Оставьте местечки в покое!

Почему-то именно в последнее время в качестве характеристики чего-то недостаточно хорошего используют варианты одного и того же определения — местечковый, местечковое, местечковые. При этом, как правило, с постоянно пренебрежительной, если не сказать — с презрительной интонацией , с явно ироническим подтекстом. Говоря так, подразумевают, что речь в данном случае идет о чем-то допотопном, неудачном и примитивном.

То, что подобные сопоставления некоего исторического феномена с современными реалиями, как минимум, неполиткорректно, вряд ли стоит объяснять. Но все же придется это сделать. И по разным причинам.

Местечко (от польского — мястечко, что означает — городок) появились в Европе полтысячелетия назад. В связи с разделом Польши между несколькими странами и введением в конце восемнадцатого века в России «черты оседлости», география их расширилась. Наряду с частью Польши, Литвы, они были в Белоруссии, на Украине, в Белоруссии и Бессарабии.

По сути, это именно городок, в котором проживали евреи. Что такое местечко, знаю не только из книг, а из рассказов близких людей. Мои родственники по материнской линии большую часть своей жизни прожили в таком местечке, что было в Винницкой области.

Там было две синагоги, шул (школа) или хедер.

Мальчиков с раннего детства учили читать и писать. Они знали идиш и иврит. Каждую пятницу там готовились к субботе, в установленное время зажигали свечи и на вечернюю, утреннюю, дневную молитву ходили торжественно в обе синагоги. По житейским и иным вопросам советовались с раввином. Задолго готовились к трем главным праздникам, календарь вели с Нового года, который выпадал на сентябрь — октябрь.

Тот, кто представляет местечки по рассказам, повестям и романам Шломо Рабиновича, больше известного, как Шолом-Алейхема, получает об укладе традиционной еврейской жизни довольно приблизительное и достаточно тенденциозное представление. Шломо Рабинович имел представление о еврейской жизни, одно время назначался даже казенным раввином( посредником между общиной и представителями российской власти на местах). Но по сути своего мировоззрения был человеком светским. И все, что касается религии, старательно и талантливо высмеивал.

Достаточно, например, сравнить захаровскую «Поминальную молитву» в Ленкоме и «Скрипача на крыше» в театре Владимира Назарова. За основу взяты схожие сюжеты Шолом-Алейхема, которые искренно и с горьким юмором переработал Григорий Горин. Но вы смотрите оба спектакля и понимаете, какая между ними непроходимая разница, как неодинаково переданы в них реалии национального быта, в данном случае — именно местечкового сознания.

Местечко Ямполь, где жили мои дедушка с бабушкой, а также четверо их детей — трое сыновей и одна дочь, моя мама, находилось недалеко от польской границы. В конце тридцатых в нем, разделенном почти пополам между украинцами и евреями, разместился воинский штаб. Пожилым людям посоветовали перебраться подальше от границы, поскольку все предвещало скорую войну. Они бросили дом, большое хозяйство и в 37-м году перебрались в Москву. По очереди. Сначала устроились сыновья, а потом переехали и их родители с дочерью.

(Так что я москвич в первом поколении и восприятие местечка, как духовной, географической, этической данности живо во мне с детства по рассказам взрослых).

Они думали, что смогут спастись от войны. В некотором роде это удалось. Только сыновья моих дедушки и бабушки погибли на фронте (про двоих написали — «пропали без вести», так что и до сих пор о них ничего неизвестно). Как нам передавали, в годы войны от местечка Ямполь ничего не осталось. Вернее, в нем не осталось евреев, как в местечках Белоруссии, Австрии, Венгрии, Польши и Румынии.

Поэтому говорить о местечках со снисходительным подтекстом означает и глумление над памятью тех, кто безвинно погиб насильственной смертью в годы последней войны.

В своем роде это напоминает цинизм советской власти, идеологи которой говорили об интернационализме, а на деле не упускали случая поиздеваться над местечками в широком смысле слова.

Достаточно вспомнить и годы Гражданской войны, и то, что «Марш Буденного», написанный Дмитрием Покрассом, не должен быть столь бравурным и помпезным, поскольку и тогда под горячую руку попадались жители местечек и с ними особенно не церемонились. И Бабель в «Конармии» , совершенно ясно, сказал правду о том, как действовала Первая Конная Армия. Но, столь же ясно, что не всю.

Или вот по-своему одиозная фигура Богдана Хмельницкого. Его именем в годы войны назван был орден трех степеней, а также улица в центре Москвы, на которую до развала Советского Союза смотрели окна главных партийных зданий( теперь ей вернули исконное и очень лиричное название Маросейка).

Советские историки в Москве и в Киеве писали о гетмане Украины Богдане Хмельницком, как о вожде и герое национально-освободительного движения. Почти четыреста лет назад он провозгласил на Переяславской Раде воссоединение Украины и России, что воспринимается в качестве прогрессивного деяния.

Действительно, войска Хмельницкого-старшего яро боролись с польским владычеством. Но почему-то всю силу своего гнева направили на евреев, живших в местечках на территории, за владение которой и шли основные сражения. То, что сделано было в те годы гетманом Богданом Хмельницким, вероятно, может быть определено в качестве геноцида по необъяснимой жестокости истребления мирного населения, по той последовательности, с которой оно проводилось в действительности. Слово «Холокост» (как и его синоним Катастрофа европейского еврейства), связанное с событиями Второй мировой войны и нацизмом, тогда еще не было в ходу. Однако достаточно познакомиться с историей появления современного хасидизма в Российской империи, чтобы хотя бы умозрительно (сердце может не выдержать боли при чтении документов того времени) представить, насколько тотальной была ненависть последователей Хмельницкого к евреям, которые, заметим, не участвовали в военных действиях по определению.

И вот после этого всего в двух шагах от главной синагоги столицы, Московской хоральной синагоги на бывшей улице Архипова, существовала десятилетия улица Богдана Хмельницкого. Спускаешься с нее и идешь молиться, возвращаешься после молитвы и снова оказываешься на улице, названной в честь нечестивца и человека неоднозначной для евреев репутации.

Но есть и еще один, немаловажный аспект вопроса о недоброжелательном, скажем так, отношении к местечкам.

Будучи местом компактного проживания людей с определенным, веками устоявшимся укладом жизни, они, штетлы и штетеле, как их называют на идише, по сути своей практически ничем не отличаются от сел, станиц, хуторов. И потому издевка над бытом и традициями одного из народов России в конце концов означает и неприятие собственных ценностей, наследия своего народа во всем разнообразии его особенностей на севере, западе, юге и востоке России.

Вот и выходит, что с любой из приведенных точек зрения( а их можно продолжать называть) неуважительное отношение к местечкам есть не только бытовой антисемитизм, в определенном смысле слова нарушение закона, а и неуважение к истории большого многонационального государства. Короче говоря, сомнительное наследство советской эпохе, когда между словами и делами была разница, две разницы, как когда-то говорили на Дерибасовской в портовом городе.

И потому следует осознавать со всей четкостью, что издевательство над другим — человеком или иной традицией, иным менталитетом — есть не сила и уверенность в себе, а, в некотором роде, проявление комплекса неполноценности, чего не может быть у народа с многовековой традицией, верующего и поистине великого в большом и в малом.

Несолидно подобное как-то, честно говоря, неуместно и несвоевременно, если считать себя цивилизованными и самодостаточными людьми, живущими с государстве с богатой историей и благородством души, о котором говорят иностранцы, искренно веря, что не ошибаются.

Так что, пожалуйста, обойдемся без местечковости. И не надо лукавить самим себе, что никто никого не хотел обидеть, мол, просто к слову пришлось. Само к слову не приходит, да и подумать нелишне перед тем, как что-то сказать. Чтобы на деле продолжать не по передовицами газеты «Правда» советских лет, а подлинную, выстраданную в годы войны и после нее дружбу народов, то, что востребовано будет всегда и не имеет альтернативы в поистине демократическом обществе.