Пазл нашего прошлого: Triangle amoureux

Продолжаем публикацию романа-трактата Владимира Соловьева «Кот Шрёдингера»

ПАЗЛ НАШЕГО ПРОШЛОГО: TRIANGLE AMOUREUX

Нас мало. Нас, может быть, трое.

Пастернак 

Вся беда в том, что хоть он и тиранил нас нещадно, к нему стали привыкать даже те, для кого он был неприемлем психологически, эстетически, физиогномически, как угодно, а не только идейно. Не то чтобы привычка – вторая натура, а с поэтическим коррективом к народной мудрости: привычка свыше нам дана, замена счастию она. Какое уж там счастие! А он сам был счастлив? Не те категории. Теперь, когда/если он мертв, ему не до счастья. Да и что такое счастье? На свете счастья нет, но есть покой и воля, да? У нас не было ни того, ни другого, ни третьего, но как мы привыкли ко всей нашей юдоли и похабели, так свыклись с непотребной физией отмеченной шельмы.

– Чисто внешне, согласись, он уже не так отвратен, как прежде – пообтесался, – выдавая собственную привычку за его постепенную метаморфозу, удивила меня жена.

– Да? А снутри? Трансформация его личности пошла в обратном порядке. Дориан Грей? Хотя красавцем никогда не был. Скорее наоборот. Вьюноша со старческим лицом. Хоть бы сделал, что ли, круговую пластическую операцию, а не только косметический ботокс да подтяжки.

– Чем тебя смущают подтяжки?

– Предпочитаю ремень.

– Все умирают со смеху.

– Легче камень рассмешить, чем тебя. Что ты нашла в этом воблоглазом карле?

– Не заводись! И вовсе не воблогазый!

– Ну, лупоглазый.

– Просто глаза слегка на выкате. Не с лица воду пить. Буйство вагины – и смутный объект желания. Вот что такое девичество. А ты запал именно на него! Прям заморочка. Как-то уж очень ты его не любишь. Из-за меня? Достал своей ревностью. Забей!

– Еще чего! Что я без ревности? Ноль без палочки! Ревность – мой фирменный знак.

– А мне каково?

– Лучший подарок к золотой свадьбе — сцена ревности.

– Ну, нам до нее жить и жить – и не дожить.

– Не только из-за тебя, хотя ты, наверное, первопричина, но теперь ревность без надобы.

– Как бы не так! Не лукавь хоть со мной, умоляю. Ревность у тебя хроническая, ты на ней зациклился. Съехал с катушек на почве ревности. Как ты не можешь понять, что перепих ничего не значит, чисто физический акт, туда-сюда. Как пописать, когда невтерпеж. А тебя рядом не оказалось.

– Чтобы пописать?

– Дурак!

– Я думал, ты другая, а ты, как все.

– На физиологическом уровне мы все, как все. Così fan tutte. Базовый инстинкт. Остальное – надстройка. Туманность Андромеды. Человек – животное.

– Женщина – животное. Шлюха по определению.

– Я не шлюха, но не без шлюховатости, сам знаешь. Как и любая баба, даже фригидки и зажатые. Нет женщины, которую мужик бы не изнасильничал.

– ???

– В ее воображении. Страх и желание.

– Быть изнасилованной? Ну ты даешь!

– Или самой изнасиловать. Понарошку. Ты забыл наши игры, когда мы менялись ролями? Ты же не импотент, хотя у меня и возникли подозрения из-за твоей неадекватности. В твоей далекой юности, а в моем еще более далеком детстве.

И потом вдруг:

– Что бы ты предпочел – чтобы я тебе изменила или чтобы меня изнасиловали?

Молчу.

– Вот именно. Ты весь в этом.

– Для меня в тебе важнее числитель, чем знаменатель. До сих пор.

– Что не мешает нам кувыркаться в постели до одури. До сих пор.

– Ты мир не можешь заменить, но и он тебя не может. Только в обратном порядке.

– Ты свихнулся на цитатах. Человек-центон. Что твой любимый Монтень.

– То есть у меня уже две навязчивые идеи – ревность и цитаты, да?

– Не скромничай – куда больше. Но главная – твой друг-враг.

– Мы его не любим не только за это.

– Мы?

– У других нет такой первопричины для нелюбви. Алаверды: это ты лукавишь. У меня есть другие причины, помимо тебя, сама знаешь. Корень зла не он сам по себе, а то, что он – это я. Представь – заглянуть в зеркало…

– …и не увидеть никого.

–  Хуже. Увидеть его вместо себя.

– Когда мы с ним вдвоем, к зеркалу было не подойти. А у тебя наоборот – ты не смотришь на себя даже когда бреешься. Сплошь порезы.

– Ненависть к зеркалам – и любовь к зеркалам.

– Что это означает согласно великому учению?

– Не иронизируй. Он влюблен в себя, а я к себе отменно равнодушен.

– Да. К зеркалу он относится, как женщина – любуется, прихорашивается, строит самому себе рожи, только язык не высовывает. Великая обида была, когда мы с ним ссорились, и я сказала: «Посмотри на себя в зеркало».

– С его мордоворотом он полагает, что Аполлон?

– Представь себе! Зело нравится себе в зеркале. Отчасти благодаря тебе. Он многому от тебя поднабрался и одно время отождествлял себя с тобой. Да еще вы тезки.

– Тебе повезло. Застрахована от оговорки – во сне или в сексе.

– Что в имени тебе моем? Не в имени дело. Спутать вас невозможно.

– Все если не сложней, то затейливей. Я стал им раньше, чем он стал собой. А потом он сделал меня своим подобием, копией, клоном.

– А не наоборот? Сначала ты склонировал его под себя. Ты был его гуру. Он подражал тебе во всем. От словечек до походки. Если бы не разница в возрасте, вы были бы сиамские близнецы. Вы и есть сиамские близнеца, но тайные. А им зеркало не позарез, когда они могут смотреть друг в друга, как в зеркало.

– Близнячество не есть двойничество, а тем более тождество. Близнячество – это соперничество. Кто еще так ненавидит друг друга, как сиамские близнецы! Меня преследует сон, что он – это я. Или что я – это он? Не знаю. А я ему снюсь: что он – это я. Или что я – это он. Ему ничего не снится, или он не помнит своих снов, присваивая чужие. Мы ненавидели друг друга, как сиамские близнецы, не будучи ими. Эпигон не подражает, а искажает. До неузнаваемости. Как в том фотоателье: «Пиджак мой».

– Или претворяет оригинал в реальность. Теорию в практику. Вновь зеркало с трудом меня узнало.

– Не эпигон, а паразит. Как лиана, которая обвивает дерево, пока не задушит его.

– Или мирно сосуществует с ним. Ту же глицинию возьми – красотища! А запах – божественный. Она делает честь деревьям, на которых паразитирует.

– Оксюморон, который захватил весь мир. Не только дерева. Только сравнение с глицинией – натяжка. Разве что ее уродливый ствол. А из меня какой гуру? Скорее ментор, наставник. Как Жуковский – будущего императора. Да только не в коня корм. Я про нашего. Он и есть император нашего Города. Хорошо хоть не страны. А от его жлобских шуточек меня всегда воротило. Прознав про мой бурсит, обозвал бурсаком, но этим не ограничился: Бурсаки на Волге.

– Ты пристрастен. Не так уж и плохо.

– Ну да, Волга впадает в Каспийское море. Ему тогда было не остановиться, так был доволен собой, обшучивая мою хворь: В ногах правды нет, но правды нет и выше. Или: Все говно, кроме мочи – все корчатся от смеха. А теперь попробуй не засмейся.

– Засмеют?

– Если бы. Даже его речеписцы подделываются под этот стилёк ему в угоду. Пишут, используя его вокабулярий, типа танцуй отсюда, болтология, финансы поют романсы и проч. Взвесь пошлых приколов, блатной фени и мещанских идиом. Зря, что ли, говорят, что стиль – это человек.

– Было время, когда ты писал ему речи.

– Пока меня не отстранили за заумь и загогулины. Слава Б-гу! Власть не любит, когда ее заставляют говорить на незнакомом ей языке. Ему не угодишь.

– Это тебе не угодишь! Ты его демонизируешь, расчеловечиваешь…

–  Скорее очеловечиваю, коли пытаюсь отыскать психологические корешки его пагубных для всех нас страстей. Если бы ему вовремя вколоть психоделик, может и обошлось.

– Тебя в нем раздражает всё. Даже форма.

– … которая определяет содержание.

– А не наоборот?

– И наоборот – тоже. Главное, он превратил прошлое даже не в настоящее – в вечное. Ну ладно: с претензией на вечность.

– При чем здесь он! Это все высокие материи. Ты сам застрял в прошлом. Что его ворошить! Кто старое помянет… Зачем усложнять себе жизнь? Прошлое пусть остается в прошлом. Его невозможно ни вернуть, ни исправить. Что было, то было и быльем поросло.

– Гвоздики вынуты, а дырочки остались.

– Господи, какой примитив эти твои ходжанасрединные притчи, а ты по ним живешь. Даром, что родом из хлебного города.

– Ты меня призываешь к забытью, к забвению, к амнезии.

– Отнюдь! Уж если Восток, то Дальний. Кинцуги.

– Опять ты со своим дзэном! Что еще такое придумали твои япошки? Что за кинцуги? С чем его едят?

– Объясняю для особо одаренных. Кинцуги – золотая заплатка, искусство реставрации керамики смесью сока уруси, лакового дерева, с золотым, серебряным или платиновым порошком.

– Какое это имеет отношение к нашим отношениям?

– Самое прямое. Ты же у нас такой любитель метафор. Кинцуги – это не просто починка, а философия. Разломы и трещины неотъемлемы от истории объекта, их надо не скрывать, а, наоборот, подчеркивать этим волшебным лаком. Эстетика и этика изъянов – не забвение, а память о былых катаклизмах: отношения восстановлены, хотя их разрывы не забыты.

– Ну, знаешь, всей этой дзэн-буддийской премудрости учиться и учиться – и не научиться. Та трещина всегда со мной, куда от нее деться?

– Только не начинай заново: «Как ты могла?» Рефрен всей твоей жизни.

– В невозможное невозможно поверить.

– Просто ты мало упражнялся, сказала Королева.

– Я переупражнялся, а все равно непредставимо.

– И ты еще смеешь упрекать его в сексизме? Это он от тебя набрался.

– У меня на личном уровне, а у него на государственном. Женщина вправе распоряжаться своим телом, как ей вздумается. Что не отменяет ревность. Помнишь, что в нашем Ебанарии творилось в мундиальные дни? Перещеголяли всю страну в обоих направлениях. Бабы сексовались с кем попадя и прилюдно, сами кадрили мужиков, лишь бы иностранец, все равно откуда. Наши черножопые экспаты, они же гастарбайтеры тоже попользовались халявным товаром, кося под саудитов и прочих египтян.

– Завидуешь?

– Ты же знаешь мой принцип. Зачем получать задарма то, за что можешь заплатить.

– А за что не можешь? Не все на продажу. Есть женщины в русских селеньях… Я, например.

– За тебя заплачено впрок. Тебе, вижу, близок мундиальный лозунг «Долой стыд!» Когда наши бабы ходили ёбан*ые-переёбан*ые, как сказал пиит, в пиз*у ебом*е, зато мужики устроили охоту на блядовитых ведьм, изменяющих им с гостями. О эти мундиальные страсти-мордасти! Вот когда в Городе произошел идеологический разлом по гендерной линии. И он подключился тут как тут со своим вотчинным сознанием на патриархальной основе. Сексист-почвенник. Не сексист, а маскулин. Он превратил наш Город в мужское государство.

– Скорее мизогин. Не жалует баб, а только пользуется ими, чтобы не потерять сноровку.

– Зря боится. Невозможно разучиться кататься на велосипеде. То же с сексом.

– Секс никогда не входил в число его приоритетов.

– Тебе виднее.

– Ни секс, ни гульба, ни бухло. Ни-ни.

– Ну да: зато не пьет, в отличие от предшественников. Как и «зато не антисемит» – минусовый отсчет, пусть за ним это и не водится. Любое мое предложение жахнуть – наотрез. Трезвенник. Жаль, что не девственник. Если бы ты его не совратила, так бы и остался девушкой. Целомудренник! А чего он ополчился на онанизм? Подключил не только своих пропагандонов, но и церковь, которая у него под каблуком с тех пор, как добился автокефалии от московской епархии и возвратился к ритуальной обрядности. Запретить дрочку – и всех делов!

– Утрируешь. Это была не запретительная, а разъяснительная кампания – о вреде мастурбации в школьном возрасте.

– Вред? Скорее польза. Все лучше, чем блядство. Это была кампания противу естества.

– А блядство не естество?

– Для кого как. Замнем для ясности.

– Онанизм онанизму рознь. Больше всего его раздражало девичье рукоблудие, о котором он по своей подростковой сексуальной наивности даже не подозревал. И не только. Минет представлял только женский, хотя и к нему относился негативно.

– Ты пыталась?

– Дурак! Он бы решил, что я хочу откусить его мужское достоинство. Если он даже щекотки боится. А чтобы самому просунуть голову промеж женских лядвей? Это значило уронить мужское достоинство. Да и никакой потребности. Это у тебя культ вагины.

– Не вообще, а только твоей. Непоюзанной.

– Тогда при чем здесь мундиаль?

– Именно тогда он утвердился в своем мизогинизме, воспринимая коллективную измену женщин как лично себе. Измена в обоем смысле. Пошел наперекор генеральной линии, потому как вся страна во главе с нацлидером была в гульбе и веселии. Что любопытно, никто его сверху не одернул.

– Ты все склоняешь к политике.

– Не я, а он. Почему он так испугался, что даже церковь натравил на баб за то, что сношаются с иностранцами? Порча нравов? Страх, что Город возглавит мировой секс-туризм? Чистота генофонда, что у бастардов будут мундиалевидные глаза? В противоположность той аптекарше, что продавала в Городе проколотые презики, чтобы улучшить нашу породу за счет чужеземцев? Породу не улучшила, зато гости благодаря ей кое-что увезли из Города – от сифилиса до ВИЧ.  А наш с тобой приятель положил на мораль и евгенику. Право выбора, пусть пока что на интимном уровне – вот чего он испугался. Он за себя испугался, за свою власть над Городом. Наташи, чернильницы, ксении, лисистраты выбрали свободу, зато мужики остались ему верны, не выдержав половой конкуренции. Ну да, демографическая дихотомия – янь и инь, анима и анимус. Наши девы и дамы опьянели от одного глотка свободы.

– Это был крик души.

– Скорее вскрик души. Ну выкрик души. Хотя при чем здесь душа? Куда более осязаемый женский орган. Вот вы и вывели секс из запретной зоны. Обрели влагалищную свободу, а значит и остальную.

– А не так, что с нас было довольно сексуальной вольницы?

– По любому, вы первыми почувствовали сладостный вкус свободы. Если секс больше не запрещенка, то и прочие табу под вопросом. Вот откуда его панический страх. Почаще бы такие мундиали и рухнули все скрепы, им возведенные, и погребли его под собой. Увы, цирк уехал, а клоуны остались.

– А как насчет твоих личных скреп? Свобода всем бабам, кроме моей?

– Если бы ты была моей!

– Сам же нас с ним и спаил. Ну, свел.

– Не свел, а познакомил. На свою беду. Откуда мне знать, что вы снюхаетесь. Не углядел. Ты всегда обращалась с ним пренебрежительно, обзывала деревенщиной, удивлялась моей с ним дружбе.

– И сейчас удивляюсь. Алаверды: что ты в нем нашел?

– Моя ставка в высокой игре. Мой проект, в котором ему была отведена главная, но подчиненная роль. Он вышел из-под контроля.

– Он не проект, а человек. А ты с ним общался и обращался, как со своей тенью. Вот тень и взбунтовалась – старая история. Ты преувеличил свои возможности и преуменьшил его.

– Он казался мне Галатеей.

– Скорее Буратино, который оказался умнее папы Карло, коли ты даже не

догадывался о его уме.

– Не умнее, а хитрее. Коварнее. Убогий Сталин переиграл умника Троцкого. Так и он: не тот, за кого себя выдавал.

– За кого ты его принимал.

– Пусть так. Роковая моя ошибка, что он замутил этот проект. Несу прямую ответственность за то, что со всеми нами стряслось. Вот мы и сидим в одной лодке, которую он умоляет не раскачивать. А впереди – на одной скамье подсудимых.

– На том свете? Может, хватит виноватиться. Опять твой Jewish guilt?

– Хватит меня тыкать в мое еврейство! Моя вина в моем недорасчете. Я в нем круто ошибся. А что ты в нем нашла?

– Опять за свое! Ты так до сих пор не понял, что для секса совсем не нужна взаимная симпатия, как у нас с тобой. Мне нужен был мужик…

– А ему баба?

– Ему тоже нужен был мужик.

– В смысле?

– Не в голубом. Хотя не исключено. Ему нужен был ты. Это был его Эдипов бунт против тебя.

– Эдипов?

– Ну да! Ты был не ментором и не наставником, а отцовской фигурой.

– А ты Иокастой? Бред.

– Бред. Потому что не один к одному. Какая из меня Иокаста? Мы с ним ровесники. Но я была твоей девушкой. А он ревновал. Не сразу дошло, что он ревнует не меня, а тебя. Вы с ним как братья. Хоть и не совсем родные – вполовину. Вот только не знаю, единоутробные или единокровные. А как неразлучны, ходили парой, даже я побоку, отошла на задний план, третья лишняя в вашей компании. Как только ни изгалялась, чтобы привлечь ваше внимание. Завтрак на траве – в смысле устраивала для вас стриптиз. На тебя действовало, на него – нет. Я ревновала тебя к нему, и он ревновал тебя. Ко мне.

– И пошел на опережение?

– Кто о чем! Это твои тараканы, кто из вас первый. Копеечные претензии на право первой ночи. А ему фиолетово. Как и мне. Если и пошел на опережение, то опять-таки ради тебя. Мы с ним были равнодушны друг к другу. Не то чтобы нулевой темперамент, но без божества, без вдохновенья – и без воображения. Автомат. Бесперебойный секс. Не только без страсти, но и без похоти, которая есть мука, как у нас с тобой.

– У нас? Не бери меня в свою компанию. Если бы я дал волю похоти, то подзалетел бы в тюрягу за совращение младенца. Похоть – это ваша привилегия. Любой из вас.

Вот дама. Взглянешь – добродетель, лед,

Сказать двусмысленности не позволит,

А в чувственных страстях своих буйна,

Как самка соболя или кобыла.

И так все женщины наперечет:

Наполовину – как бы божьи твари,

Наполовину же – потемки, ад,

Кентавры, серный пламень преисподней,

Ожоги, немощь, пагуба, конец!

Тьфу, тьфу, тьфу!

– А хотя бы и так! С меня и взятки гладки, коли согласно твоему мизогину – мужелюбу, я – кентавра. Только, знаешь, похоть тоже нельзя сводить к физиологии. В полной отключке, гипноз, магия, вертиго. Для меня секс – танец, а для него – спорт. Профилактики ради. Не поверишь, поцелуи не признает. Есть специальный термин…

– Филемафоб. Слюну бережет?

– Не уверена, что она у него в достаточном количестве.

– А ты пыталась?

– А то нет! Тем более всякие там ласки, нежности и прочие касания. Не только сам не ласкает, но и себя не дает. Щекотно, говорит. Боится щекотки, как целка. Недотрога. На все мои попытки – «К делу» говорит. Полная тебе противоположность. В постельных делах вы с ним антиподы. Ты меня всю зацеловывал, живого места не оставлял. У меня там пожар, вся дрожу от жажды и нетерпения, а у тебя все еще увертюра. Сам знаешь, я иногда кончаю еще до того, как ты в меня входишь. А у него чистая еб*та, без примесей. Чтобы его сподвинуть на дело, надо очень расстараться. Зато потом, как отбойный молоток.

– Постель была растеряна, и ты была расстелена.

– Фу, пошлость!

– А оригинал не пошлость?

– Откуда мне знать? У меня нет этого в опыте. Даже если пошлость, то у тебя пошлость в квадрате. Чудовищная пошлость.

– Пошлость – смазочное вещество в отношениях между людьми. Не я сказал.

– Если ты о сексе, то мне эта смазка не позарез.

– Так это ты его совратила и выеб*а, а не он тебя?

– Даже если! Его, тебя – разве в этом дело? Он весь в комплексах, как в соплях – сызмала. С сексом тоже не все в порядке. Я под ним по несколько раз кончала, а однажды так обессилила, что заснула. Он отвалил, так и не кончив. У него с оргазмом проблемы. Недостаток воображения? Или недостаток спермы? Как и слюны. Эрекция есть, а оргазм – редко.

– Зато метко. Судя по нашим двойняшками. Анаспермия?

– Не совсем. Скорее аноргазмия, я узнавала. Не то что ты! Я от тебя боялась подзалететь, а не от него. Знаешь, ему трудно сосредоточиться на сексе, а тем более на партнерше. Он со мной и не со мной. Где его мысли витают?

– Безлюбый?

– Нет, почему? Еще как любый – он любит власть. Власть – еще тот наркотик. Вот почему ему не до баб. Не до чего. Целеустремленный, без никаких отвлеков. Аскет. Ему бы не в губеры, а в монахи, но не рядовым иноком, а настоятелем. Не пьет, не курит, не куролесит, не дебоширит, не блядует. Упоротый.

– Не женолюб, а властолюб. Вот на чем он отрывается. А коли так, однолюб. Как я. Душа влюбленного живет в чужом теле. Моя – в твоем.

– Любовью ты называешь ревность?

– Не обо мне речь. Я хоть и зациклился на тебе, круг моих интересов тобой неограничен. А он как еж.

– В смысле?

– Лиса и еж. Лиса знает много, а еж одно – но важное. Архилох с подачи сэра Исайи. Лиса – все волновало нежный ум, еж – одна, но пламенная страсть. Она у него сбылась.

– А ты не упоротый, как еж?

– На тебе?

– На нем!

– Скорее все-таки лиса.

– Лиса Патрикеевна, – и легко поцеловала меня.

– Я – экстраверт. А он интроверт. Витает в облаках, парит над землей, полный отрыв от реальности. Он слишком поглощен собой и уже не знает, что можно и что нельзя. Не повзрослел с детства. Пацанская психика со всеми вытекающими последствиями. Вот и ростом не вышел.

– Я при жизни был рослым и стройным…

– Те, кто ставит себе памятники при жизни, не дождутся памятников после смерти. Потому и сооружают себе прижизненные. А крошка Цахес вживую, когда обувает ортопедические котурны на десятисантиметровой подошве. Не ботинки, а сапоги до колен, что заметно невооруженным глазом, когда вблизи. Ходить на котурнах ему неудобно, отсюда – походка уточкой. А всё равно на любой международной встрече крошка Цахес остаётся крошкой. Иное дело у себя дома. Здесь ему подбирают малорослую публику, чтобы вровень с ним. Вот причина, по которой я не попадал в кадр, а не опала, которой тогда еще не было. В любом случае, я предпочитал оставаться в тени, хоть меня из нее вытаскивали его враги, как серого кардинала.

– Не кичись, что выше его. Маленький человек, зато с большими желаниями.

– Он не маленький, а мелкий. Мизерный. И его желания суетны. Человек из своего сна о самом себе, хотя он не помнит своих снов. Тот редкий случай, когда сны сбываются наяву и больше не снятся во сне. Он все еще не уверен, что проснулся. Взрослый подросток. Как у Достоевского в «Подростке», лучший его роман. А наш подросток – seenager, senior teenager – все еще что-то доказывает не только другим, но самому себе. Ты тоже была ему нужна не сама по себе, а как доказательство. Сбылось несбывшееся, а он все никак не может поверить, что сказка стала былью.

– Не стала. Сам знаешь, он мечтал о большем. Стать властелином страны, а его власть ограничена Городом. Это входило и в твои планы. Это ты ему внушил страсть к власти. Когда все остальное по барабану. Баб включая. Потому, наверное, он такой долг*ёб. Механический акт. А мне тогда в самый раз. Опыт незабываемый. Как с негром.

– Ты пробовала?

– С негром? Нет, конечно, к сожалению, но представляю. Где у нас негра сыскать? Разве что в мундиальные дни. Он – русский негр. Не размер – когда не играет, а когда играет роль, а вот это его безостановочное туда-сюда движение. Перпетуум-мобиле. Не забудь упомянуть в своем байопике – это многое в нем объясняет. И еще больно после него. Там все набухает, а после типа мозолей. Отлеживалась, отмокала потом, а ходила в раскорячку.

– Это когда первый раз?

– Опять ты за свое! Каждый раз. Вы такие разные.

– И знал лишь Б-г седобородый, что эти животные – разной породы.

– Вот-вот! Он марафонец, а ты спринтер.

– Зато ежедневные соития, а то и несколько, когда дорвусь.

– И каждый раз отваливаешь в малую смерть. После таких молниеносных соитий я себя доеб*вала в ванной.

– Его уд ты предпочитаешь моему?

– Не твой и не его.

– Значит был еще третий? Проговорилась!

– Был, не был. Не подлавливай меня. А воображение на что? Почему не представить идеальное соитие?

– Ну и чей уд ближе к идеалу?

– У тебя родной, а у него чужой. Завоевательный. Он даже входил в меня резко, грубо, как насильник. В сексе не наслаждается, а самоутверждается. Ты более эгоистичен. Или естествен? Принцип собственного удовольствия, на партнершу плевать. А он гордится своими марафонами и ждет хвалы. Мой истошный ор воспринимал как признание его половых заслуг. Сам ни звука. Когда я ему сказала, что у других эта процедура занимает пять-десять минут, «Тогда не стоит и начинать», сказал он и в качестве примера привел олимпийцев – сиблингов Зевса с Герой.

– Инцест!

– Да хоть и инцест. Что с того? Что ты имеешь против инцеста? Наоборот, было бы странно, неестественно, если бы брат и сестра обошлись без интима? Хотя бы из любопытства. А потом из удовольствия и по привычке. Да и комфортно – зачем ходить далёко, когда рядом, рукой подать, без проблем.

– А как у тебя с братом?

– Снова меня подлавливаешь? Хотя если Зевсу с Герой можно, то почему не простым смертным? Знаешь, сколько длилось их первое соитие?

– Со свечой не стоял.

– Триста лет!

– У них времени немерено. А тебе, вижу, есть что вспомнить.

– Если я вышла бы за него, вспоминала бы тебя. А его жалко. С детства все третировали, тебя включая. Как ты не понимаешь, твое покровительство унижало его. Покровительство как род собственности. Как и со мной. Но мы с тобой выравниваем все в постели. А у него никакой разрядки. Все на моих глазах. Да, он ревновал. Но не меня к тебе, а тебя ко мне. Может и голубой. На латентном уровне. Или на самом деле? Тебе лучше знать.

– Были поползновения.

– С его или с твоей стороны?

– Совсем, да? Хочешь знать, его латентный гомосексуализм – следствие его нарциссизма. Он хотел не меня, а себе подобного. Гендерно.

– И ты ему не дал? Какой жестоковыйный. Я же дала вам обоим. Он бы тебя оттрахал за будь здоров, ты бы остался доволен.

– Как ты?

– Как я. Продолжительные отношения с ним невозможны потому хотя бы, что ему не до секса, но для полового разнообразия – вполне. По мне, секс хорош сам по себе, все равно какой и все равно с кем. В юности такой напряг плоти, что не до партнера. Анонимный секс.

– Для кого как. Я даже дрочил под тебя.

– Ну и дурак! Когда я рядом – руку протянуть. Готовенькая, согласная, мокренькая. Что теперь говорить! А почему ты ему не дал? Ему нужен был ты, а не я. Тогда я ему и даром не нужна была.

– Ты и так ему даром досталась. Это я за тебя калым заплатил и продолжаю выплачивать. Халявщик.

– А я, боюсь, потеряла бы обоих. Говорят, после такого опыта мужики глаз воротят от баб. Лучше нет влагалища и все такое. Зато вся история Города пошла бы другим путем, если бы ты ему дал. Что тебе стоило? Жаль, что он тебя не уболтал, не соблазнил, не изнасиловал. Помнишь китайскую поговорку: если насилия не избежать, расслабься и получи удовольствие. Оттрахав тебя, он оставил бы Город в покое. Хочешь знать, он меня первое время трахал в попку, пока я не взбунтовалась. Потому и не помню, кто из вас первым воспользовался моим влагалищем по назначению. Ты мог спасти Город, а потом и всю страну. Нет, не шучу. Сам говорил про нос Клеопатры и песчинку в мочеточнике Кромвеля. Здесь та же случайность, но покруче. Зачем ему нас тиранить, если бы он излечился благодаря тебе от своих комплексов.

– Бедный обиженка! Вот я и говорю: ты – Иокаста. Если я был отцовской фигурой, ты – материнской. Крошка сын к отцу пришел, а потом к маме. Крошка Тохес тебе жаловался на Папу Карло?

– А то! Сладость предательства? Или отмщения? Реванш? Это по твоей части отслеживать корешки. Да, обиженка. Он состоит из одних обид, с рождения, из больших и малых, из прошлых, настоящих и будущих – впрок. Клубок обид, одна горше другой, пока количество обид не перешло в новое качество, вот он и взбунтовался. Его главный стимул – Обида. С большой буквы. А у тебя все от головы. Как и у твоего Фрейда. Со мной, с ним. Рацио – никудышный ключ к иррациональному. Ты не берешь в расчет инстинкты.

– Тьмы низких истин мне дороже …

– Вот и живи со своим возвышающим обманом. С широко закрытыми глазами.

– Поднимите мне веки…

– Да пошел ты со своим Фрейдом!

Пазл ее прошлого, но некоторых фрагментов не хватает. Пазл нашего совместного прошлого. Пазл их прошлого, где меня нет. Кругами – то приближаясь к разгадке, то удаляясь от нее. Или я топчусь на месте? Разгадать можно загадку, а тайна так и останется за семью печатями. Если она есть. Даже если нет – на тайны, ни загадки. Ну да, сфинкс.

…И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Этот наш с ней семейный треп без начала и без конца мы ведем всю нашу жизнь с тех пор как я женился на ней с начинкой незнамо от кого. Тогда незнамо. Она сама не знала. Или говорила, что не знала?

Такова наша с ней история. Не вся. Всю я еще не знаю. А теперь наша с ним. Friendversary: без малого четверть века. Хотя обе эти истории переплетаются, вклиниваются друг в друга.  До известной поры – на начальном этапе. Нас с ним объединяет не только одна вагина. Нечто большее.

Был грех. Это я сотворил его из полена. Папа Карло и есть. А потом привел к власти.

А кто его убил?

Если он убит.

Владимир СОЛОВЬЕВ

Нью-Йорк