Поэт, писатель, учитель, режиссёр, философ Моше Кульбак

В «Социалистическом вестнике» (Нью-Йорк, № 12, 1946) была опубликована статья Юлия Марголина «Дело Бергера (Открытое письмо)». Он писал: 

«В Советской России внезапно «исчез» М. Кульбак, еврейский поэт блестящего таланта, украшение нашей литературы. Кульбак не был сионистом. Он был другом Советского Союза и поехал туда, чтобы жить и работать на «родине всех трудящихся»./ … Теперь… его произведения изъяты, а он сам «погиб без вести»… Я думаю, что самое тяжелое и страшное в этом — это абсолютное равнодушие еврейского народа, для которого жил и писал этот человек».

Об учителе, поэте, прозаике, драматурге, философе Моше Кульбаке и сегодня мало знают. Будут ли когда-нибудь переведены на русский его философские вещи, его пьесы? Пока мы можем говорить о его поэзии и повести “Зелменяне”, которая давно стала библиографической редкостью.

Моше Кульбак родился в Белоруссии, в Сморгони, 20 марта 1896 года. Отец его был младшим среди семнадцати (!) братьев. И дед, и бабушка, и все дядья — смолокуры, плотовщики, кожевники. Каких только профессий там не было! И все эти крепкие мужики волею поэта и писателя как будто дожили до наших дней, и только потому, что, как живые, сходят со страниц его книг.

Он написал много теплых страниц о доме, о родне… Вот одно из стихотворений, с улыбкой, о бабушке:

Любила бабушка моя молиться и поститься,

Еще рожать детей была большая мастерица.

 Как яйца курица кладет — достойно и спокойно,

 Так бабушка совсем легко несла за двойней двойню,

Двоих произвела на свет в потемках сеновала,

 Потом двоих дядьев она в ольшанике рожала,

 Двенадцать — на печи, одни дядья, скажи на милость!

И на гумне моим отцом однажды разрешилась…

(“Беларусь”. Пер. Ю.Телесина)

Первым опубликованным в 1916 году в Вильно (Вильнюс) стихотворением Кульбака была песня “Штерндл” (“Звездочка”). Сам он жил тогда в Ковно (Каунас).

«Штерндл» — стихотворение-пророчество. Поэт обращается к Звездочке: “Будь мне посланницей, упади в мое местечко; там, одна-одинешенька сидит у темного окна, в грусти и заботах моя жена; подбодри ее, посвети в ее окошко; спроси, что делают дети; скажи, что я плачу и целую их письмецо, скажи, чтоб не жалели Янкеле, надо отдавать его в хедер, пусть учится, хватит его баловать…” И такая странная концовка для 20-летнего поэта:”пусть его Янкеле как следует выучит каддиш, может, скоро ему придется… кто знает… но, может, Всевышний сжалится…” А ведь совсем недавно он сказал: “Я пою, и смеюсь, и хмелею…/ Вся вселенная стала моею“.

В более позднем стихотворении Кульбак снова обратился мыслью к ребенку, к своему сыну:

А ночь-то какая! Играет небесная синяя скрипка

 И снежная виолончель…

За тысячи верст мой ребенок во сне меня видит

 И тихо смеется…

(“Морозом звезда отшлифована…” Пер. Ю. Телесина)

Сыну Эле, которому в 1937 году, когда не стало папы, а вслед за ним и мамы, было уже почти одиннадцать. Ему оба могли сниться живыми. Но мальчику оставалось жить совсем немного. Фашисты убили Элю в 1942 году вместе с дедушкой, бабушкой, тетей Тоней, сестрой его отца, и ее дочкой Матусей… Первое опубликованное стихотворение М.Кульбака “Штерндл» звучит как каддиш по всем: поэты часто предвидят судьбу…

Дочка Рая отца не помнит, но всю жизнь собирает крупицы чужой памяти о нем. К началу войны ей было почти семь лет, она помнит и бабушку, и дедушку, и брата Элю. Помнит и тетю Тоню, которая забрала их, детей брата, из детдома.

Рассказывает Рая Кульбак:
«Моя мама Кульбак Зелда (Евгения) была также арестована и приговорена к 10 годам заключения только за то, что была женой Кульбака… Маму реабилитировали в 1956 году. Ее попытка в 1957 году установить дату смерти мужа и место его захоронения не принесла результатов. …В Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР ей сказали, что точных дат смерти необоснованно осужденных у них нет, и цинично бросили: “Июль 40-го вас устраивает?” Что она ответила? Потеряла голос. Не могла сказать ни слова. Молча кивнула. Ее устраивала хоть какая-то определенность. И во все книги и энциклопедии вошла эта дата смерти — 1940 год, иногда, правда, в скобках ставили вопросительный знак».

Старшую дочку Рая назвала Машей — по папе Моше, а вторую дочь Тоней — по любимой тете.

Моше Кульбак не дожил, не узнал ни внуков, ни правнуков. Но поэзия его жива. Его лирикой можно и сегодня объясняться в любви:

Как будто чашечки японской слышу звон,

И, оглушен, вдыхаю тонкий свет.

К запястью белому склоняюсь в тишине,

И кровь звенит и ускоряет бег…

Вот так остаться бы склоненным весь свой век

Пред светом, что так ново светит мне.

(“Плеча коснулся…” Пер. Р. Морана)

В других стихах, по народным мотивам, ритмичных, озорных, слышишь звуки веселой еврейской свадьбы:

Известкой побелили дом,

И вымыт пол дощатый.

На свадьбу музыкантов ждем,

 Сейчас приедут сваты.

…Ходуном, ходуном

Ходит пол дощатый,

 А на нем, а кругом

 Пляшут сваты.

…Ходуном, ходуном

Ходит мир вверх дном.

Ой, невеста с женихом!

Бим — бум — бом!

(“Свадьба”. Пер. С.Липкина)

Ошибиться нельзя: даже в переводе на русский слышишь звуки веселой еврейской свадьбы: Бим — бум — бом! Перевод отличный, а на идиш наверное веселее…

В Вильно Moше Кульбак стал самым харизматичным преподавателем города. В дополнение к его классам в Реальной гимназии, он читал курсы в двух других Еврейских языковых школах: гимназии Софии Марковны Гуревич и Еврейском институте преподавателей (Семинар Lehrer). В Реальной гимназии он преподавал Еврейскую литературу в двух высших классах

Студенты Кульбака были единодушны в своем почитании мастера. Одна восторженная студентка Дина Абрамовиц свидетельствует о его обаянии: “Сказать, что мы любили Кульбака, слишком бледно. Мы были привязаны к нему как органы одного и того же тела».

В пьесе М. Кульбака “Разбойник Бойтре” главный герой любит девушку по имени Стера (от Эстер — Эсфирь). Она отвечает ему взаимностью, но отец Стеры выдает ее замуж за нелюбимого и, вопреки ее воле, устраивает пышную свадьбу. Бойтре, еврейский Робин Гуд, похищает любимую с этой свадьбы, и друзья Бойтре устраивают в честь молодых прямо в лесу новую свадьбу — веселый пир с музыкантами (клейзмерами). В этой пьесе Мойше Кульбак использовал страничку из своей биографии. Об этом рассказала Т.Е. Гордон-Козловская.

Художница Тамара Гордон, ученица М. Кульбака, знала Женю Эткину, которой Моша симпатизировал. Когда М. Кульбак уехал в Германию, он какое-то время перестал писать письма. В том числе и Жене. Между 1920 и 1923, Кульбак присоединился к динамической группе Еврейских авторов в Берлине, служившей тогда приютом для еврейских мыслителей из городов в черте оседлости и стремящимся войти в современный мир. Кроме того, в Берлине, Кульбак работал суфлером в инновационном театре Эрвина Пискатора. В это время Женя познакомилась с биологом Спектором (его имени Т.Г. не помнит), у них начался роман. Спектор был очень приятный человек, талантливый биолог, его все уважали. Спектор сделал Жене предложение, она согласилась. Был назначен день свадьбы. И тут появляется Кульбак. Вернувшись из Берлина и услыхав новость о свадьбе, он тут же отправился к “чужой” невесте. Пришел и заявил: “Ты — моя невеста, идем к раввину. Ты будешь моей женой”. Пошли к раввину, и тот их благословил. И сыграли свадьбу.

А что же Спектор? Вскоре он будто бы покинул Вильно и уехал за границу.

Тамара помнила Моше Кульбака всю ее долгую жизнь. «Он был необыкновенно обаятельный человек, — говорит она, — высокий, стройный, походка у него была как у моряка, немного враскачку». И педагогом она его называет незаурядным.

Он любил игру слов, мысли, любил мир, но стихия этого мира, тяжелая социальная среда, жесткая реальность, мерзость разрушений, нищета, буря злобы — “жесть кричит на кровлях зелено и ало” — эта стихия враждебна человеку, еще враждебнее поэту: “Гей, трудно высоко нести мне голову чубатую!”

Вот эту голову чубатую и глаза черные и горящие вспоминают все его ученики. Если обобщить их воспоминания, придется сказать, что не было ни одной девушки и ни одного юноши, кто бы ни нарушил второй заповеди: не сотвори себе кумира!

Мне кажется, я слышу голос Либби Окунь-Коэн, библиотекаря из Вирджинии:

“Его темные курчавые волосы поэтично обрамляли лицо, а мягкий блеск его черных глаз обдавал нас пламенем, гипнотизировал… Мы страстно ждали его уроков по литературе, поэзии и неважно, кого мы изучали: у всех поэтов было лицо нашего учителя. Даже старый Гомер казался нам стройным и гибким…»

Она вспоминает, что в классе стоял скелет — для уроков анатомии. “Что такое человек? — размышлял Кульбак вслух, обращаясь к скелету. — Горстка ломких костей. И все же он мечтает, поет, созидает… Да, человек смертен. Но есть звуки музыки и есть удивление перед знанием, и вечные вопросы: кто ты и что ты?..”

В Вильно Кульбака знали не только как преподавателя. Он часто выступал с лекциями и статьями о еврейской литературе, и был избран председателем основанного в 1927 году Всемирного еврейского ПЕН-клуба. После возвращения из Берлина он стал преподавать литературу на иврите и идише, а также ставить спектакли — все ему было по плечу: “Илиада” Гомера, “Юлий Цезарь” Шекспира, “Золотая цепь” Ицхака-Лейбуша Переца.

Триумфальная постановка Моше Кульбака третьего акта Юлия Цезаря Шекспира, в еврейском переводе, создала эмблему для той еврейской культуры в Вильно. В 1926, Кульбак мобилизировал школу для постановки. Почти все члены двух старших классов участвовали как актеры, хористы, статисты или на хозяйственных работах.

Это было подлинное авангардистское произведение, вдохновленное опытом Кульбака в Берлине в театре Пискатора. Аудитория и актеры сотрудничали — все на Идиш. “Костюмированные мальчики стояли в разных углах зала, заставляя аудиторию забыть о театральном представлении. С низкого лестничного пролета, подходяще одетые геральды кричали, ‘Виджехт Сизар!’ (Идет Цезарь!) И на длинных трубах. они играли приветствие правителю Рима. И стар и млад был вовлечен в постановку и был взволнован исполнением.”

После того, как постановка была показана три раза в Вильно, она попала в Варшаву, где Центральная Организация Еврейских Школ проводила кампанию, чтобы открыть подобную Еврейскую гимназию. Иосиф Гилигитш, который отвечал за контроль над студентами, описывал неистовую, продолжающуюся всю ночь поездку поездом из Вильно: “Там пели и шутили; Шимшон Каган, позже поэт группы ‘Юность Вильны’, затем студент в классе [1926], рассказывал поэмы имитируя Кульбака, и его пародии были настолько умны, что люди катались от смеха. Сам Кульбак смеялся больше чем кто-то другой.”

Связанный со своим домом и со своим народом и физически, и духовно, с его традициями и культурой, открыт был Моше Кульбак всем ветрам — всем литературам и культурам. Как и Бялик когда-то, еще в Воложинской ешиве, он пристрастился к чтению “подпольной” русской классики, но отлично знал ТАНАХ, Талмуд, притчи, сказания о жизни еврейских мудрецов и пророков, еврейскую философию и мистику, а потом увлекся западной литературой и театром. Читал Аристотеля, древнекитайского философа Лао Цзи, был влюблен в Генриха Гейне, Эмиля Верхарна.

В 1928 году Моше уезжает из Вильно в Минск. Его провожали как классика. На прощальный вечер пришло столько народу, что пришлось вызвать конную полицию. “Вильно теряет поэта… пусто станет в Вильно. Как мы восполним этот пробел?” — писала газета “Вильнер тог”. И он отдал дань этому городу своей знаменитой поэмой “Вильно”: “Ты — псалтырь из железа и глины, / Каждая стена твоя — мелодия, каждый камень — молитва”. “Поэтической жемчужиной” назвал ее еврейский писатель Шломо Белис: «В поэме запечатлен сам дух виленских еврейских переулков: тихая, скромная ученость города, который называли литовским Иерусалимом, его “сияющая нищета”.

Уже вышли книги его стихов и поэм, уже написаны были философские романы “Машиах бен Эфраим” и “Монтиг”, и пьеса “Яков Франк”, и поэма “Буня и Бера”, когда он вернулся в Минск, откуда уехал в 1919 году. Он стал уже знаменитым и очень популярным поэтом. И не было ему знамения, что спустя неполные десять лет он станет одной из первых жертв представителей еврейской культуры…

В 1931 году на еврейском языке была опубликована повесть “Зелменяне”. К тому времени Кульбака-поэта знали и любили в Вильно, Варшаве, Берлине, Москве, Одессе и даже в далеком Бруклине. Теперь он поразил читателей как мастер прозы. Его стали переводить на другие языки. На иврите книга издавалась три раза. На русском вышла с огромным трудом в 1960 году в переводе Рахиль Баумволь. Она писала: “Когда я переводила “Зелменян”, каждая строка пела во мне, так много в книге мудрости, юмора и доброты… Он иронизирует над отсталостью зелменян, его сатира остра, как бритва, но почему от нее так пахнет добротой и лукавством? Он засмеется, а тебе плакать хочется, он кольнет, а кажется, что погладил“.

Тираж разошелся, не разошелся даже, а разлетелся мгновенно.

Это искрящийся остроумием, теплым и нежным юмором рассказ о людях, привычных к определенному, веками устоявшемуся укладу жизни. И вдруг все пошло вкривь и вкось: и все от этих большевиков, с их электричеством, трамваем, радио. Немудрено, что дядя Юда стал немножко философом, а его сын Цалел каждый вторник и четверг лезет в петлю. Вот рассуждения дяди Юды: “Иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет бога на свете — есть электричество… вот эта лампочка — это и есть бог? Вот эта лампочка наказывает грешников и вознаграждает праведников? Это она дала Моисею Тору на горе Синайской, вот эта самая лампочка?.. И что, если я, например, вдруг поломаю лампочку, так уже не станет бога на свете?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным? Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей — уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон?”

А вот как дядя Юда отговаривает сына Цалела от его попыток самоубийства: “Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И видишь, тебе все-таки, слава богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор богу и людям?.. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком… Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти каддиш, как у всех людей”.

Это не смех сквозь слезы, это, пожалуй, слезы сквозь смех.

Дядя Юда — один из главных героев книги. И один из самых странных. Впрочем, все герои тут странные и сама книга странная, местами даже сюрреалистическая. Не потому ли интересно ее читать и сегодня? Это не смех сквозь слезы, это, пожалуй, слезы сквозь смех.

Когда в домах у Зелменовых появилось радио и полились звуки виолончели, беременная Хаеле спросила, «можно ли ей слушать радио, не повредит ли это её ребенку?» На что радиотехник-самоучка Фалк рассердился и стал объяснять, что по законам физики “музыка не дойдет до живота“, но тетя Гита решила, что на всякий случай “радио может подождать. Его можно послушать и после родов“.

Кульбак писал книгу на злобу дня. Требовалось показать, какое счастье принесла в каждый дом, и еврейский тоже, советская власть. Разве он был против? И ученики его угадывали правильно, он, безусловно, был захвачен собственным образом “бронзовых парней”, созидателей новой эры, положительной и для еврейского народа. И чем плохо, если антенны поднимутся над каждым домом, и звуки всего мира, и речь, и музыка, обогатят и обновят души?

Прозу Кульбака отличает свежесть содержания и формы. “В нем сочетались романтическая возвышенность и прочное слияние с земным, — говорил поэт Иосиф Керлер. — Он верил, что поделать, в справедливый мир. И никто еще до него не писал на еврейской улице так живо и звонко о весне, о цветении и юности“.

Всего-то и было творческой жизни Моше Кульбака — от первого стихотворения до реплики героя последней пьесы — двадцать лет. Но трудно даже схематически охватить все своеобразие и многообразие этого талантливого человека. Он впитывал свет солнца, игру звезд, дыхание листвы, переливал свои чувства в слова и посылал их людям. Он все еще не прочитан и недооценен.

Убили его и долгие годы скрывали это. Вычеркнули имя, сожгли книги. В шестидесятые годы прошлого уже, двадцатого века, почти тридцать лет после его смерти, в Израиле спрашивали: “Что стало с Кульбаком?” Должно было пройти более полувека, пока его маленькая Рая, а когда выросла — Раиса Моисеевна Кульбак-Шавель, получила эту страшную бумагу: “…сообщаю: приговор приведен в исполнение 29 октября 1937 года… Ранее сообщенные сведения вымышленные. О месте захоронения сведений не имеем“.

И только 28 августа 2004 года на установленной в Вильнюсе мемориальной доске (ул.Кармелиту, дом №5, где жил поэт) появилась надпись на еврейском и литовском языках, указывающая точную дату гибели поэта. Надпись гласит: В ЭТОМ ДОМЕ ЖИЛ ИЗВЕСТНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ МОШЕ КУЛЬБАК (1896 -1937).

Мою счастливую, такую запоздалую встречу с Моше Кульбаком мне хочется завершить его зарисовкой. “У одной зелменовки есть одна единственная серебряная ложка, так этого уже достаточно для того, чтобы она колебалась, идти ли ей с пролетариатом или — не идти? Ей, видите ли, не выгодно“. “Эй, — говорит Кульбак в поэме “Город”, — возьмите меня с собой!” И кажется, что не революцию он имеет в виду, а нас и правнуков своих… “Эй, возьмите меня с собой!”

Вторит ему приглушенное эхо, заставляя щемить еврейское сердце.

Борис ЛИБЕРМАН