Попытка предисловия

Революционный момент и национальное самосознание

Иосиф Уткин был советским поэтом, так сказать, по призванию, по убеждению, по зову сердца и таланта. В своих стихах всячески поддерживал происходящее в те десятилетия со страной и людьми, в ней живущими. Он писал про гражданскую войну и новое, советское понимание любви, про долг поэта перед народом, про войну отечественную и про трудовые будни, романтизируя и то, и другое, находя во всем этом положительные черты. И свою жизнь, свое творчество поэт посвящал революционным переменам, считал своим долгом, призванием перед страной отчитаться о своих мыслях и чувствах. Таков был выбор – сознательный, твердый и безвозвратный. Это был выбор не одного Уткина. И дело не только в поэтах, вообще, людях искусства. Многие по-своему с энтузиазмом и самоотверженностью приняли те перемены, что произошли после Октябрьской революции в России как необходимые и насущные. Так что в стихах и поэмах Иосифа Уткина выразилось не только лично его восприятие действительности и понимание долга искусства перед властью, а мироощущение его поколения. С этим сочетались к тому же и особенности национального восприятия описанных в стихах, прожитых в реальности событий. Как заявил Иосиф Уткин в своей самой известной поэме, о Мотэле и других героях времени перемен, он сначала выступал от имени своего народа, который из вышел к другим перспективам духовного развития. И первое время позиционировал себя, как сейчас говорят, представителем народа, живущим в России в советское время. Его поэзия поэтому интересна, в том числе, и в контексте осмысления того, что стало с людьми, которые из так называемой “черты оседлости” с ее патриархальностью, перешагнули в мир новых для них взаимоотношений. Да, Уткин родился в Сибири и формально вроде бы не имеет никакого отношения к черте оседлости. Но дело не в месте рождения, а в происхождении, в самоидентификации, в том, как выражает свое мировосприятие, свое национальное сознание творческий человек в рамках данного периода истории, учитывая и особенности его отношения к действительности, что оставляет след в творчестве, вне зависимости от места рождения.

Иосиф Уткин начинал с поэмы на еврейские темы, а в годы войны писал патриотические стихи, в которых национальное уже воспринимается, как общегосударственное, то есть, стихи не о еврейском или русском, а о том, что объединяло людей, живших на этой земле и защищавших ее. Собственно говоря, выбор был сделан не в годы войны, и не тогда даже, когда писалась поэма о Мотэле, хотя в финале ее есть слова о том, что послевоенная Россия стала истинной родиной не только для героя этой поэмы, но и для автора ее и людей разных национальностей. Все самое главное для себя Уткин решил в молодости – и когда он участвовал в гражданской войне, и когда начал печататься в большевистской печати, и когда совмещал учебу в училище и работу, чтобы прокормить семью. Эта уверенность – принять Россию, как свою родину и быть верной ей во всем – стала смыслом его творчества. А, поскольку Уткину даровано было выразить свои размышления в поэтическом слове, стал явлением идеологическим, в котором сходилось еврейское национальное самосознание в разных их проявлениях: и отношение евреев, живущих в послереволюционной России ко всему, что было со страной, и отношение к евреям, как гражданам нового государства. Вряд ли Иосиф Уткин ставил себе задачу быть выразителем только выразителем мыслей и чувств своего народа, к которому он принадлежал по происхождению. Достаточно вспомнить стихотворение Багрицкого”Происхождение”, цитаты из прозы Мандельштама, соответствующие места “Доктора Живаго” Пастернака, чтобы понять, что соотнесенность этих поэтов с историей и культурой своего народа шла через отрицание того, что казалось устаревшим, архаичным – безвозвратным прошлым. Поэт ощущал время и страну (СССР) своими. А его е происхождение в чем-то помогало выявить особенности исторических событий через личное восприятие отдельных граждан государства живее и доходчивее. И, к тому же, в полном соответствии с тем, что предполагала и реализовывала власть в области национальной политики России. И чем больше проходило лет с памятного поэту двадцать пятого года, когда была издана поэма о евреях, которые по-разному относятся к переменам, ворвавшимся в их жизнь с революцией, тем дальше в своем творчестве Иосиф Уткин уходил от собственно еврейского, как национального. Он все больше ощущал себя именно русским советским поэтом – по языку, культуре, мировосприятию. Что не мешало властям не забывать о его происхождении, так что его странный (погиб в авиакатастрофе) уход из жизни мог быть не столь случайным, мог быть использован для достижения целей, нужных государству, что показала дальнейшая борьба с “космополитами”, до которой он не дожил несколько лет, уйдя из жизни в возрасте зрелого таланта. В важных для господствовавшей идеологии аспектах творчество его было образцовым – он писал то, что было нужно и так, как нужно – просто, и, что немаловажно, убедительно. Его стихотворения пронизаны искренностью, доверительностью и душевной теплотой, поскольку Иосиф Уткин, как поэт, не лишен был таланта и вдохновения.

По-своему он был и счастливым человеком, доверившись своему призванию, обретя поэтический голос в десятилетия, выпавшие на начальные этапы советского строительства. И, уйдя из жизни за четыре года до начала в СССР антиеврейской кампании, он не пережил горечи разочарования из-за того, что власть в очередной раз показала свое отношение к тем, кто принимает искренно и полностью ее. И национальность тут не имела первоочередного значения. Ради своих целей надо было поставить кого-то на место: раньше это были крымские татары или чеченцы, а после войны – евреи, что, в свою очередь, обозначало, тем самым вообще отношение к любому народу, как бы уверенно ни ощущал он себя составной частью единого целого. У каждого из живущих в СССР народов был свой признанный властью поэт, творчество которого считалось образцовым. Вряд ли Иосифа Уткина и власти, и читатели воспринимали в качестве такого поэта еврейского народа.Да и сам он ощущал себя в таком качестве с некоторыми оговорками, будучи по своему мышлению человеком без прошлого в смысле происхождения, что доказала поэма его” Милое детство”, которая и плакатностью своей, и своей прямолинейностью вызывает до сих пор неоднозначное впечатление. Иосиф Уткин не был банальным и бездарным бытописателем, хотя откликался на скучные для поэзии темы вроде заготовки зерна и годовщины Октября. Ему ближе была героика, что-то эпическое, величественное, когда стираются черты и подробности, а есть красивая, глобальная идея, будь то мировая революция или победа в войне.

Его поэзия, несла в себе черты и особенности интернационального – будь то еврейское, или будь то русское – по сути своей была как бы вненациональной, то есть именно советской, когда инаковое почти стирается и, если остается, то ровно настолько, насколько это нужно для персонификации авторской позиции. И это касается даже сугубо национальных литератур, где, по известной ленинской формуле национальное и социалистическое так тесно сосуществовали, что больше было социалистического, чем национального. Кажется, у Иосифа Уткина не возникало такого противостояния, в его поэзии ведущим началом была идеология, а специфика проявления ее в мнениях его героев, рассуждающих “о времени и о себе” находила себе выражения в том, что было вроде дополнения, если под ним иметь в виду национальное сознание. Более того, ему приятно было ощущать себя выразителем нового самосознания своего народа, активно вовлеченного в исторические перемены в рамках одной страны. Он вспоминал и о своем библейском имени, и о своем происхождении тогда, когда это было ему необходимо для стиха, чтобы показать, например, что в гражданскую войну вместе против врагов сражались люди разных национальностей. Да и советская поэзия не требовала выпячивания в стихах национального, что, в принципе, вполне устраивало и Иосифа Уткина, в том числе. Так если для каких-то идеологических акций нужно было четко обозначить чье-то происхождение – это делалось, вне зависимости от воли и желания писателей и поэтов, деятелей культуры и искусства. Достаточно было передовой статьи в “Правде”, чтобы понять, что говорить и как, в жизни и в творчестве.

Поэзия Иосифа Уткина типична именно тем, что поэт стремился каждодневно, в будни и в праздники быть гражданином России и так, как это требовал от него однажды сделанный выбор. В этом сказалась его личная трагедия, а значит, и трагедия тех, от имени кого он уверенно и честно выступал в своих многочисленных произведениях. Не случайно, что в двадцать пять, и в тридцать, и в более зрелые годы он время от времени пишет стихи об уходе из жизни. Это несколько странно для сравнительно нестарого человека. И здесь, как представляется, есть некоторое преувеличение, но нет позы и риторики , а проявляется вдруг и непосредственно что-то глубинное, сокровенное, что не дает покоя и мешает жить. И это еще не в разочарование, и не обычная у творческих людей тоска по тому, что невыразимо, ощущение дистанции между тем, что хочется сказать и тем, что получается в результате, чувство поэтической немоты, когда невозможно передать то, что переживает душа. Уткин верил в правильность курса, которым движется страна, где он живет. Иосиф Уткин обладал настоящим и сильным талантом, будучи при этом советским поэтом, а это уже само по себе есть трагедия, которую в свое время и при своих обстоятельствах, в буквальном смысле слова не пережили Блок, Маяковский, Мандельштам, не говоря о других. Конечно, масштаб дарования их не сопоставим, но важно, что все попытки сопрягать поэзию с коммунистической идеологией всегда заканчивались конфликтом или с поэзией, или с идеологическими установками данной власти.

Понять творчество Иосифа Уткина схематично достаточно просто, представить его во всем сопряжении житейских и иных обстоятельств вряд ли возможно. И поэтому уместнее воспринимать это время через судьбу – одного конкретного человека и государства. А законы драмы таковы, что бремя ее и отпечаток ее оказывается на всем. И без них трудно осознать и ее масштаб, и ее последствия на судьбы народа и отдельного человека. Счастливый удел, который выпал на долю Иосифа Уткина при более внимательном прочтении его стихов и поэм не кажется столь однозначным. И речь не о горечи его размышлений о смерти, а о том, что со временем стали заметны издержки выбора.

Еврейская мудрость свидетельствует о том, что человек не может жить – только для себя или только для других. Всегда приходится находить некое равновесие между личным и общественным. Это подвижное, изменчивое и при всех обстоятельствах индивидуальное равновесие и есть, как кажется, характер, личность, судьба. И нарушение такого равновесия в ту или в другую сторону есть конфликт. Вероятно, нечто подобное произошло и у Иосифа Уткина в конце тридцатых годов, из чего его вывела военная тематика, востребованность его поэзии в военное время. И все же неудовлетворенность осталась даже в тех последних стихах, где Уткин несколько прямолинейно и патетически пишет о своей принадлежности к русскому народу и от имени русского народа. Звучит это правильно, но несколько наивно и немного странно, вызывая при чтении чувство неловкости, особенно сейчас, когда со времени написания тех стихотворений до наших дней прошло несколько десятилетий непростых исторических событий в СССР.

И все же вопрос: кем был, кем ощущал себя Иосиф Уткин – остается. Он не мог вычеркнуть из своей биографии еврейского происхождения, не мог стать только советским поэтом – именно поэтому во всем его творчестве с первых до последних строк сохраняется некая извинительность интонации. В ранних стихах и поэмах ее меньше, поскольку время было революционное, так что национальные оттенки и искания менее важны, а в более поздних стихах, когда можно говорить о поэтической зрелости Иосифа Уткина, этой извинительности больше, от чего заметнее умиротворенность, пафос, упрощенность в осмыслении происходящего, слишком поэтическое освоение реальности, когда между поэзией и реальностью есть более чем заметная дистанция.

Собственно говоря, в его поэзии даже больше вдохновения, желания выразить то, что кажется достойным поэтического рассказа чем изысков, собственно, версификаторства. И из-за этого стихи Иосифа Уткина ближе к лозунгам, к прозе партийных директив, чего не скажешь, например, о его лирике, которая поистине поэтична и является, в общем-то, лучшим в его наследии, как советского поэта. При этом нельзя сказать, что лирика Иосифа Уткина и все остальное, написанное им, обозначают как бы двух поэтов: раздвоения не было. И в гражданственных стихах, и в лирических Иосиф Уткин оставался самим собой. И все, что отличало особенности его мировосприятия, проявлялось и в лирике, и в патетике практически одинаково. Это касается и настроения, и отношения, и поэтических средств. Просто в лирике ему меньше надо было доказывать (хотя все же не обходилось и здесь без этого), что он принимает эту власть и ощущает себя ею призванным.

В контексте же собственно еврейской темы в связи с творчеством Иосифа Уткина можно говорить и о том, что специфика именно еврейской тематики отразилась в написанной Иосифом Уткиным “Повести о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох”. Творчество Иосифа Уткина было национальным в том расширительном смысле, что ему удалось достаточно точно передать особенности отношения к власти в разные периоды советского строительства евреев, которые приняли эту власть, как единственно возможную. И Иосиф Уткин писал, так сказать, как бы от имени многих госслужащих, писателей, поэтов, деятелей искусства, военных и политиков, которые решили сделать все возможное для укрепления Советского государства. И об этом поэт пишет практически во всех своих произведениях. При этом надо признать, что наиболее полное выражение национальное самосознание в контексте поэтического творчества Иосифа Уткина нашло себе воплощение в его поэмах “Милое детство” и в “Повести о рыжем Мотэле…”, где Иосиф Уткин конкретно говорит именно об укладе дореволюционной и послереволюционной еврейской жизни, показывая при этом и новое отношение к тому, что описано им .

С точки зрения идеологической евреи считались одним из народов, который до революции вроде был бесправен и притеснялся, а после революции влился в новую историческую данность, став ее полноправным членом. При этом не подвергалось обсуждению, хорошо или плохо то, что евреи практически утратили традиционный уклад с свершением революции и в некотором смысле слова стали людьми, у которых все национальное в прошлом, а в настоящем и будущем только интернациональное. Считалось, что революционные перемены, которые произошли в обществе – к лучшему, а кому от этого плохо – это его личное дело и в судебном смысле тоже. По поводу еврейского вопроса с первых лет после революции шла настоящая и не только словесно-бюрократическая борьба. Сначала утвердили, что евреи в России должны говорить только на идише, а это сразу же отменяло исполнение религиозных заповедей, поскольку большая часть молитв на иврите записана. Еврейские мудрецы постановили, что, в принципе, можно молиться, обращаться ко Всевышнему, на любом доступном человеку языке, но лучше все же учить иврит. Потом отменили и иудаизм, как религию поскольку советские евреи, как и весь советский народ, должны были относиться к религии отрицательно. Но нерелигиозный еврей – это еще большая сложность, чем русский еврей. Таков был контекст времени, и Иосиф Уткин этот контекст знал и чувствовал, приняв за наиболее правильный в те годы. Наверное, так оно и было, поскольку, если человек хотел жить в обществе, он должен принимать его законы. Или уходить, уезжать из этого общества. У Иосифа Уткина, поскольку он родился в Сибири, была возможность уехать в Китай, а оттуда в Америку или Палестину. Потом, уже при советской власти, поэт ездил к Горькому в Италию, так что в принципе мог остаться в Европе и опять же перебраться в Америку. Но всегда возвращался в Россию, поскольку считал, что эта страна – его настоящая родина. И Иосиф Уткин, таким образом, показывал, что лоялен к тем переменам, которые произошли в стране, где ему суждено было родиться и принимает все в ней, как свое. В том числе, и в еврейском вопросе, как в одном из многих, стоящих перед государством на повестке дня. И его отношение к еврейскому вопросу было достаточно ясное – раньше было плохо, теперь – хорошо, раньше евреи были евреями при царизме, а теперь евреями при советской власти. И потому между теми и другими временами – большая разница. Очевидно, как ни старался этот поэт, как и какой-то другой в данном аспекте полностью отказаться от своего происхождения, оно все равно напоминало о себе в его творчестве, придавая ему своеобразие и какую-то живинку. И это нечто особенное – как раз то, что скрыть невозможно, что все равно дает о себе знать – национальное самосознание. И дело не в отдельных подробностях поэмы о рыжем Мотэле, которая национальная ровно настолько, насколько могла быть ею в советское время. А то, что теперь то, что автору этих поэм двадцатых-тридцатых годов казалось совершенно правильным, а теперь вызывает в лучшем случае недоумение – коррективы, которые внесла современная история российского государства .И возникающие вопросы остаются без прямого и единственно возможного ответа именно поэтому. Например, почему “милое детство” должно быть кем-то расстреляно, и что в том хорошего, если для нормальной жизни при советской власти необходимо вычеркнуть из своей жизни всю предыдущую историю, историю народа, культуру, традицию, вычеркнуть из памяти все, что не приемлет новая власть. У Иосифа Уткина, как у миллионов других людей, была возможность убедиться в начале сороковых, что забвение памяти – это фашизм, то зло, которому нет и не может быть прощения. И ничем не может быть оправдано восхваление зла, хотя мало одной смелости, чтобы сказать, что зло – это зло. Нужно было еще иметь и возможность сделать это публично, чтобы другие прочитали, услышали. Уткин не вступал своим творчеством в конфронтацию с режимом. Просто его индивидуальное восприятие действительности, отражает не только то, что человек хотел бы сказать, но и то, что переполняет его душу вне зависимости от курса и линии партии и правительства. И в этом, если говорить именно о поэзии Иосифа Уткина, пожалуй, в большей степени, чем в чем-то другом, выражались национальные черты творчества поэта, память детства, память его народа, из которого он так и не ушел до конца своей жизни.

Еще большее разночтение между тем, что хотели прочитывать в довоенное время и тем, что можно прочитать сейчас в том же тексте, касается уткинской поэмы “Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох”. В этой поэме все идеологически верно, четко обозначены реалии того времени и классовая позиция автора поэмы. Но, тем не менее, очевидно, что поэма может быть прочитана и в ином контексте.

Сюжет этой поэмы достаточно прост: был юноша, который хотел учиться в еврейской школе, но бедность не позволила ему получить религиозное образование. Его семья жила в Кишиневе и ее коснулась трагедия погрома, так что по воле драматических обстоятельств он стал сиротой. Ему хотелось жениться на дочери раввина, но из этого ничего не получилось, поскольку у раввина по этому поводу были другие планы. Но с революцией все вдруг изменилось – бывший портной стал комиссаром, представителем власти. К его словам стали прислушиваться. И те, кто раньше не замечал его, например, чиновник Бобров, стали его подчиненными. Да и сам раввин пришел к нему, чтобы сосватать за него свою красавицу-дочь. Так что вроде бы все разрешилось самым положительным образом, и у рыжего Мотэле поэтому нет сомнений в том , что надо честно и преданно служить власти, которая сделала его большим и важным человеком и помогла избавиться от страха, нищеты и бесправия, что преследовали его до революции. И поэтому вполне логично, что в “Послесловии” к поэме Иосиф Уткин, говоря о рыжем Мотэле, о других, таких же как он, переживших осуществление своих мечтаний и обретших счастье быть востребованным новой властью –

До Кракова –

Ровно сорок,

И до Варшавы –

Сорок.

Но лучше, чем всякий город,

Свой, родной город,

Разве дворцом сломите

Маленькие заплатанные,

Знаете, домики,

Где смеялись и плакали?

Вот вам

И меньше и больше.

Каждому свой мессия!

Инспектору

Нужно Польшу,

Портному –

Россия.

Сколько с ней было пройдено,

Будет еще пройдено!

Милая, светлая родина,

Свободная родина!

Золото хуже меди,

Если рукам верите…

И Мотэле

Не уедет,

И даже

В Америку.

Не-ет, он шагал недаром

В ногу с тревожным веком.

И пусть он – не комиссаром

Достаточно –

Че-ло-ве-ком!

Можно и без галопа

К месту приехать:

И Мотэле будет штопать

Наши прорехи.

……………………..

Милая, светлая родина,

Свободная родина!

Сколько с ней было пройдено,

Будет еще пройдено!!!

с.286-287

Как видим, перед нами не только и не столько финал поэмы, но и некая долгосрочная программа. И, если учесть, что эта поэма переиздавалась, то время, отделявшее новое издание от первого вносило в нее свои коррективы и акценты. Так и этот финал неодинаково читался в двадцатых, когда власти сначала разрешили сионизм в России, как общественное движение, а потом подавили его, как буржуазное и националистическое, а потом вообще исключили религию из советской жизни, как и возможность выбора другого государства, в том числе, и исторической родины, для переезда на новое место жительства. Это касается и темы религии, которая занимает в этой поэме главное место. Юноша стал революционером, как герой “Милого детства” и к нему на поклон идет местный раввин, который не нашел вроде бы в священных текстах объяснения происходящему; который переживает, что люди не хотят ходить в синагогу, делать обрезание, соблюдать еврейскую традицию; который скоропостижно умирает, поскольку не может жить при советской власти. Действительно, служителей религии арестовывали, ссылали, расстреливали, так что смерть раввина Исайи в такой ситуации – закономерный исход трагедии отдельного человека и тех, кого он призывал сохранять наследство родителей и прадедов. С классовых позиций его присутствие вряд ли было необходимо, поскольку советские евреи должны каким-то образом обходиться без религии и оставаться при этом как-то евреями. В свое время, в конце девятнадцатого века, основатель сионизма Теодор Герцль написал книгу “Еврейское государство”, в которой, среди прочего писал и о том, что, если отдельным группам евреев на исторической родине нужно общаться с раввинами, то пусть раввины едут с ними. Под этим подразумевалось, что религиозные деятели будут организаторами сионистски настроенных масс. В советское время пошли еще дальше – нет раввинов – нет и иудаизма, в полном соответствии с известной руководящей формулировкой.

Иосиф Уткин писал о переходном времени, когда все только оформлялось в нечто новосоветское и послеленинское, поэтому как человек чуткий и внимательный, поэт обозначил подробности того, что ему казалось действительным. Однако ясно, что при этом заметна большая дань социальному заказу и поэтическому вымыслу. И дело не в том, что в Сибири евреи жили по другим законам, чем в Кишиневе. Просто, скорее всего, о Кишиневском погроме Уткин узнал из известной поэмы Бялика, поскольку родился через двадцать лет после того страшного события. И поэтическое видение одного человека могло сказаться на поэтическом творчестве другого человека. На Иосифа Уткина могли повлиять и спектакли “Габимы”, которые в то время с успехом шли в Москве и рисунки Меира Аксельрода, где показан был местечковый быт и сам уклад местечковой жизни, так что восприятие его еврейского житья-бытья в черте оседлости по-своему могло быть и вторичным, что само по себе не есть недостаток, поскольку Иосиф Уткин писал поэму о революции, а не об одном из российских народов в революции. И поэтому среди его героев не большевики, не функционеры, а люди из глубинки, что было и точнее , и проще. Революция произошла сначала в Петербурге и в Москве, а потом докатилась и до более удаленных российских мест. И поэтому важно было показать принятие революции там, где всегда был патриархальный уклад жизни, перемены там, где казалось, что история остановилось. И в поэме о рыжем Мотэле это существование сказалось наиболее органично, что и предопределило восторженное отношение к ней как еврейских, так и русских читателей, всех, кто мог прочитать ее на русском языке.

Здесь все строится на простом конфликте плохого и хорошего, что одновременно означает старое и новое. Плохо, что были погромы, что люди жили бедно, что ими руководили взяточники. Хорошо, что свершилась революция, что простые люди стали хозяевами страны и могут жить достойно. Раньше Мотэле мечтал жениться, а у инспектора Боброва была дородная жена. После революции жена от инспектора ушла, а к комиссару Блох (уже не просто Мотэле) пришел ученый и уважаемый человек поговорить за жизнь. Когда-то и совсем не так давно пели в Кишиневе гимн про царя и главным человеком был чиновник, а потом стали петь революционные песни и чиновник сам пришел проситься на работу, поскольку, как возможный классовый враг ,оказался не у дел. И, если еще совсем недавно Мотэле мог только мечтать о женитьбе, то теперь его свадьба на любимой им девушке могла стать реальностью. Во всяком случае, оптимистический настрой основной части поэмы о Мотэле должен был убедить всех и каждого в том ,что после революции становится возможным все, что прежде казалось несбыточным. Собственно говоря, об этом и была написана поэма. Причем, искренно и вдохновенно.

Но ту же историю можно прочитать не только как революционный эпос в духе Блока или Маяковского, но и как историю любви, и тогда весь революционный пафос здесь приобретает совсем иной подтекст. Примечательно, например, что один из самых известных спектаклей так называемого библейского театра “Габимы” по сути был прежде всего историей любви и любви неразделенной, а увиденный Вахтанговым мистический и изломанный быт местечка, где жили последователи хасидизма со свойственной им экзальтацией и впечатлительностью, был не более, чем фон. Так и поэма о рыжем Мотэле – это прежде всего история любви, что придает ей некое новое измерение. Кроме того, сама судьба Иосифа Уткина, как она выражена в его поэтическом творчестве, это тоже история любви, и часто любви неразделенной, когда есть и разлуки, и разрывы с любимым человеком. И не только в стихах, но и в обыденной жизни. Пожалуй, именно стихотворения о перипетиях любви, не говоря о несколько напыщенном признании любви к России, как к родине, и есть лучшее из написанного Иосифом Уткиным. И его лучшая поэма примечательна в первую очередь не только тем, что в ней конкретно и правдоподобно показаны как расстановка сил в обществе, так и взаимоотношения между разными социальными и национальными группами, а рассказ в духе Шекспира о еврейских Ромео и Джульетте, вписанных в обстоятельства первых десятилетий двадцатого века и антураж провинциального города из черты оседлости, которая после революции прекратила свое существование, как многое другое, что с этим понятием было с ней связано.

А если историю про рыжего Мотэле, который стал комиссаром Блох, мы прочитаем, как историю любви, то получится не менее реальное повествование, но несколько другое по подробностям и аспектам. Так бывало, что любовь сводила людей, которые в иных обстоятельствах вряд ли бы оказались вместе. Особенно это было актуально после революции, когда все изменилось так, что сразу трудно было понять, кто есть кто и кто что значит. Вот и Мотэле хотел жениться на дочери раввина, но не мог этого сделать. Но не потому, что был простого происхождения. Известно, что многие еврейские мудрецы были ремесленниками, чтобы прокормить семью или вообще жили достаточно бедно, отдавая время и силы изучению Торы и Талмуда. Поэтому дело не в бедности Мотэле. И не в том, что он сирота. А в том, что он был не слишком ученый в традиции человек, то есть, не хотел учиться. В ином случае раввин бы сам устроил свадьбу и сделал все возможное, чтобы муж его дочери смог жить в достатке, отдавая время учебе. Так что неудачное первое сватовство – это беда Мотэле, тех людей, которым в трудное время показалось, что надо сделать все возможное для того, чтобы как-то свести концы с концами, не оставляя времени и сил на учебу. И это уже был путь к ассимиляции. Понятно, что революция изменила статус Мотэле. И он из обычного портного стал комиссаром, скорее всего, отвечающим за продовольствие. И уже не он к раввину, а раввин к нему приходит на прием и предлагает жениться на своей дочери. В контексте поэмы этот эпизод можно прочитать не только как факт признания служителями религии новой власти и вообще уважение к власти, не только как факт, свидетельствующий о поражении. Раввин Исайя – человек мудрый, знаток Торы и Талмуда. И он знал, что еврейские мудрецы учат, что надо жить в мире с любой властью, поскольку хороша она или плоха – это какой-то порядок, а ее отсутствие – анархия и беззаконие. Он понимал, что его дочке, дочке религиозного человека, будет не просто стать женой комиссара, но в данном случае он думал не о ней, а об общине. И здесь можно вспомнить, как еврейка Эстер стала женой персидского царя Ахашвероша (Артаксеркса), чтобы потом спасти еврейский народ. Из этого ясно, что раввин Исайя руководствовался возвышенными соображениями, которые упрощенно передает житейская логика Мотэле и его окружения. Раввин Исайя считался с реальностью и думал о будущем. Он видел, какое наступило время. И своим поступком он хотел хоть как-то способствовать тому, чтобы сохранить то, что можно сохранить, поскольку, видел последствия ассимиляции и знал, что это самое страшное, что может быть, поскольку в последующих поколениях может привести к отходу от еврейства, что во многом и произошло с евреями за годы советской власти.

Но и второе сватовство оказалось неудачным, поскольку через какое-то время после встречи с будущим зятем раввин Исайя умирает. Иосиф Уткин, вероятно, хотел показать, что религии нет места в советском обществе. Но это можно прочитать и как предвестие несчастливого брака Мотэле Блох и дочери раввина, что вполне могло быть, поскольку и комиссары при советской власти оказывались под следствием, тем более, если жены их были из религиозных семей. Этот же эпизод можно прочитать и как пророчество о том, что при советской власти религия умирает, что она будет искоренена и уничтожена. И этот подтекст данного эпизода приобретал с каждым переизданием поэмы все более зловещий оттенок, поскольку все радикальнее становилось в СССР отношение власти к религии.

Однако парадокс поэмы о Мотэле и его современниках состоит в том, что не он, а именно раввин Исайя становится главным ее героем. Подробно о Мотэле рассказано только в самом начале истории, там, где речь идет о дореволюционном времени. Потом Мотэле, пройдя с отрядом красноармейцев по городской площади, становится функционером, чиновником. Он сидит в кабинете и решает организационные вопросы, подписывая за день множество бумаг. А в центре повествования оказывается раввин Исайя: он думает о революции, ищет ответы на насущные вопросы в ученых книгах, увещевает отступников, налаживает контакты с властью, то есть – активно действует. И, возможно, именно эта напряженная деятельность, направленная на поддержание еврейского образа жизни, и подрывает его здоровье, что опять же может восприниматься как реальный упрек новой власти. Она, эта новая власть, освободила евреев из черты оседлости, но требует, чтобы они были такими, какими удобно этой власти, то есть нерелигиозными. За пределами поэмы, поскольку действие ее происходит в Кишиневе, а не в Москве, осталась деятельность печально известной Евсекции, отдела Госкомнаца. Тем не менее, поэма Иосифа Уткина писалась в те годы, когда Евсекция действовала достаточно активно в насаждении просоветского толкования еврейства, а бывший руководитель Госкомнаца стал первым лицом в государстве, что сразу изменило многое, что к тому времени уже как-то устроилось. Тем неожиданнее внимание Иосифа Уткина к раввину Исайе, который единственный из всех героев поэмы показан человеком мужественным, сильным, ищущим, страдающим. На его фоне Мотэле кажется просто приспособленцем, как и его новый подчиненный.

Когда-то инспектор Бобров был большим человеком в Кишиневе, а потом – нежелательным элементом. И вот ему приходится идти на поклон к представителю новой власти, тому самому рыжему Мотьке, который раньше дрожал при разговоре с ним, а теперь сам стал большим начальником. И это для бывшего инспектора Боброва не просто приспособление, а желание как-то устроить свою жизнь. Он рад бы уехать, да пока или уже не может этого сделать, вот и стал вынужденно то ли помощником, то ли секретарем бывшего портного. Бобров не питает любви ни к своему начальнику, ни к власти, которую он представляет, но идет на компромисс, поскольку у людей его круга было два выхода: уехать или остаться. И, если остаться, то лучше служить этой власти, чем быть у нее, этой власти, в немилости. Здесь есть конкретная эгоистическая цель: человек заботится только о себе и все остальное ему малоинтересно. Иосиф Уткин показывает классовую природу нового подчиненного комиссара Блох и то, с чем они приходят к сотрудничеству, что так же выглядит, как приговор для целой группы людей, по воле обстоятельств вынужденных приспосабливаться к режиму, который им заведомо чужд. Кстати, в случае с Бобровым также по контрасту показана история любви. У инспектора Боброва была красивая и примечательная жена, от безработного Боброва жена ушла и совслужащий Бобров – стал холостяком, а у комиссара Блох на личном фронте все, как будто, будет наоборот. Но все же смерть раввина Исайи на некоторое время откладывает свадьбу. И, может быть, навсегда, поскольку дочь раввина после его смерти вряд ли захочет добровольно пойти за комиссара. И здесь, как и во всей поэме, много открытых вопросов, то есть, если читать в том же ритме, в каком написана поэма, то все ясно и просто, но если читать неспешно, возникают несовпадения между тем, что сказал Иосиф Уткин и тем, что оказывается в подтексте сказанного. Трудно предполагать, что такая неоднозначность поэмы связана с реализмом или желанием показать время во всех его противоречиях. Скорее всего, здесь издержки лозунгово-плакатного стиля, когда поэтически осмысливаются готовые идеологические штампы. Но и в этом случае, кажется, что Иосиф Уткин был в момент написания этой поэмы или очень молодым, или очень смелым человеком.

Вот мнение масс о деятельности представителя советской власти:

В очереди
Люди
Ахают,
Ахают и жмут:
Почему
Не даютСахару?
Сахару почему не дают?

Видимо
Выдать
Лень ему.
Трудно заняться час?

Такую бы жизнь – Ленину,
Хорошую
Как у нас!
Что вы стоите,
Сарра?
Что может дать
Слепой
Когда
Комиссаром
На какой-то Портной?
Ему бы чинить
Рубаху,
А он комиссаром
Тут!…
В очереди люди ахают,
Ахают
И жмут.

с.275-276

Все вроде бы достоверно, ведь в первые годы советской власти были большие перебои с продуктами и сахар становился обменной валютой. Да и что обращать внимание на мнение “темных” людей, которые не могут осознать величия перемен. И все же важная вообще, а для двадцатого века глобальная тема и особенно в СССР – народ и власть, обозначена здесь двупланово: каждый человек должен заниматься своим делом – портной шить, а снабженец – обеспечивать людей всем необходимым. Конечно, национальные кадры для любой власти нужны при всех переменах, но не доводить же их выдвижение до смешного, как это произошло с Мотэле, который всей душой был за революцию, но не имел опыта в решении самых насущных вопросов. Получается некоторый парадокс, две точки зрения на одно и тоже, что заявлено уже в самом названии поэмы Иосифа Уткина. В полном виде, оно, кажется, говорит о четырех героях – “Повесь о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох.” На самом деле героев – три, потому что рыжий Мотэле и комиссар Блох – это, в общем-то один и тот же человек. Просто до революции, как принято у евреев, к нему обращались только по имени, а при советской власти, что стало нормой, стали обращаться по фамилии. Кстати, инспектор в названии поэмы вообще идет без имени и фамилии. Но с фамилией у бывшего портного изменилось и многое в душе, ведь то, что можно портному, не разрешено комиссару, тем более с такой фамилией, которая по-русски звучит несколько комично. С фамилией просто, ее можно сменить или переделать, с памятью о прошлом – сложнее. И все же Иосиф Уткин сознательно говорит о том, что один и тот же человек до и после революции оказывается разным. Комиссар Блох уже не может мечтать об учебе в хедере, если только не пошлет туда партия, чтобы он стал таким религиозным деятелем, который мог служение богу совмещать со служением власти. Комиссар – это уже лицо наднациональное. Он может иметь родителей любой национальности, но проводить линию партии, то есть делать то, что должно быть полезно представителям всех народов, живущих в этой стране. А это и означает ассимиляцию, как для него лично, так и для тех, кому посвящена его каждодневная работа.

И это уже как бы от его имени, вернее, в духе его деятельности говорится о том, что евреям не нужен бог, что человек, по их мнению, важнее бога, и что раввин не нашел в Торе ответа на то, что происходит в этот момент в стране, веру в бога им и другим гражданам страны заменила коммунистическая идеология, которая ни с кем не считает уместным делиться влиянием. Но ведь и слова о том, что в Торе нет ответа о том, что же случилось – трагедия или счастье – тоже не так уж однозначны. Конечно, поэту, возможно, хотелось показать своей репликой, что Священные Книги устарели и вместо них надо читать труды классиков марксизма. Отсюда и некоторый нигилизм и атеизм, ведь, признав правоту этого наследия, надо признать и его исходный постулат, говорящий о власти бога, а это означает соблюдение многих заповедей, что сложно и требует усилий. И кажется, что легче отрицать и бога, и религию, хотя понятно, что следование любой идеологии, в том числе, и коммунистической, это тоже вера, вернее, подобие веры, замена истинного иллюзорным, что имеет разрушительные духовные последствия.

И об этом тоже написана поэма Иосифа Уткина, думал ли он об этом или нет. Кто-то сознательно отказался от веры отцов, кого-то вынудили это сделать. Причем тот же инспектор Бобров, которого заставили отказаться от православия, не менее несчастен, чем жена раввина Сарра, которая с дочерью и без совета мужа осталась жить во времена, где религиозность стала считаться государственным преступлением. Поэма Иосифа Уткина должна была показать, как хорошо стало жить евреям при советской власти и о том, как еще лучше им будет после окончательной победы социализма. Но это всего лишь эффектная декларация. И поэтому даже в рамках поэмы есть что-то, что делает эту классово верную декларацию не столь убедительной. И судьба самого комиссара Блох не представляется столь радостной и счастливой, как это виделось Иосифу Уткину в середине двадцатых годов. Но, если учесть, что в рыжем Мотэле, ставшем комиссаром Блох есть что-то автобиографическое, и это не только история неразделенной любви. Иосиф Уткин не преследовался властями и нападки критики на его риторические и несколько прямолинейные стихи по сравнению с тем, что выпало на долю других, кажутся небольшим несчастьем. И все же в этой поэме выразилось что- то пророческое в контексте судьбы ее автора, став не только свидетельством очевидца событий и фактом литературы довоенного ее периода, а и проявлением сомнений, некоторой слабости, которые для пропагандиста вряд ли были уместны и ему простительны.

И тогда получается, что, действительно, поэма о рыжем Мотэле и других героях своего времени – это прежде всего поэма о любви, которая не нашла взаимности. Иосиф Уткин писал разные стихотворения о любви – и о том, что в советское время надо любить не красоту, а душу; и о том, что у железных людей и любовь соответственная; и о том, что иногда в любви бывает и горечь, и есть печаль разлуки. А главное, чем пронизана была вся его поэзия – это любовь к Родине, как он ее принял и как понимал. Он был предан ей настолько, что ради нее был готов от многого отказаться: от веры, памяти, многого другого. И эта настоящая его любовь, это искреннее и большое чувство были неразделенными, что поэт не мог не чувствовать и что было, скорее всего, его каждодневной болью, его трагедией и его судьбой, в чем он не был, к сожалению, не одинок и что стало в чем-то знамением времени, злобой дня, повседневностью для миллионов, которые думали не только о духовных исканиях, а просто о возможности нормально жить, воспитывать детей, радоваться своим счастливым мгновениям и ощущать себя полноправными гражданами страны, которая стала местом их рождения и была для них всем долгие годы.

И нет ей конца, поскольку слишком много было отдано этому сильному чувству, и ни смена режима, ни переезд в другую страну не могут вычеркнуть его, этого чувства, из памяти даже детей, которые уже имеют другие возможности и другой, более разнообразный выбор проявления своего национального самосознания, не говоря уже о взрослых, за плечами которых десятилетия жизни и опыт разочарований и мудрость выживания в трудных ситуациях. Нельзя никого винить за любовь, поскольку она выше только житейских расчетов, хотя бывает и странной, наивной и, действительно, слепой, хотя ясно, что без нее, без возможности на кого-то или на что-то направить душевный потенциал было бы еще сложнее. И поэма Иосифа Уткина, как и вся его поэзия воодушевлена лирическим началом, в чем ее достоинство, в чем и границы ее, как отображения жизни человека страны. В чем ее особенность в рамках как советской поэзии и в чем ее специфичность в контексте того, что писали евреи, ставшие деятелями русской литературы и культуры. Рано или поздно им приходилось сталкиваться с тем, что их порыв был неразделен, что их жажда быть полезными обществу воспринималась не всегда по достоинству. И это были тихие или громкие трагедии, которые для других могли или могут стать уроком, из которого каждый выучит то, что ему покажется ближе и необходимее. И поэтому поэзия Иосифа Уткина не остается только ушедшим в небытие прошлым. Она трогает, волнует, по праву не оставляет равнодушным.

Илья Абель

В статье использованы материалы, сведения и цитаты, взятые из книги “Иосиф Уткин. Стихотворения и поэмы.” Подготовка текста и примечания А.А.Саакянц. Вступительная статья. CП,М-Л, 1966, БП.