Оттепель будут изучать по Тодоровскому

Недавняя демонстрация фильма Валерия Тодоровского “Оттепель” стала, наверное, одним из главных событий уходящего года. Причем, не только культурных. Я не искусствовед, а потому о художественных особенностях “Оттепели” говорить не буду. Скажу о том, как этот фильм трактует важнейшую эпоху в социально-политической истории нашей страны.

В комментариях, появившихся после показа, в основном отмечалось, что это фильм о киношниках, и никаких особых признаков эпохи в нем не содержится. Подобное мнение высказал даже известный кинорежиссер Марлен Хуциев, снявший классические фильмы времен хрущевской Оттепели.

И впрямь, если смотреть на ту эпоху, исключительно как на политическое явление, то главного в фильме нет. Нет критики культа личности. Нет упований на ленинизм, который должен прийти на смену сталинизму. Нет светлых надежд на построение социализма с человеческим лицом. Герои Тодоровского не рассуждают о политике, а курят, снимают кино, снова курят, влюбляются, курят, дерутся и мирятся, а потом курят так, как будто бы у них во рту не обычная сигарета, а трубка мира американских индейцев. В общем, налицо “бытовуха” — простая, безыдейная, трогательная и временами забавная. Сделанная профессионально и занимательно. То ли в духе “Покровских ворот” Михаила Козакова, то ли в духе первой части фильма “Москва слезам не верит” Владимира Меньшова.

Политики в “Оттепели” и впрямь нет, но общество есть. Причем, такое, каким его вряд ли могли бы показать Козаков или Меньшов, снимавшие свои шедевры еще на исходе эпохи Брежнева, то есть во времена идеологической цензуры.

Герои Тодоровского – узкий круг художественной элиты, которая, казалось бы, уже полностью оторвалась от мира советских людей и перенесла себя в безыдейный западный мир потребления, где люди влюбляются, совокупляются, ездят на собственных авто, думают о карьере, успехе, высоких гонорарах, модных костюмах и косметике. В этом мире актриса озабочена проблемой рано появившихся мешков под глазами, а вовсе не претворением в жизнь идеалов великого Ленина, поруганных и опороченных сталинизмом. В этом мире “делают жизнь” не с товарища Дзержинского, как завещал Маяковский, а с Софи Лорен и Марчелло Мастроянни, блистающих на европейских экранах.

Известный советский режиссер, лауреат Сталинской премии мечтает отправиться в Италию, чтобы снимать там фильм. Известный актер с депутатским значком на лацкане учит итальянский, чтобы говорить на языке современного кинематографа.

Казалось бы, мир со смертью усатого вождя переменился, и СССР стал частью буржуазной Европы. Но, нет. “Узок их круг, страшно далеки они от народа”. Снимать советским киношникам приходится совсем не то, что снимают их зарубежные коллеги. “Девушка и бригадир”, колхозная комедия – вот тот продукт, который создает лощеная элита. Причем вовсе не потому, что этого требует партийная цензура, а потому, что именно на подобный продукт (а не на Феллини с Антониони) предъявляет спрос массовый советский зритель.

Этот зритель уже готов воспринять костюмы в духе последней парижской моды, которые киношники надевают и на девушку, и даже на бригадира. Однако в целом колхозная жизнь (особенно приукрашенная в духе “Кубанских казаков”) простому советскому человеку времен Оттепели милее и понятнее того узкого прозападного мирка, в котором живут его экранные кумиры. А потому и у самих этих кумиров в жизни присутствует двойной стандарт, о котором вряд ли мог даже задумываться какой-нибудь Мастроянни. Наш актер эпохи Оттепели, чтобы понравиться публике, должен играть не себя и вообще не свой собственный мир, а нечто совсем иное. Нечто давно уже пережитое и даже изжитое той социальной средой, в которой обитает молодая советская элита.

Впрочем, и сами представители этой элиты время от времени готовы рухнуть в прошлое, несмотря на свою почти западную лощеность. То режиссер с оператором сцепятся как молодые зверьки прямо на съемочной площадке, не поделив женщину. А то, напротив, актер изобьет художника по костюмам за то, что тот женщин вообще не любит, то есть является извращенцем и “гомосеком” (согласно “изящной” терминологии той эпохи).

А самое главное – люди эпохи Оттепели моментально проваливаются в прошлое, как только из этого прошлого вылезает память о Великой войне, на которой сражались отцы и деды. Они еще не отстранены от войны годами мирной жизни. Для них война – это не история, а лишь уходящая современность. И как только выясняется, что один из героев фильма в военное время уклонился от фронта, так сразу вокруг него образуется полоса отчуждения. Ни дружба, ни талант, ни совместная работа и совместные творческие переживания не имели значения для людей поколения Оттепели, если кто-то не вписывался вдруг в сложившиеся представления о великом подвиге Великой Отечественной. Похоже, что память о войне была той единственной плоскостью, в которой вестернизированная элита оставалась вместе с народом, жила его чувствами, идеалами, мифами.

В общем, переходность поколения Оттепели, которое памятью и корнями еще в прошлом, но мыслями и чувствами уже в будущем, – главное, что удалось показать Тодоровскому. Причем, показать настолько ярко и образно, что в будущем, возможно, люди будут судить о той эпохе именно по данному фильму.

В то же время сами люди эпохи Оттепели наверняка не воспринимали себя, как переходное поколение. Следователю, стремившемуся посадить главного героя, и жене члена Политбюро, стремившейся не допустить выхода на экраны фильма с фривольным бригадиром, который “как денди лондонский одет”, наверняка казалось, что киношники – это дрянь, накипь, сыпь на теле трудового народа. Она исчезнет, лишь только за нее по-настоящему возьмутся “органы”. И все вновь будет, как при Сталине – сплоченность, дисциплина, вера в идеалы.

Однако прошло лет двадцать, сформировалось новое поколение советских людей, и выяснилось, что в них советского еще меньше, чем было в шестидесятниках. Узкий круг вестернизированных киношников расширился до размера чуть ли не всей городской (или, по крайней мере, студенческой) интеллигенции. Те ценности, которыми жили герои Тодоровского, и которые явно не разделялись основной массой советских людей 1961 года, к началу 1980-х стали доминирующими.

Семидесятник, в отличие от шестидесятника, уже не стремился к светлому коммунистическому будущему, не культивировал ленинизм и даже не боролся со сталинизмом, поскольку вопрос о репрессиях полностью ушел в прошлое. Ушел в прошлое и вопрос о Великой войне. Он стал историей для всего нового поколения, поскольку оно не застало войны даже в детстве. Поэтому ни Ленин, ни Сталин, ни война уже не могли разделить общество на враждующие лагеря.

К этому времени весь советский народ, включая жителей глухих окраин, стал смотреть американские и французские фильмы, соблазняясь миром общества потребления. А кино про героических бригадиров шло в полупустых залах. За импортной одеждой и косметикой выстраивались длинные очереди из вчерашних колхозных девчушек, родители которых смогли перебраться в город – подальше от героической пахоты, поближе к кормушке, в которой лежали скудные продовольственные плоды социалистического строительства.

Это было поколение Тодоровского и мое поколение. Поколение Путина и Медведева, Гайдара и Ходорковского. Всех тех, кто сформировался после Оттепели. Всех тех, кто построил современную Россию со всеми ее прелестями и гадостями – рыночной экономикой, полными прилавками, авторитаризмом, цинизмом, умеренной свободой и неумеренной склонностью к потреблению.

Тодоровский в своем фильме на удивление тонко, красочно, иронично показал, чем поколение шестидесятников отличалось от нашего поколения, и в то же время сумел изобразить зернышко, из которого в годы Оттепели проросло будущее. Он изобразил узкий круг людей, чрезвычайно близких по духу тем миллионам, которые пришли вслед за ними. Возможно поэтому “Оттепель” уже стала по-настоящему популярным фильмом у широкого российского зрителя.

Иногда говорят, что Тодоровский сконструировал миф. Поначалу и мне так казалось, когда я смотрел первые серии “Оттепели”, в которых мир был легок, светел, приятен и лишь слегка затуманивался дымком от выкуренных героями сигарет. Но если не ограничиваться поверхностным впечатлением и постараться всмотреться в фильм поглубже, можно обнаружить такой серьезный анализ советского общества, который редко кому из писателей или режиссеров действительно удавался. Без назидательности и занудства, без нарочитой усложненности, которая часто лишь отражает беспомощность творца, Тодоровский сумел показать массовому зрителю то, что не передаст даже фундаментальная монография профессионального историка.

Возможно, у сериала будет продолжение. Хочется увидеть его поскорее…

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета
в Санкт-Петербурге
rosbalt.ru

.
.
.