыбке на своем колобочном лице. – Но разве мы могли представить каких-
нибудь пять лет назад, что будем так вот запросто сидеть с тобой за бутылкой джина?

– Он почему-то не обратил внимания на то, что я, сберегая ему джин, лакаю его
сибирскую сивуху, да мне к тому времени уже было без разницы. – Я – редактор
советского журнала, и ты – антисоветский писатель и журналист? Хотя бы за это мы
должны быть благодарны Горбачеву…

То ли я уже нажрался как следует, но до меня никак что-то не доходит, почему я
должен благодарить Горбачева за то, что у меня в квартире вот уже вторую неделю
живет незнакомый человек, загнавший нас с мамой, женой и детьми в одну комнату,
откуда мы все боимся теперь выглянуть, чтобы не наткнуться на него – праздного,
пьющего и алчущего задушевных разговоров. Теперь я наконец понимаю, что значит жить
в осажденной крепости: синдром Масады – так это, кажется, называется в
психологии? Из комнаты не выйти, в сортир не войти, Тата только и делает, что
бегает в магазин, по пути испепеляя меня взглядом, – а сам я что, не страдаю? А эта
прорва тем временем пожирает качественный алкоголь и закусь, будто приехал из
голодного края, что так и есть, да и я пью, не просыхая – это с моим-то сердцем! Дом, в
котором я больше не хозяин, превратился в проходной либо в постоялый двор, а точнее, в
корчму, а мы все – в корчмарей: генетический рецидив, ибо отцовские предки этим и
промышляли, спаивая великий русский народ.Или он имеет в виду, что при Горбачеве стал свободно разъезжать по заграницам? Такон всегда был выездной-разъездной, сызмала, благодаря папаше-маршалу, – и какой еще
разъездной: в одной Америке – шестнадцать раз!

Допер наконец – мы должны быть благодарны Михаилу Сергеичу за то, что встретились
и познакомились, потому что в предыдущие свои многочисленные сюда наезды он и
помыслить, естественно, не мог позвонить мне, а тем более у меня остановиться. Вот
тут я не выдерживаю – сколько можно испытывать мое кавказское гостеприимство!

– Ну, знаешь, за то, что мы здесь сидим, извини, мы должны благодарить Брежнева,
который разрешил эмиграцию. Где бы мы с тобой иначе сидели? В Москве? Так там мы
вроде и знакомы не были, а уж о том, чтобы дружить домами и в гости друг к дружке, –
речи не было.

Мой гость насупился, я извинился, сказав, что ничего дурного в виду не имел, а просто
хотел уточнить, и, опорожнив его сибирскую, достал из холодильника «Абсолют». Двум
смертям не бывать, одной не миновать.

Если я умру, пусть моя смерть послужит в назидание всем другим «новым американцам».

Окончание следует

1 Как легко догадаться, это обо мне. – В. С.
2 Здесь уж комментарии излишни – прямое указание на меня как соавтора в случае его
смерти. Другим претендентом мог быть только кот Мурр. – B. C.

Владимир Соловьев, Нью-Йорк