Попался, жидёнок!

Это было в ноябре 1998 года. Колонна нацистов из человек 40-50 проходила по Магдебургу, остановилась у еврейской общины Магдебурга и скандировала: «Мы антисемиты! Мы антисемиты!» И я вспомнил…

Первые детские воспоминания стёрлись из памяти. Точнее, превратились в смутные, расплывающиеся, как во сне, блики. Без сюжета и конкретного содержания. Отдельные картинки, всплески эмоций, неясные сценки без начала и конца. Но одно воспоминание осталась. На всю жизнь. Даже сейчас, когда пишу, закрываю глаза, и оно всплывает, прорывается из подсознания, наполняет страшным, чёрным, заставляющим цепенеть от ужаса. Всё, что тогда произошло, помню отчётливо, до малейших деталей, как будто случилось это вчера, а не в далёком 45-ом, когда наша семья (мама, бабушка, сестра и я — отец работал на военном заводе, на Урале) только что вернулась в Москву из эвакуации…

Зима. Небольшой, грязновато-неухоженный двор в центре Москвы. Холодно. Очень холодно. Ледяной ветер налетает резко, порывами, чуть не сшибая с ног пятилетнего мальчика в стареньком пальто, шапке-ушанке, завязанной под горло, и валенках, к которым привязаны коньки. Стемнело. На улице ни души. Но мальчик упорно продолжает кататься на крошечном, обледеневшем пятачке возле дома. Неумело разгоняется и проезжает метра два-три. Он замёрз. У него разбиты коленки от многочисленных падений. Ему хочется домой. Но он не идёт. Он боится. Мальчик боится лестницы.

В трёхэтажном, старом доме с обвалившейся штукатуркой, где живёт мальчик, страшная лестница. Железная, с холодными, чёрными ступенями, круто, по спирали поднимающимися вверх. На лестнице почти никогда не бывает света. Так что подниматься и спускаться приходится наощупь, в полной темноте. Домоуправ, однорукий, маленького роста татарин, по прозвищу «плохая мальчик», примерно, раз в месяц ввинчивает лампочку. Но через два-три дня она исчезает. Мама говорит, что лампочку вывинчивает сосед дядя Вася. Высокий, худой, с густыми, спутанными волосами, падающими на лоб. Мама называет его «Пьянь и антисемит». Что такое пьянь мальчик знает. Это когда ходят и качаются. Слово антисемит ему непонятно. Мама на его вопрос отмахнулась: «Вырастешь — узнаешь». Потом как-то странно посмотрела на него и добавила: «Очень скоро узнаешь». Бабушка ничего не сказала, только крепко прижала, поцеловала и заплакала. Мальчик не понял, почему она плачет. Он не знал, что у бабушки немцы осенью 41-го, под Гомелем расстреляли брата, старенького дядю и других родственников. Только сестра, которая училась в первом классе, внесла некоторую ясность: «Антисемиты — это которые нас не любят». «Кого нас»? «Ну нашу семью». Почему не любят, она тоже не знала…

Особенно страшное место под лестницей. Оттуда доносятся шорохи, непонятные звуки, иногда повизгивание. Сестра на днях сказала мальчику, загадочно щуря глаза и почему-то шёпотом: «Ты знаешь, кто живёт под лестницей? Крыса. Я её видела. Большущая, чёрная, злая. И зубы вот такие. — Сестра показала. Потом подумала и немного уменьшила расстояние между растопыренными руками. — Ты пробегай быстро. Не останавливайся. А если крыса прыгнет — кричи. Я услышу». Теперь мальчик один боится идти домой. Он ждёт кого-нибудь с кем можно было бы пойти вместе.

Мальчик дождался. Через двор идёт дядя Вася. Мальчик побаивается соседа. Особенно теперь, когда узнал, что сосед их семью не любит. Но лестницы мальчик боится ещё больше. Поэтому он неуклюже топает на расползающихся коньках вслед за дядей Васей. Сосед прилично навеселе. «А, это ты?— говорит он оборачиваясь, хриплым, прокуренным голосом.— Ну, идём, идём». В голосе его мальчику слышится что-то недоброе, даже зловещее. Но отступать поздно. И вот, когда они проходят самое страшное, самое опасное место под лестницей, дядя Вася неожиданно приседает, берёт мальчика за кончики шарфа и подтягивает к себе. «Что? Попался, жидёнок! Попался! Страшно тебе? Сейчас будет ещё страшнее». Дядя Вася сжимает шарф туже и туже. Мальчику страшно. Ему трудно дышать. Изо рта соседа неприятно пахнет. От ужаса он не может признести ни звука. Сверху по железным ступеням слышатся шаги. Кто-то спускается. Сосед отпускает мальчика: «Ладно, живи пока, сучёнок». Больно щёлкает его по лбу и уходит. Мальчик ещё долго не может шевельнуться. Ужас парализовал его.

— Сыночек, что с тобой? Почему ты здесь стоишь? — мама приседает на корточки. Прижимает мальчика к себе. — Что случилось? Тебя кто-нибудь обидел? Это тебя дядя Вася напугал? Не бойся. Теперь всё будет хорошо. Ну, пошли домой». Мальчик по прежнему не может произнести ни слова. Его словно парализовало. Тисками сжало грудь. Ему трудно дышать. Наконец, он начинает плакать, судорожно, истерично всхлипывая, крепко прижимаясь к маме.

Прошли годы. Многие годы. Но детское воспоминание не покидает меня. Мама (её давно нет с нами) рассказывала, что после того случая я долго заикался, стал нервным, кричал по ночам. Я всего этого не помню. Но иногда, неожиданно, в связи с чем-то или без, воспоминание опускается и окутывает чёрным облаком. Последний раз это было недавно, когда группа нацистов маршировала по улицам Магдебурга. Они остановились у еврейской общины и скандировали: «Мы антисемиты! Мы антисемиты!» Мне снова стало страшно. Снова стало трудно дышать. И я услышал не их крики, а хриплый, прокуренный голос дяди Васи: «Попался, жидёнок! Попался!»

Лев Мадорский
club.berkovich-zametki.com