Илья Абель | Преждевременные идеи и итоги

Конспект

История человечества свидетельствует о многочисленных примерах того, что некоторые инициативы в науке, технике, культуре и искусстве заведомо опережали свое время. И потому не оказывались востребованными современниками, а то и исчезали на время или совсем из сферы внимания людей последующих поколений. По этому поводу обычно существует сослагательного типа размышления, начинающиеся так: если бы то-то и то-то, то человечество в своем развитии продвинулось бы туда-то и туда-то. Логика здесь сугубо механистическая и материалистическая, поэтому при всей обоснованности, на первый взгляд, таких доводов, они на самом деле не выдерживают критики, если подходит к тому, что известно или неизвестно по разным причинам в контексте постулата о том, что все на Земле и вне ее устроено разумно и подчиняется разумной целесообразности. И если чего-то в духовной сфере или в любой другой сфере человеческой деятельности утрачено, то для этого есть разумные и вполне аргументированные основания.

В иудаизме есть прием, который кажется достаточно уместным в контексте дальнейшего рассуждения о потерях и обретениях в истории человечества. Смысл его в том, что по ответам можно восстановить вопросы, если в том есть насущная необходимость. То, что от прошлых веков и тысячелетий осталось в наследство от живших когда-то и живущих сейчас народов полностью вписывается в эту схему, что и попытаемся здесь доказать.

Но для начала приведем несколько достаточно известных примеров из различных сторон человеческой активности в познании себя и мира.

Литература. Известно, что от античных авторов – древних греков и римлян – порой остались только названия прозаических или поэтических произведений, строчки, абзацы и фрагменты их. Как это ни странно, но именно по ним мы можем все же составить представление о тематике вроде бы напрочь утраченных произведений, об авторах, их манере письма и интересах.

Со школьных уроков литературы мы знаем, что Гоголь сжег почти полностью второй том своей поэмы «Мертвые души». Поскольку то, что он задумал в нем сказать про Россию для него самого не находило подтверждения. И дистанция между тем, что он стремился выразить в пафосной прозе своей в продолжение «Мертвых душ» вступило в настолько сильное и разительное противоречие с тем, что можно было предположить, основываясь на знакомое ему, что он понял невероятность своей патетики, ее удаленность от жизни, ни в каком качестве неподтвержденность тем, что можно было бы считать мечтанием и положительным изменением к лучшему того, что было на самом деле.

Античная философия. Вспомним, что об учении древнегреческого философа Сократа мы знаем в первую очередь из диалогов его ученика Платона, гораздо больше и точнее, чем из воспоминаний его биографа-современника Ксенофонта. Специалисты могут в какой-то степени определить, где Платон популяризирует мысли своего учителя, а где высказывает собственные идеи, развивая и обобщая сказанное Сократом. Таким образом, о Сократе мы узнаем в интерпретации Платона, все же считая, что у нас достаточно сведений и о том, и о другом.

Древнегреческий писатель начала нашей эры Диоген Лаэртский написал компилятивный свод известных ему философов, указав их имена и названия их произведений. Скорее всего, большинство тех, кого он назвал в своем перечислении, практически неизвестны ученым, тем более любителям философии. А об их произведениях можно с уверенностью сказать то же самое, что и про потерянные пергаменты античных авторов. И вместе с тем, уже само перечисление названий трудов философов давнего времени при внимательном и вдумчивом чтении их дает конкретную возможность понять, что их интересовало – количество произведений на схожую тему, хотя и не позволяет узнать, чем принципиально они отличались друг от друга, что было бы немаловажно. Но в качестве прогноза выдвинем тезис о том, что последующим поколениями для изучения осталось от древнегреческих философов и литераторов античного мира именно то, что должно было остаться. И в такой форме доступа, чтобы можно было об утраченном составить впечатление.

Наука. Джордано Бруно сожгли на костре, в том числе и из-за того, что он теоретически пытался доказать, что обитаема не только Земля, но и, кроме ее, есть множество обитаемых миров. (Кажется ли сейчас та же идея революционной, необычной, недоказательной – вопрос сугубо риторический, зная про книги фантастов и фильмы об инопланетянах.)

Коперник не решился при жизни опубликовать свой труд, в котором доказывалась гелиоцентрическая система существования планет солнечной системы. Это было с осторожными и мутноватыми комментариями издано после его смерти.

Рене Декарт всячески откладывал издание своего трактата «Космос», поскольку его страшила судьба Галилея, то, что «Космос» может быть воспринят как пропаганда гелиоцентрической системы. В конце концов, труд Декарта потерялся, от него остались фрагменты. Но сам факт, что такой темой занимался французский философ и причины, по которым он откладывал его публикацию, принципиален не только как акт личного выбора, а и как указание на то, что автору исследования оно казалось пока не совсем актуальным, какие бы причины он ни находил для того, чтобы не делать его достоянием читающей публики.

К слову вспомнить тут стоит и легенду про Галилея, который, формально на суде инквизиции признал несостоятельность идеи вращения земли вокруг солнца, все же проводил ее настолько, насколько это было возможно в жизнь.

Фрэнсис Бэкон не завершил наукообразную утопию «Новая Атлантида». Текст ее также был опубликован после его смерти, став третьим фундаментальным основанием жанра утопической литературы, наряду с книгами Мора и Кампанеллы.

Рене Декарт всячески откладывал издание своего трактата «Космос», поскольку его страшила судьба Галилея, то, что «Космос» может быть воспринят как пропаганда гелиоцентрической системы. В конце концов, труд Декарта потерялся, от него остались фрагменты. Но сам факт, что такой темой занимался французский философ и причины, по которым он откладывал его публикацию, принципиален не только как акт личного выбора, а и как указание на то, что автору исследования оно казалось пока не совсем актуальным, какие бы причины он ни находил для того, чтобы не делать его достоянием читающей публики.

Живопись. Картины импрессионистов, название которым дал француз польского происхождения, не принимали в Салоны живописи по эстетическим соображениям. Они не вписывались в буквальном смысле слова в то, что тогда считалось традицией и нормой изобразительного искусства. (Заметим, что импрессионизм, как и кубизм, экспрессионизм, футуризм и иное в этом роде все же ближе к эксперименту, к штудии, чем к завершенному творчеству, что не отрицает необходимости художественных поисков и новаций.)

Постепенно импрессионизм стал чуть ли ни нормой живописи, породив в начале двадцатого века ряд авангардистских течений, что продолжаются и возникают и в наше время. А вот во время появления в культуре Франции того времени импрессионизм казался чудачеством, издевательством над вкусом публики, над профессией художника, появившись как прообраз будущих находок и достижений в рамках авангардизма.

Здесь уместно назвать имена Врубеля и Чюрлениса. Оба они пытались достичь такого совершенства в своем искусстве, что это лишило их рассудка. (Тут правильно будет вспомнить новеллу Бальзака «Неведомый шедевр». В ней описывается, как очень известный художник долго и упорно трудился над полотном всей своей жизни, а когда показал его первым зрителям, то оказалось, что это просто мазки краски, какие-то отдельные законченные детали. Можно, конечно, шутки ради, сказать, что импрессионисты, кубисты и их последователи вдохновились этим опусом Бальзака, но суть, конечно, в другом. Художник чувствует потребность средствами живописи выразить тот идеал, который ему близок. Как сон, видение, мания и фетиш. Но получается все же то, что он может написать в меру своего таланта и способностей.)

Литовский художник и композитор Чюрленис сделал серию картин, где выразил нечто таинственное, похожее на реальность, но все же заведомо отличающееся от нее. Это были какие-то иные миры, они завораживали, притягивали внимание, но все же в картинах заметной была некоторая болезненность, отстраненность от земного восприятия того, на что способна живопись, как вид искусства.

(В связи с трагической судьбой Чюрлениса и Врубеля, художника русского, мощного и удивительного, можно сказать, что их несчастный итог жизни – пребывание в доме умалишенных – есть пример и объяснение наглядное того, что есть сумасшествие, не как психическая болезнь, а как превышение возможностей человеческого сознания. Одной из причин отклонения от нормы мышления может быть и то, что человек хочет достичь того, что недоступно его пониманию или осуществлению в его деятельности. Об этом написал, например, Гоголь во второй, слащавой части петербургской повести «Портрет», рассказав, как художник из-за соперничества написал очень живо представителя инфернальных сил, потом благодаря самоотречению и религиозности смог стал истинно верующим художником.)

Музыка. Интерес к произведениям Баха возник через двести лет после его смерти. А до того достижения великого композитора мирового уровня были забыты, к ним относились как к заведомой архаике, пока не возник интерес к тому, что и как писал Бах-отец. В результате его творчество заново открыли, что стало событием для музыкантов и любителей музыки только потому, что Бах вернулся в композиторский ряд своевременно, только на первый взгляд неожиданно и вроде бы случайно.

Чюрленис, наряду с занятиями живописью, писал музыку. И несомненно, что она в своем роде опережала время. Но тут правильнее назвать его современника – русского композитора и пианиста Александра Скрябина, чье имя связано с теорией цветомузыки. Скрябин соотнес ноты и цвет, который им соответствует. Потому в партитуры, например, «Прометея» имел в виду и то, и другое. Его эксперимент не получил в начале двадцатого века должного развития, как раз потому, что слишком опередил время. Но во второй половине того же века во время музыкальных концертах и не только их получил самое широкое применение, став максимально востребованным не только в искусстве, а и в медицине.

О подобных фактах можно говорить достаточно долго и имея в виду многочисленные примеры, которые говорят о том, что нечто исчезло из духовного наследия человечества, а что-то появилось, проявилось в нем уверенно и убедительно.

И приведенные выше примеры, и то, что может легко вспомнить любой образованный человек, занимающийся той или иной деятельностью, говорят только о том, что ничего не исчезает случайно и не появляется случайно. И в том, и в другом моменте есть своя закономерность, которую нужно внимательно и междисциплинарно изучать. Замечания вроде того, что общество не было готово к чему-то – есть лишь только первое и достаточно банальное приближение к тому, чтобы понять, что такого было в утраченном, что оно ушло навечно и ли на время из поля зрения человечества. И это самое интересное из того, что надо иметь в виду, говоря обо всех видах человеческой деятельности, вплоть до частного опыта, отдельной биографии индивидуума любого.

Если видеть за фактами утраты чего-либо только житейские обстоятельства, исторические события, недобрую волю или все, что угодно в том же аспекте, то в выводах будет доля истины. Но она не будет вся, как могла бы быть в идеале.

(Сразу уточнить, что всей истины никому и никогда узнать не удастся при всех стараниях, при настойчивости и целеустремленности ищущих ее, достаточно вспомнить Сэлинджера, который десятилетиями что-то писал в своем уединении, но это ничего не прибавило к тому, что было им опубликовано до того, как он ушел в сознательное заточение, уход от суетного мира.)

Тем не менее, если за традиционно освоенной сознанием конкретикой почувствовать рациональный подтекст (и это единственно приемлемое применение учения о ноосфере), то тогда каждый из фактов истории и культуры человечества может получить более чем прежде универсальное объяснение. Поскольку он окажется вписанным в конкретику значительно масштабного уровня, чем это есть сейчас, и откроет тот глубинный и возвышенный, в том числе, подтекст, который непосредственно связан с каждым событием деятельности творцов науки, искусства и литературы.

Знакомо по тому, как идет становление науки – математики, физики, химии и того, что связано с ними. Постепенно накапливается освоенный пониманием и подтвержденный опытом материал, позволяющий сделать шаг вперед, чтобы прийти к новому накоплению научных данных. И так двигаться постепенно или в прорывном режиме дальше. (Хотя и сама история науки приобрела бы большую внятность и целостность, если бы ее воспринимали не только в пределах одного направления ее движения, а в связи со многим другим. Дело не только в общественной потребности в достижениях науки, а в том, как они соответствуют готовности общества подняться на следующую ступень собственного духовного существования.)

Подведем самые предварительные итоги: все, что влияет на выработку координат нахождения в том или ином социуме – религия (и отношения к ней), образование (и степень его), принадлежность к своему народу, семейные традиции (и нахождение равновесия между ними в рамках менталитета, мировосприятия) – имеет свою логику. Она богаче, чем кажется, чем принято считать, потому что ничего не может быть здесь случайным, спонтанным или неожиданным. На уровне индивида, общества всегда логика эта связана с выбором, открывающим путь к цели, что может оказаться прозрением, взлетом или тупиком.

Наличие ее – априорно и потому не требует доказательств. Вопрос на самом деле в другом – в том, что чаще всего общество удовлетворяется поверхностными суждениями по тому или иному факту его бытования. Не вдумываясь в широкий спектр причин и условий, которые стоят за таким общеизвестным фактом. А это упрощает как понимание мира в его совокупности, так и человека в его ауре в каждый данный момент жизни одного и другого.

Если будет признано совершенно естественное, что все в человеческой жизни имеет рациональное и многозначное объяснение, что за каждым фактом – целый комплекс условий и кажущихся внешних совпадений – только тогда в меру возможного станет реальным увидеть за общезнакомым – уникальное, единичное, соответствующее тому, что должно было обратить на себя внимание исключительно в данный момент чьей-либо жизни – человека или народа, области знания.

Следовательно, все что было, что исчезло, что осталось и дошло через века в том или ином виде – это не только история и собрание фактов, укладывающихся в какую-то систему-композицию, а то, что должно изучать как единое целое именно с точки зрения надмирной рациональности, насколько хватит нам смелости и отваги. Не забывая при этом о границах умственных способностей людей, захождение за пределы которых чревато умопомрачением, исключением из социума и тому подобными проблемами. (Что, вероятно, не только поучительно само по себе, а и кому-то любопытно, как доказательство высшей рациональности, без которого лучше обойтись и для собственного психического здоровья.)

По существу речь идет о том, что кажется настолько ясным, само собою разумеющимся, что его не стоит специально и доказывать: о восприятии бытия во всем его разнообразии как рациональной данности. Если бы только нередко не ограничивались в таком постижении насущного в его ретроспективе и в настоящем поверхностными суждениями, которые удовлетворяют массовое любопытства, но мешают узнать правду о том, что есть жизнь в ее духовном измерении.

В конце концов, предлагаемая дорога познания сущего поучительна, полезна и предпочтительна, как способ уважения себя и других, современников и предыдущих, даже последующих поколений во всем их множестве. Почему бы тогда не воспользоваться выводом о разумности всего и вся, применив его верно и последовательно? Ответ на этот вопрос и есть смысл выбора. И никак иначе, как бы ни хотелось его заболтать дешевыми цитатами из сборников афоризмов разных времен и народов. Поиск результата тут и есть результат и продолжение поиска, как отмечено в истории науки, только богаче по значимости и важнее по применимости своей в любом их приложении.

Илья Абель