Преумножая знания… или печальная история славного парня Махмуда

Из цикла “Привал на обочине”. Эпизод тридцать пятый

Автор Игорь ЦЕСАРСКИЙ

Мне уже доводилось цитировать в своих эпизодах “Экклезиаст” царя Соломона, который читаю-перечитываю в самом разном расположении духа.

“Во многих знаниях много печали”, — вздыхал, почесывая макушку, мудрый правитель. “Меньше знаешь — крепче спишь”, — будто вторил ему безымянный автор.

Ясный пень, они не об одном и том же, но… История, которой лет уж совсем не мало, почему-то соединила в моей памяти оба изречения.

Итак, небольшой экскурс в историю. Ташкентский университет середины застойно-запойных семидесятых годов прошлого столетия. Факультет русской филологии с энным числом лиц неженского пола. И среди них бедолага по имени… Махмуд (не Ахмадинежад! И не Эсамбаев!), и на том тебе спасибо теряющая порой повествовательные нити, дальняя Память! Махмуд умудрился доучиться до третьего курса. Ума не приложу — как. Парень он был славный, приехал из какого-то дальнего кишлака с очень ограниченным багажом как вещей, так и знаний. На фоне своих городских сверстников, которые позаканчивали русские школы и с языком Пушкина были на “ты”, Махмуд говорил с акцентом и путал падежи, а заодно женский род с мужским.

Зато парень он был компанейский и простодушный и, что особенно важно для факультетского истеблишмента, прекрасный сборщик хлопка, в уборке которого студенты принимали весьма деятельное участие, как и прочие слои городского населения. Эдакий неутомимый Стаханов, только вместо отбойного молотка — тяжелый фартук на поясе, полный “белого золота”.

Скорей всего, именно это обстоятельство бралось в расчет теми, в чьи руки попадала в экзаменационный период его зачетная книжка.

И вот во время каникул перед новым учебным годом Махмуда перепугали. Хоть и не насмерть, но всерьез.

Дело в том, что на третьем курсе его, как и других студентов, ждала Великая и Ужасная Мирра Марковна Саксонова! Или “Сакса” в студенческой среде. Внешне и по фактуре Мирра Марковна походила на сегодняшнюю Валерию Новодворскую. Хотя не только этим — знаний и харизмы у М.М. тоже было хоть отбавляй!

Читала Мирра Марковна русскую литературу второй половины 19 века. Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров, в общем, что не имя, то в десятку.

Со стороны Саксонова казалась суровой и безжалостной. Но теперь-то мы знаем, что часто ошибались в людях, особенно по-молодости. И легенды, которые витали в университетских коридорах, действуют, как правило, на впечатлительных барышень и нерадивых юношей.

Одна из легенд гласила, что сдать Саксе экзамен, не проштудировав вагон и тележку романов и повестей, — дохлый номер! Причем, повлиять на то, чтобы она нарисовала в зачетке хотя бы спасительный трояк, было не под силу ни декану факультета, ни ректору университета, ни, подозреваю, тогдашнему первому секретарю ЦК КП Узбекистана.

Читала лекции она артистично, включая разные тембры голоса и делая по ходу довольно-таки язвительные замечания в адрес тех, чей взгляд, несмотря на все ее старания,  был пуст, как нутро дутара. Справедливости ради, к начитанным и шевелящим мозгами студентам ее отношение было иным, я бы даже сказал нежно-уважительным. Ее грозный голос становился мягким и доброжелательным, и из педагога она на глазах превращалась в задушевного собеседника, одержимого истинной страстью к русской словесности.

Вернемся, однако, к Махмуду. Кто-то из его общежитских вузгородошных соседей курсом постарше рассказал бедняге о страшном саксоновском предмете, от которого никакой хлопковой страдой не отмажешься, и, видимо, добавил, что без прочтения уважаемых классиков неуд тому обеспечен…

И засел Махмуд за книги. Конечно, что-то ему доводилось читать еще в школе. В прежние времена книги попадали и в деревни, и в кишлаки, и в аулы. Их читали и зачитывали.

Но одолеть столько титанов в оставшийся до занятий месяц?! Несчастный Махмуд проглатывал роман за романом. “Войну и мир” сменял “Обломов”, “Обломова” — “Дворянское гнездо”, “Дворянское гнездо” — “Преступление и наказание”… Он осунулся, в некогда живых глазах появилась библейская грусть или же ее мусульманский аналог. Он стал рассеян и растерян, в его голове бродили неведомые доселе мысли и даже аппетит был безнадежно утрачен.

Ночами он вскакивал и что-то бормотал на родном языке, держась за боковины железной койки, чтобы не упасть ненароком. Возможно, то были спасительные суры.

Прознав про страдания товарища, доброхоты подсунули ему “Братьев Карамазовых” и “Бесов”. До “Бесов” бедняга просто не добрался. “Крыша” его окончательно съехала на разговоре Ивана с чертом… Он тихо собрал свои нехитрые пожитки и, не попрощавшись ни с кем, отбыл восвояси.

Так на третьем курсе очного филфака возникло вакантное место, а на сборе хлопка осенними вечерами преподаватели поминали его добрым словом. Ходили разговоры, что Махмуд так и не пришел в себя, что он, подорвавшись на чтении, повредил нестойкий впечатлительный ум. Но мало ли что говорят?!

Возможно, будучи уже в своей привычной среде, он оттаял и перестал видеть ночные кошмары. И Раскольников с топором, с лезвия которого  тонкой струйкой лилась кровь старухи-процентщицы, превратился в далекий расплывчатый символ сумрачного города на далекой Неве.

И стоит ли так переживать, что нынешние читают не в пример меньше тех, кто жил и учился в прошлые годы? А оно им надо?

Игорь Цесарский

.
.
.