Последний

По ряду объективных  причин не особенно интересуюсь современной  российской поэзией. Но по тем публикациям, которые попадаются на глаза, с определенной долей уверенности можно сказать, что нынешние поэты  и поэтессы, пишущие на  русском языке, являются в определенном смысле слова наследниками и продолжателями Евгения Евтушенко. На тихом и достаточно гладком, редакторски и житейски прилизанном, безындивидуальном фоне, пожалуй, выделяются единицы. Вроде Полозковой с ее  постмодернисткими иронией и агрессией.

Ушла Белла Ахмадулина, не стало Андрея Вознесенского и из так называемой группы  стадионных  поэтов остался только Евтушенко. И то, что совсем  недавно он получил Госпремию России по литературе стало подведением итогов того, чем  была советская  поэзия второй половины двадцатого века.

В начале столетия были Ахматова, Мандельштам и  Пастернак, наряду с Мариной  Цветаевой и плеяды разномастных поэтов Серебряного века. Список любимцев у каждого свой и потому в данном случае он у меня не претендует на историчность и широту охвата.

Потом — Светлов, Кирсанов, оставшиеся молодыми навечно Кульчицкий, Коган, пришедшие с войны Окуджава, Слуцкий,  Межиров, Друнина — честные, с болью в сердце, с надломом в  душе.

После них  те, которые показаны в «Заставе Ильича» Марлена Хуциева — Вознесенский,  Ахмадулина и Евтушенко. Наряду с фронтовиками и участниками поэтических  вечеров в Политехническом музее — безгрешные в своей талантливости СМОГи с Губановым во главе, Шпаликов, а потом — и Рыжих.

Не говоря о Кушнере, Снеговой, Левитанском, Кедрине и многих других.

И о Бродском, который стал поэтом вненациональным и классичным чуть ли ни с первых своих стихов.

Здесь перечислены те, кого по праву можно называть поэтами, а не сочинителями, поскольку написать строчки в рифму и неплохо может почти любой человек. А быть поэтом — нет.

Пути так называемых «шестидесятников» разошлись и на сценах зрительных залов, и в  жизни, порой в буквальном смысле слова.

Если в шестидесятые они казались знаменитыми, то после — именитыми и немного буржуазными.

Вознесенский вместе с композитором Рыбниковым придумал рок-оперу «Юнона и Авось», которая и до сих пор является хитом театрального сезона Москвы и продолжает оставаться репертуарным шлягером театра «Ленком». А были еще и видеомы — стихи-рисунки, выставленные в Музее  имени Пушкина.

Белла обратила на себя внимание ролью журналистки в фильме «Живет такой  парень», несколько сокращенные Рязановым ее стихи прозвучали в лучшем фильме заката советской эпохи «Ирония судьбы, или С легким паром», как и стихи Евтушенко.

Он написал  поэму «Пугачев», которую поставил Юрий Любимов в театре на Таганке с Высоцким в запоминающейся роли Хлопуши, написал поэму «Похороны Сталина», а в перестроечные годы снял на основе ее одноименный фильм. И достаточно неплохо. Не  уверен, что Евтушенко занимался  живописью, как выпускник архитектурного института Вознесенский, но фотографировал Евгений Александрович много и его фото интересны  были потому, что он показывал на них то, что и кого видел сам и чего никогда не видели и в большинстве своем  пока не знают по личным впечатлениям читатели поэта.

Как  вся русская  литература девятнадцатого века по словам Достоевского вышла из  «Шинели» Гоголя, так и вся советская поэзия, можно сказать, вышла из стихов и поэм Владимира Маяковского. Не Блока, Пастернака, Мандельштама и Ахматовой,  поскольку все они проявляли свой дар с непосредственной и трагической  открытостью, являясь в  поэтическом и человеческом плане недостижимыми для других мастеров слова величинами.

В Рождественском от Маяковского простота, конкретность и ясность, в Вознесенском — красивая игра метафорами, желание рассказать об  увиденном поэтически, чуть эстетстки и нравоучительно, в Белле Ахмадулиной — ранимость, та  степень внутренней чистоты и душевной состоятельности, которая в результате приобретала масштаб  гармонии, нередко трагической,  на грани срыва и выхода за пределы формального сознания.

А вот в Евтушенко подобное проявилось в народности, в желании всему дать свое имя и передать от своего лица. И потребность  быть агитатором, политически ангажированным поэтом,  вроде Кукольника,  публицистом и немного пророком, но в разрешенном  властями фарватере.

В своем роде Евтушенко уже тогда оказался по своему выбору и стечению обстоятельств послом  доброй воли от СССР, пропагандистом советской поэзии, социалистического  образа жизни в разных странах мира. Что ему импонировала, отвечая его натуре гражданина мира с русской  душой.

Если поэзия есть судьба, то, опять же, с внешней точки зрения, у Евтушенко все  складывалось вполне благополучно. Он не  погиб  от алкоголя, как Башлачев или Шпаликов, его не  грозились выслать из страны с трибуны партийного мероприятия, он не сидел в тюрьме и в психушке, как Бродский и не был обречен на молчание и одиночество, как Шаламов или Чичибабин, не сошел с ума, как Борис Слуцкий, не  задохнулся  в собственной машине, как Юлия Друнина, не свел с жизнью  счеты, как Татьяна Бек.

То есть, и по советским, и по любым меркам у Евтушенко прошла жизнь постоянно востребованного и признанного поэта. Ему разрешена была даже некоторая фронда в словах и в поступках, так сказать, суверенное диссидентство для создания имиджа человека  свободного и могущего говорить то, что думает и что совпадает в главном с линией партии (КПСС) и правительства.

На самом деле Евгений Евтушенко столь же  поэт, как и артист. Ему свойственно самолюбование, желание, чтобы  его все любили, потребность постоянно быть на виду и на слуху.

Поэтому, когда ситуация позволила, он перед телекамерой сказал об отказе от Ордена Дружбы народов, в другой раз — прочитал свой вариант гимна  независимой России, понимая, что его вариант останется попыткой, которая интересна для поклонников, не имея продолжения в реальности или в репортаже по поводу предыдущего юбилея посетовать, что в легендарном зале Политехнического перед собственным юбилейным  вечером оформление приходится делать силами почитателей его таланта.

По сути своей, Евтушенко автор, режиссер и исполнитель собственной жизни, которую он уже много десятилетий играет, как социальный и актуальный спектакль. И потому, быть современным для него означает быть самим собой. С точки зрения поэзии подобного маловато, с точки зрения артистизма, свойственного поэтическому бытию Евтушенко —  в самый раз.

Кажется, он не подписывал письма в защиту кого-то, как это скромно и без излишней  шумихи  делала Белла,  но то, что Евтушенко в определенном контексте — человек-событие есть несомненный факт. Речь не о скандалах, которые его порой сопровождали, оставив некий флер неприятия и предубежденности, а о том, что еще до появления будничных квазидокументальных сериалов в духе программы Малахова ему удавалось быть все время в центре внимания и играть все роли в передаче типа «Пусть говорят». Другое дело, что она разыгрывалась постоянно, ежеминутно и ежедневно, потому что актерство Евтушенко требовало постоянно выхода, привлечения к себе взглядов и сердец.  Интроверт в нем удивительно и гармонично соседствует с экстравертом, которые не мешают друг другу, а дополняют до целого то, что есть образ Евгения Евтушенко, советского поэта и гражданина.

Тем непонятнее, что именно сейчас, когда он мог бы быть крайне востребован, Евгений Александрович выбрал эмиграцию. Не вынужденную,  как Солженицын или Бродский, не выстраданную, как Наталья Горбаневская и люди ее  круга, диссиденты по убеждению и поэты в широком смысле слова по призванию.

Что в таком уединении первостепеннее: усталость, кажущаяся невостребованность, обида из-за вероятной  невозможности организовать свои концерты в России и издать свои сборники, одиночество прежде  всего поэтическое из-за отсутствия тех, с  кем выходил на сцены и брал стадионы — не могу сказать  точно, а гадать по линиям чужой биографии некорректно и неюбилейно.

В хорошем смысле слова Евгений Евтушенко обозначил себя  поэтом конъюнктурным, потому что иначе при советской власти выжить не представлялось возможным. А талант уходил на то, чтобы  не перейти грань банального и пошлого, не поддаться пафосу  до демагогии и откровенной агитки.

В годы популярности журнала «Огонек» вел там рубрику о русской поэзии, собрав практически энциклопедию того лучшего, что осталось иногда забытым и почти утерянным в отечественной культуре. Продолжил потом подобное в воскресных выпусках одной из популярных газет.

То есть, сохранил и передал другим свое понимание того, что такое поэзия. Оно, данное понимание, отнюдь  не бесспорно, как и само неоднозначное отношение к личности и поэзии Евгения Евтушенко.

В том числе —  и лично у меня.

Стихи  Иосифа Бродского прочитал и до его предреченной задолго смерти. Но после января 96-го года, когда легальные и иногда в авторской редакции журнальные поэтические подборки и сборники Бродского стали доступны читателю, понял, что ничего другого читать уже невозможно. Потому что душа совпадает с тем, что высказано Бродским, что записано им суховато на первый  взгляд и перечислительно в документальной манере.

Принимая Бродского полностью, соглашаюсь, в принципе, и с его оценками тех, о ком он говорил Соломону Волкову, несмотря на все его вероятные правки в интервью — об Ахматовой, Цветаеве, Одене, Милоше, Хини, Венцлова, с одной стороны, и Солженицыне, Евтушенко — с  другой.

Очень  может быть, что Бродский высказывался о своих любимцах пристрастно , вдохновенно, искренно и возвышенно, в некоторых случаях и аспектах, когда речь  шла о нелюбимцах, чересчур жестоко и даже зло, наверное, даже излишне резко и нелицеприятно. Но Иосиф  Александрович выстрадал право быть честным, поскольку иной поэзия быть не может, превращаясь в сочинительство.

И я доверяю его интуиции и его рассказу о том и о тех, кто так или иначе имел отношение к его житью-бытью. В том числе — и Евтушенко.

Несомненно, что быть последним в своем поколении настоящих поэтов — неуютно и неприятно, но загадка человеческой жизни неразрешима даже для поэтов. Иногда она оставляет перед нами некую тайну, в  том числе, житейского и творческого долголетия, которая не поддается никакому объяснению иначе, как чудо, сверхзадача или эстафета. В той или иной мере касается сказанное и Евгения Евтушенко настолько, насколько мы можем ее, тайну человеческого присутствия здесь и сейчас пытаться уяснить и осознать.  Возраст поэта — константа достаточно специфическая, тут любят играть в символы и в нумерологию, а поэты существуют при этом как бы сами по себе. Во времени или вне его.

И Евтушенко и тут не исключение. Как бы ни хотел он быть таковым все предшествующее теперешней дате творческое и бытовое время. Оставаясь  таким, как есть со всеми противоречиями и особенностями собственной натуры, ее странностями и сюжетами то неординарными, то демонстративными.

Собственно, последний и оставшийся. Как памятник самому себе и тем иллюзиям, которые питали страну в годы «хрущевской оттепели» и не нашли своей реализации вплоть до наших  дней, что, вероятно, и стало поводом для благополучной и выбранной в качестве выхода из тупика эмиграции Евтушенко. Из страны, и из поэзии на сегодняшний день.

Илья АБЕЛЬ