Первая нота

Пошли мне, пошли мне ту первую ноту,
Что тонким ключом отмыкает уста,
Свечу зажигает, дарует свободу
И буквы рисует в углу листа.
Илона Лурье
Зерна граната. Стихотворения.

Стихи современной израильской поэтессы Илоны Лурье есть настоящая русская поэзия в координатах Вечного Города, Страны возвращения, как точки отсчета при восприятии прошлого, ощущения настоящего, как неизбывного и подлинного.

И даже вполсилы – и света, и зноя, и красок
Хватило бы мне в этом жгучем пылу Палестины.
Хватило б в полкамня, полпригорошни трепетной глины,
Полшквала пустынных песков, и вполголоса – связок.
Но мне подарила слегка разомлевшая Муза,
Июньскому полдню и влажной жаре раздражаясь,
Подсолнуха круглого цельность да чайную cладость –
Сполна подарила – не ведая, что за обузу…
… И вот я живу. Прикрываю горячие веки.
Чернявлю бумагу, и радуясь, и надрываясь.

Здесь нет пропусков и длиннот. Весомо каждое слово, и прочитываешь его неторопливо, как бы смакуя и радуясь его терпкости, простоте и ясности, потому что понимаешь, что перед тобой не сочиненные в мучительных раздумьях и среди черновиков строки, а то, что совпало в тот момент с душой автора, выразилось так непритязательно внешне, ясно и без изысков. Но не утратило при этом поэтичности и воодушевления. Более того, именно в том и состоит наверное достоинство поэтической фразы, что ее не замечаешь как поэтическую, подчиняясь ее ритму, разговорно-простодушной и при том возвышенной, даже торжественной ее интонации.

Без названья. Стихам имена не даются.
Словно крик – не придумать к нему эпиграф.
Словно смех – так дети, вбежав, – смеются,
Словно плач – сдержаться когда не в силах…
Без названья. Без времени. Без адресата.
Неосторожные строки рвут бумагу.
И тем уже перо виновато,
Что без него не сделать ни шагу.

Никакого пафоса, никакой присущей витиям мании визионерства, романтической избранности, даже богемности – тут неторопливое повествование о собственных мыслях и чувствах, о том, что, будучи реальной жизнью, чудесным образом воплотилось в поэтические строчки.

И особая тема – как сохранить язык детства, все, что связано было с ним до репатриации в Израиль (Илона Лурье родилась в Минске), как продолжить свое творчество в иных реалиях, когда и пейзажи за окном другие, да и жизнь жестче, резче. Как не озлобиться, не забиться в гетто языка рождения, не уйти в немоту самоневыраженности, не стать чужим и здесь, на Святой Земле, где слово имеет вечный смыл и не должно произноситься всуе, буднично и банально. Конечно же, речь идет в данном случае в первую очередь о слове поэтическом.

Для творческого человека эмиграция, может быть, представляет дополнительные трудности как раз потому, что надо, оставаясь самим собою, выражать себя в ином языке, в другом стиле, не потеряться при этом и не утратить индивидуальной самобытности.

Об этом Илона Лурье написала в стихотворении «Через десять лет»:

За то, что смогла я уехать от поздних рассветов,
За то, что вокзальную муку оставила я позади,
За то, что друзей своих, певчих от лета до лета,
Решилась покинуть – свечу мне задуло в груди.

Молчание – легкая кара, посильная ноша,
Со мной оставалось все годы магнольевых зим,
Но глупая Муза ночами шептала: «Не брошу.
Не брошу совсем. Поживем. Подождем. Поглядим…»

За то, что любима; за то, что веселые дети,
За это, я думала, плату немую вношу…
«Ну, что ты!» – она отвечала. «Не этим, не этим,
Конечно, не этим со мной посчитаться спрошу».

«Чего же ты хочешь? Русалкою я безголосой
Живу и, бог видит, обид на судьбу не коплю…»
«Болит?» – вдруг спросила, откинув уже серебристую косу,
Немножко, не очень, привыкла, и как-то терплю…»

Глаза отвела моя Муза, окно приоткрыла,
Сказала негромко: «Ну ладно, бывай, полечу».
И неприметной голубкой вспорхнула она серокрылой,
И мимоходом зажгла ожидавшую чуда свечу…

Приятие того, чем стала теперь ее повседневность и ее творчество прорастает в стихах Илоны Лурье памятью о той культуре, на которой воспитана. И потому в ее книге (Мосты культуры/Гешарим, 2004) есть стихи с эпиграфами из Иосифа Бродского, есть написанные как признание в любви строки, связанные с именами Марины Цветаевой, Бродского, с цитатами из русской классической поэзии.

При том, что переход к новому, средиземноморскому ощущению сущего здесь более, чем значителен и явен. Это не просто переход, как перелет из СССР в Израиль, а вхождение в другое духовное пространство, восхождение, как и переводится слово «алия» с иврита на русский язык. Судя по стихам Илоны Лурье, оно прошло так естественно и самодостаточно, что конфликтности названного процесса в ее произведениях не только нет, но и не может быть по сути своей.

Она не зачеркнула в душе то, что было и приняла, как свое, родное, данное свыше и на всю жизнь то, что есть.

Как в небытии, как во сне
Желтоглазая Палестина.
Запах выжженных солнцем камней,
Сероватым золотом глина
Галилейского моря дна,
Узколистная тень оливы,
До печального Иерусалиса
Лютня ласковая слышна…
…И ничейной земли пастораль
Отзовется в беспомощном сердце –
Ему попросту некуда деться,
Не избыть вековую печаль.
Не люблю здешний алый восход.
Слишком свят твой напыщенный воздух,
Слишком часто желанен нам роздых
От смертельных твоих широт.
Слишком много всплеснувшихся рук
Закрывали от горя лица,
Слишком резали палец страницы
Книги Книг человеческих мук.
О земля, не родившая мира!
Отчего с такой жадной тоской,
Мы вдыхаем твой ветер сухой,
Твою тихую слушая лиру?..

При всей неспешности письма Илоны Лурье, при всей лиричности ее признаний в любви к близкому человеку, Земле, Иерусалиму, в его поэзии нет ухода от действительности, поскольку она вбирает в себя будни израильской жизни, с ее постоянными войнами с арабским окружением, терактами и смертями столь же неожиданными, сколь и как бы предсказываемыми здесь и сейчас, когда все напряжено и всегда готово развернуться в целенаправленное противостояние с врагами, вне зависимости от их возраста и пола.

И все же– поэзия именно в Стране выше этого, не может быть иной, пронизанная оптимизмом, признанием наследия нескольких тысячелетий, принятием его, как необходимости и истины без всяких оговорок.

И потому, при чтении сборника «Зерна граната» постоянно вспоминаешь 137 Псалом, бывший в советское время как бы паролем для отказников и узников Сиона. Особенно вот эти строчки:

Если забуду тебя, о Иерусалим, – да онемеет десница моя! Да прилипнет язык мой к небу, если не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим во главу веселья моего!

Образ святого города проходит не приметой, не бытовой подробностью, а красной нитью с чувством составленного и изданного сборника «Зерна граната», это символ теперешнего духовного измерения творчества Илоны Лурье, ее константа сегодня и надолго.

Так город мой застыл в своей тиши,
Что я другим его уже не помню…
В час утра позднего не встретишь ни души
На площадях, под арками и сводами.
И призрачен мой город и невесел,
Но до сих пор услышишь ненароком
Как запоют божественную песню
Два ангела на улице Пророков…

Если Иерусалим – знак поэзии Илоны Лурье, то еврейский Новый Год – лейтмотив четырех глав-циклов, вошедших в книгу «Зерна граната». Да и само уже название ее напоминает о праздновании Нового Года по еврейскому календарю, когда на столе среди имеющих свою символику продуктов обязательно должен лежать и плод граната. Многочисленность зерен его напоминает о еврейском народе, как едином целом.

Четыре главы – «Перелетные птицы», «Вторая тетрадь», «Виртуальность пространства», «Города» – это и намек на времена года от сентября до сентября, то есть, в контексте иудейского календаря, то, что на первых порах бывает порой непривычно, как и буквы иврита, но постепенно становится принятым, освоенным сознанием, родным и близким. Понятно, что такое чуткое осмысление традиции своего народа рождает стихи, посвященные его праздникам, которые становятся кульминацией каждой из названных глав, как стихотворение «Новый год в Израиле»:

Еврейский новый год. И терпкий вкус граната.
И сладость меда, что чуть-чуть горчит…
Мы вечно правы, если виноваты,
Мы вечный Спорщик, вечный Пахарь, вечный Жид.

Мы вечный Эмигрант – всегда в дороге,
Так часто разбираем свой багаж,
И складываем вновь, и вновь тревога
Наш самый верный спутник. И пейзаж

Меняется так нестерпимо часто,
На разных языках мечтают мать и сын.
Мы сумасбродов избранная каста,
Мы чудаки с пеленок до седин…

Полоска узкая у кромки злого моря
Нам кажется прекрасною страной–
Мы там встречаем новый год, а зори
Там алою струятся пеленой…

Написанное Илоной Лурье примечательно еще и тем, что в нем отразилось не только ее личное переживание, ее самодостаточная история нахождения себя в реалиях Страны, но в чем-то, скажем так, в лучших проявлениях, мироощущение русскоязычных эмигрантов, приехавших в Израиль в зрелом возрасте и по разным причинам. И потому, при всем оптимизме сказанного автором, в ее стихах есть и печаль, но нет отчаяния и пессимизма.

Душа молчит.
Душа скорбит неслышно и невнятно,
И мается знакомой маетой,
И комната внезапной пустотой
Меня пугает. И теперь понятно,
Откуда по ночам приходит ветер,
Тревожный, как таящаяся боль;
Откуда камня траурная голь,
И что же я могу поделать с этим…

Но возникает в душе сила преодоления страха, душевного дискомфорта, напряжения физического в сосуществовании с ежедневной вероятностью как трагедии, так прозрения, потому что постоянно и непременно здесь, на этой земле особенно, открытие самого себя, своей самости, предназначения и принадлежности как к народу, так и к поэзии. Пожалуй, это самое высокое, что нам всем дано в жизни. И счастье тому, кто способен возникшее настроение и чувство передать аутентично и искренно.

Книгой с пожелтевшими страницами
Тишина жила в душе, и строки
На рассвете разлетались птицами,
И кружили долго над дорогой.
Линией чернели, словно уголь,
Оставляя острым клином “V”;
Медленно качающийся угол
Рисовали в небе журавли.
И ни звука, ни дождя, ни эха –
Голову закинув, прочитать:
Птичья стая, строчка, нота, веха,
Книжка пожелтевшая, тетрадь.

Перечитывая снова и снова стихотворения из сборника «Зерна граната» Илоны Лурье, думаю о том, что уже давно не испытывал такой волнующей и подымающей душу радости.

Последний раз это было при знакомстве со стихами Иосифа Бродского, пожалуй.

И вот теперь – со строками, записанными на бумагу Илоной Лурье.

Илья Абель