Болтайте и дальше, поручик Голицын…

«Почему евреи шли в душегубки и к расстрельным рвам смиренно, как овцы на бойню?»

Когда-то мне казалось, что подобный вопрос может задать лишь очень недалекий человек со слабо развитым сознанием и почти полным отсутствием воображения. Затем со все возрастающим удивлением я обнаружил, что эту или схожую формулировку можно услышать и от людей, которых принято считать умными. А в последнее время она звучит и вовсе едва ли не ежедневно в связи с выходом на экраны фильма Константина Хабенского «Собибор».

Напомню, речь там идет о знаменитом восстании в одном из шести нацистских лагерей смерти (пять других: Аушвиц, Треблинка, Майданек, Хелмно, Белжец) под руководством лейтенанта Александра Печерского. Восстание увенчалось успехом, более 400 заключенных бежали. Часть тех, кому удалось добраться до белорусских лесов, выжили; остальные, понадеявшиеся на возможность уцелеть среди польских праведников, были пойманы преследователями или сданы/убиты местным населением.

И вот Хабенский дает интервью прессе, и пресса в лице известного кинокритика Антона Долина (из тех, кого принято считать умными) спрашивает, задавался ли актер/режиссер «неизбежным вопросом, почему восстание было только в Собиборе и больше ни в одном лагере». Во как. Вопрос оказывается, не просто уместный, но аж «неизбежный». И актер/режиссер на голубом глазу несет в ответ околесицу насчет того, что, мол, «очень силен стереотип: евреи как смиренная нация, не способная на бунт». Рехнуться можно.

Борух Горин, реагируя на эту занимательную беседу, напомнил на страницах сайта «Лехаим», что «смирением» в нацистских лагерях отличались не столько евреи, сколько 3,3 млн советских военнопленных, среди которых не было ни одного представителя «смиренной нации», поскольку евреев, как известно, в плен не брали, а расстреливали на месте во время первой селекции. Ответ верный фактически, но слегка некорректный по сути, поскольку лагеря военнопленных не были лагерями смерти. Их узники сохраняли надежду вернуться живыми (а кое-кто так и вовсе вербовался прямиком из барака в РОА генерала Власова) – в отличие от тех, кто входил в ворота шести вышеупомянутых фабрик смерти, построенных специально для реализации ОкончательногоРешения™. Поэтому в принципе Горину можно возразить так: мол, мы-то (3,3 млн советских военнопленных) не восставали, потому что надеялись. А вам, мол, терять было нечего – но вы, тем не менее, покорно ждали смерти. Есть, мол, некоторая разница.

Что ж, тогда позволю себе дополнить ответ Боруха Горина другой исторической аналогией. 15 ноября 1920 года 2-я Конная армия вошла в Севастополь и тем самым завершила окончательный захват Крыма большевиками. На полуострове оставались к тому времени сотни тысяч «бывших», определенных красными в категорию контрреволюционеров. И хотя всем сложившим оружие была обещана полная амнистия, уже к вечеру 15 ноября центральные улицы «города русской военно-морской славы» были увешаны офицерскими трупами – как правило, изуродованными посредством отрезания всего, что только можно отрезать у человека.

Висели на каждом фонаре Исторического и Приморского бульваров, на Большой Морской и Екатерининской, на других центральных улицах и проспектах. Вот только намеченных к ликвидации было слишком много, а караул, как обычно, устал. Поэтому уже 17-го ноября в Севастополе отгородили целый квартал, превратив его в концентрационный лагерь. Там «контра» терпеливо дожидалась расстрела.

Но это только кажется, что легко умертвить большие массы людей. Нацисты неспроста превратили ОкончательноеРешение™ в почти индустриальный проект – только этим и объясняется впечатляющий шестимиллионный результат, достигнутый Эйхманом. Румыны, к примеру, тоже мечтали истребить «своих» евреев до последнего человека, но не располагали немецкой аккуратностью и упорядоченностью, а потому вынуждены были удовольствоваться «всего лишь» 300 тысячами. Та же проблема, кстати, возникла и у хорватов в отношение сербов.

Вот и большевики в Крыму столкнулись с теми же самыми трудностями. Расстрельные команды, «работавшие» на городских кладбищах Севастополя, явно не справлялись: получалось всего лишь несколько сот в сутки, а на очереди были десятки тысяч. Иными словами, в течение нескольких недель тысячи – тысячи! – здоровых русских мужчин с немалым боевым опытом просто сидели и ждали, когда их поведут на расстрел. Они прекрасно знали, что происходит: кладбища находились по соседству с лагерем, и стук пулемета был слышен круглосуточно. Да, собственно, палачи и не скрывали своих намерений. И тем не менее не известно НИ ОДНОЙ попытки побега или сопротивления. Впрочем, возможно, где-то что-то и было, но никак не en masse, а единично, тут и там, в виде исключений, лишь подтверждающих правило.

Еще раз: не какие-нибудь там «смиренные евреи», а самые что ни на есть боевые офицеры!.. доблестной русской армии!.. дворяне и князья!.. поручик Голицын и корнет Оболенский!.. в течение многих дней!.. пальцем о палец не ударили, чтобы возмутиться, или восстать, или оказать хотя бы минимальное сопротивление, не говоря уж о том, чтобы «дорого продать свою жизнь». Просто покорно сидели и ждали своей пулеметной очереди.

И ведь не то чтоб бежать было трудно (как из того же Собибора, где возможность побега граничила с невозможностью) – ну какой концлагерь из обычного городского квартала? И не то чтоб бежать было некуда (как в случае с польскими лагерями, где окрестные жители участвовали в охоте на беглецов наравне с нацистами) – горный Крым изобилует укрытиями, и при достаточной энергии и воле к жизни шансы на спасение существенно отличались от нуля. А вот поди ж ты.

Вот против этой аналогии уже мало что возразишь. Но возражать и не надо. Надо, видимо, кое-что объяснить высокоученому кинокритику Антону Долину, а вместе с ним и другим – тем, кому вынесенный в заголовок вопрос тоже кажется «неизбежным».

Просто мысленно поставьте себя на их место.

Вот первая ситуация – назовем ее «ситуацией надежды». Вы – отец семейства: жена, дети, пожилая мать. Вы – женщина с маленьким ребенком. Вы – юноша с пожилыми родителями. Вам приказывают перейти в гетто или явиться на вокзал для отправки «в трудовые лагеря» или собраться на площади для «регистрации». За невыполнение обещают расстрел. Вокруг вас говорят всякое. Помимо тех, кто утверждает, что подчиниться означает погибнуть, есть десятки защитников противоположного мнения, многие очень авторитетные – как, скажем, уважаемый доктор Кастнер. А самый главный помощник убийц, кроме доктора Кастнера, – это, конечно, надежда – ваша собственная надежда. Это она непрестанно нашептывает вам на ухо, что все еще обойдется, что немцы цивилизованная нация, что Б-г не допустит… И главное: «все идут». Скажите, заглянув в душу: неужели вы НЕ пойдете вместе со всеми?

Вот вторая ситуация – назовем ее «ситуацией отчаяния». Вы – в лагере смерти и уже точно знаете, что надежды уцелеть нет. Все близкие мертвы, жить, в общем, незачем. Немцы не дураки: охрана и режим организованы так, что убежать в одиночку или маленькой группой практически невозможно. Для минимального шанса на успех необходимо сколотить приличную группу, то есть положиться на то, что среди нескольких десятков людей нет осведомителя и нет никого, кто выдаст по иным причинам – по глупости, или за кусок хлеба, или под пыткой, или за еще один день жизни.

Велика ли вероятность такой удачи? Нет, ничтожна. То, что удалось Печерскому в Собиборе, нельзя не признать чудом. Мы знаем об этом чуде именно потому, что восстание оказалось успешным. И мы ничего не знаем о других попытках такого рода – тех, которые были прерваны в самом зародыше или захлебнулись уже на первом этапе. НО ЭТО НЕ ЗНАЧИТ, ЧТО ИХ НЕ БЫЛО ВОВСЕ. Были – и это, несомненно, можно принять как свидетельство поистине беспримерного героизма.

Почему беспримерного? Потому, что в «ситуации безнадежности» в человеческой психике включается защитный механизм обреченной жертвы. При наличии надежды на спасение инстинкт самосохранения взывает к действию: беги, спасайся, сражайся, выживай! Но когда надежды нет, тот же самый инстинкт, напротив, побуждает к бездействию – во имя сохранения психики, которая может разрушиться раньше тела ввиду ужаса неминуемой смерти. Смирение, вернее, оцепенение жертвы – естественная человеческая реакция в «ситуации безнадежности». И не только человеческая – тот, кто когда-нибудь заглядывал в глаза животного, знающего, что оно умирает или вот-вот умрет, знает, о чем я говорю.

Иными словами, поведение обреченных русских офицеров, покорно ожидающих казни в ноябре-декабре 1920 года в Крыму (как и поведение обреченных евреев, покорно бредущих к расстрельному рву двумя десятилетиями позже) надо признать АБСОЛЮТНО ЕСТЕСТВЕННЫМ проявлением человеческой натуры. И напротив, подвиг Александра Печерского и его товарищей, безнадежное восстание в Варшавском гетто и сотни иных, оставшихся неизвестными попыток того же рода, суть проявление СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОГО героизма, человеку, в общем, несвойственного.

И то что подобными подвигами отметились именно мы, евреи, – именно мы, а вовсе не условные поручик Голицын с корнетом Оболенским, не может не быть поводом для нашей особой гордости.

«Смиренная нация»? Ну-ну. Давайте, болтайте дальше.

Алекс Тарн
FB