ОЛЕГ ПОГУДИН. “Пение – это моя вселенная, моё счастье…”

“Я никогда не понимал
Искусства музыки священной,
А ныне слух мой различал
В ней чей-то голос сокровенный.

Я полюбил в ней ту мечту
И те души моей волненья,
Что всю былую красоту
Волной приносят из забвенья.

Под звуки прошлое встает
И близким кажется и ясным:
То для меня мечта поет,
То веет таинством прекрасным”.

/Александр Блок/

Тот, кто однажды услышал этот голос, запомнит и будет различать его среди всех других, благодаря уникальному тембру, который совершенно заслуженно называют серебряным. В ноябре этого года заслуженный артист России Олег Погудин впервые приезжает на гастроли в США. В репертуаре артиста – русский старинный и классический романс, городская и народная песня, произведения из репертуара А. Вертинского, Б. Окуджавы, П. Лещенко, а также вокальные произведения зарубежных авторов. 

– Олег, кто будет аккомпанировать  вам во время гастрольного тура по городам США?

– Я приезжаю с пианистом Игорем Урьяшем. Он великолепный музыкант, лауреат международных конкурсов, выступавший с Максимом Венгеровым, Святославом Ростроповичем, Виктором Третьяковым, Сергеем Стадлером. Причём, помимо мастерства и опыта выступлений на лучших концертных площадках мира, у него есть ещё одно качество – он влюблён в русскую городскую песню. В этом смысле, он энциклопедически образованный человек, знающий всё о любом исполнителе от Шаляпина и Вертинского до совершенно неизвестных, заурядных артистов, выступавших в этом жанре. Работать с ним – одно наслаждение.

– То есть, в этом плане, звёзды сошлись.

– Сошлись ещё 20 лет назад на почве любви к творчеству Вертинского.

– Скажите, в чём, с вашей точки зрения, главная ценность русского романса?

– Здесь несколько составляющих: выразительная мелодия, бесхитростная поэзия, но главная ценность – это искренность. В романсе, как и в городской песне, исполнитель может предельно себя выразить, не опасаясь того, что он не возьмёт высокую ноту из-за плохого самочувствия или усталости.

– Вы сейчас говорите о бытовом романсе, а не о технически более сложном для вокалиста, классическом, верно?

– Да, именно о бытовом романсе и городской песне. В этом жанре диапазон и насыщенность голоса – не главные составляющие; исполнитель может добиться успеха за счёт своего обаяния, эмоциональности. Но если к этому приложить ещё и хороший вокал, бытовой романс может подняться до уровня академического пения.

– Вот вы говорите, главное – искренность, и я вспомнила слова Оскара Уайльда: “Искренность в небольших дозах опасна, а в больших – смертоносна”. Правда, он имел в виду человеческие отношения, а не сцену. Но не представляется ли вам, что при кажущейся простоте и лёгкости исполнения, романс таит в себе бОльшую опасность для исполнителя, чем даже оперная ария, потому что излишняя искренность граничит с пошлостью?

– Вы абсолютно правы. Необходимо чувство меры. В принципе, искусство и есть чувство меры. Кстати, неплохо, чтобы оно присутствовало не только в романсе, но и в опере. А романс – жанр настолько хрупкий, что при недостаточной одаренности исполнителя или небрежности исполнения, романс перестаёт быть высоким искусством. Понимаете, в романсах Рахманинова, Чайковского, Даргомыжского, Глинки, можно спрятаться за гениальностью музыкального материала, но это невозможно в городском романсе.

– В смысле, спеть профессионально: взять все нужные ноты, вовремя брать дыхание, следовать нюансам и помнить слова?

– Да, спеть точно то, что написал автор. Однако, пленительные мелодии городского романса достигают своего пика и становятся бесценными именно тогда, когда исполнитель предельно обнажает душу. Без эмоциональной составляющей городской романс существовать не может.

– Иных исполнителей эмоции настолько захлёстывают, что они забывают о существовании piano, считая, что чем громче поёшь, тем продолжительнее аплодисменты.

– Это уже вопрос таланта и мастерства. Хотя, кто-то “берёт” вокалом, кто-то актёрским талантом, а у кого-то в дополнение к этим качествам, присутствует безошибочный вкус, ощущение жанра, и это – врождённый дар. Но для любого артиста важно, чтобы в его жизни были учителя, передавшие ему культуру, знания и умение учиться.

– Насколько я знаю, вашим учителем по вокалу в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии был Эдуард Хиль. Мы все знаем и помним его как популярного эстрадного исполнителя. Интересно, он и в жизни был таким же убеждённым оптимистом, как на сцене?

– Да, но при этом очень глубоким,  великолепно образованным, добрым, доброжелательным и щедрым на помощь человеком. Знаете, конкуренция в мире эстрады достаточно подлая, и ситуация, когда маститый артист сам предлагает помощь начинающему – редкий случай. А он умел любить людей, ценить всё хорошее, несмотря на полное лишений детдомовское детство.

– Может, именно поэтому он умел радоваться жизни?

– Возможно. Интересно, что до нашего с ним знакомства я хоть и слышал песни в его исполнении, но восторга не испытывал. Восторг возник от общения с ним как с человеком.

– И педагогом?

– Да, конечно, Но всё же, если говорить именно о педагоге по вокалу, то главное имя здесь – Галина Вишневская, у которой я учился четыре года, до самого её ухода.

– Она была вашим преподавателем или консультантом?

– Преподавателем. Я сам “напросился” к ней в ученики. Познакомились мы в 1999 году на церемонии вручения Царскосельской художественной премии.

– Надо сказать, вы тогда оказались в замечательной компании лауреатов: Мстислав Ростропович, Валерий Гергиев, Юрий Любимов…

–  На этой церемонии каждый из лауреатов должен был выступить. И вот представьте моё изумление, когда после исполнения мною романса Галина Павловна встаёт, знаменитым своим царственным жестом просит внимания и говорит о том, что прослушала в Нью-Йорке кассету с моими записями, которую ей дал знакомый, и считает мой голос уникальным.

– И зал замер.

– И я тоже, потому что этот её жест меня потряс. В смысле поддержки, это был царский подарок, без которого многого бы не случилось.

– Вы имеете в виду ваше нынешнее положение на российской сцене?

– Да. Я имею в виду отзывы от людей такого масштаба. Спустя 10 лет я стал проситься к ней в Центр оперного пения, потому что почувствовал необходимость восстановить академическую вокальную форму.

– Галина Вишневская известна своей бескомпромиссностью, привычкой говорить в лицо то, что считала нужным. Как педагог, она щадила самолюбие учеников?

– Её обаяние и профессионализм исключали саму возможность обиды и тем более, конфликта. Она была личностью такого масштаба, что всё, предложенное ею, было бесценным.

– То обстоятельство, что современную  аудиторию романса составляют люди старше 40 лет, как-то связано с нашим сегодняшним образом  жизни?

– Думаю, что связано. Мне 44 года, из них на профессиональной сцене я уже 22.  При этом,  у меня такое ощущение, словно я только начинаю жить, хотя на своих концертах вижу зрителей, которые не просто моложе меня – они уже другого поколения. Да, их меньше, чем людей зрелого возраста, но они есть. То, что ритм нашей жизни отчаянно ускорился – это факт. А романс обладает своим темпо-ритмом, с которым современные реалии сосуществовать не могут. Большинство из нас живёт в суете и уже воспринимают её как нормальную жизнь. Мы привыкаем делать всё малоэмоционально, предельно конкретно и рационально, а романс, как и любое лирическое произведение о любви, относится к области иррационального. Это жанр несуетный. Поэтому, человеку, который никогда всерьёз не касался классической музыки, старинной архитектуры, литературы и живописи, – романс может показаться унылым, несовременным, печальным, даже нудным.

–  Слушая романсы в вашем исполнении, прежде всего замечаешь исключительную чистоту интонации, выверенность каждого нюанса, каждой фразы. А как вы относитесь к импровизации – на сцене и в жизни?

– На сцене я отношусь к импровизации весьма положительно, потому что это определённая степень свободы, а в творчестве свобода – вещь необходимая. Во всяком случае, для меня – желанная. Без неё становится душно, как при нехватке кислорода. Но вынужден повторить известную истину – любая импровизация должна быть хорошо подготовлена. Это не означает – отрепетирована. Просто для хорошей импровизации необходим большой опыт работы в этом жанре. Тогда она способна удивить, восхитить, а не вызвать недоумение.

– Ну, а в жизни вы способны на неожиданные для себя и других поступки?

– Я стараюсь держать под контролем и ситуацию, и себя. Но для импровизации тоже находится время и место. Например, я – один из немногих реальных freelancers (свободный художник – З.М.) на российской эстраде.

– То есть, вы вольны делать то, что хочется, петь, что и как нравится и существовать исключительно на свои заработки.

– Именно так. Сейчас было бы скучно и тяжело находиться в жёстких рамках внешнего управления, как, например, во времена моей работы в БДТ (Большой Драматический театр), куда я попал сразу после окончания театрального института.

– Можете вспомнить одну из судьбоносных импровизаций?

– Колоссальной импровизацией я считаю как раз свой уход из БДТ. Это был прыжок в неизвестность.

– Расскажите…

– Это произошло в 93-м году. Институт я окончил в девяностом и сразу попал в этот знаменитый театр, настоящую крепость, линкор, который, как всем казалось, мог пройти через любые бури. А оказалось, 90-е годы были началом крушения империи. Георгия Александровича Товстоногова уже не было в живых, но все великие артисты, все цеха ещё действовали и были полны сил. Всё было на пике расцвета – или в начале угасания. Пробыв там два года с небольшим, я понял, что нахожусь не на своём месте. Хотя, слово понял, в данном случае – неточное, потому что я пришёл к такому выводу не в результате размышлений и выводов – я просто начал томиться. И дело было не в крохотных эпизодических ролях, а в том, что на моих сольных выступлениях под гитару для самых разных людей – от солдат срочной службы до академиков или иностранцев, которые тогда только начали приезжать в Россию, – мне удавалось уже что-то очень-очень серьёзное. Я почувствовал, что могу моментально достучаться до сердец других людей, даже тех, кто не знал русский язык и не понимал, о чём я пою. Я почувствовал, что теряю не только время, но и творческую жизнь, и потому обязан сделать шаг. В нарушение всех традиций, я пошёл к Кириллу Юрьевичу Лаврову, тогдашнему художественному руководителю, и попросил меня отпустить.

– Встреча прошла мирно?

– Вполне, он на прощание сказал, что двери театра для меня останутся открытыми

– И куда вы ушли?

– В никуда. Правда, у меня тогда намечались и состоялись первые гастроли за рубеж, в Швецию. В течение двух недель я дал двадцать восемь концертов. И это для иноязычной публики, в стране, где, в силу исторических обстоятельств, к России относятся довольно настороженно.

– Это было в начале девяностых. А сейчас, гастролируя в Европе, вы тоже замечаете настороженное отношение к России?

– Да, и оно оправдано, как ни горько это признать.

– Объясните, если можно.

– Знаете, в 90-х, я подолгу выступал и жил в Европе. Сейчас – живу реже, но гастролирую не меньше. Вот примерно со второй половины 90-х в Европу поехал тот контингент людей, которые, к сожалению, не являются лучшими представителями страны. Говорю об этом с сожалением. Признаюсь, что иногда, в определённой обстановке, я стараюсь особо не демонстрировать, что я русский. Во всяком случае, с первых слов.

– Отчего так? О ком конкретно вы говорите?

– О нуворишах, с их дикими повадками, хамством, наглостью, нередко абсолютным презрением к европейской культуре или культуре вообще.

– В недавнем интервью на программе “Званый гость”, журналистка сказала о вас следующее: “Его (О.П.) отличает безупречный художественный вкус, тонкое знание материала, а также истинно петербургский аристократизм”. Вот если бы спросили меня, чем Олег Погудин отличается от других вокалистов камерного жанра, я бы в первую очередь отметила уникальный тембр голоса. Вы со мной согласны?

– Согласен, хотя, кому-то это может показаться нескромным. Но певец – это прежде всего природные данные. Вообще, я никогда не задавался целью сравнивать себя с другими исполнителями в плане величия или “великости”. Но тембр моего голоса действительно уникален. Кроме того, есть ещё один важный момент: я исполняю чужие тексты так, словно они созданы мной. На сцене я чувствую себя поэтом. Кто-то рождён петь оратории, оперу, а моя психофизика совпадает с романсом.

– А не бывает такого, когда, сидя на спектакле в оперном театре, вы думаете: эту теноровую партию я мог бы спеть лучше?

– Нет, потому что я знаю свои возможности. Но признаюсь, опера – моя любовь и одна из жизненных печалей.

– Не состоялось?

– Теноровой карьеры в опере не случилось. Но уже сейчас, по прошествии лет, я иногда думаю, – какое счастье, что я не служу в той системе. Во-первых, наблюдая то, что происходит в опере, – я имею в виду тенденцию осовремененных постановок. Во-вторых потому, что я сам себе хозяин, а это прекрасное ощущение. Рамки оперного театра невероятно ограничивают свободу.

– Вы буквально повторили слова Муслима Магомаева – именно об этих рамках он говорил, когда его спрашивали о причине отказа от оперной карьеры.

– Муслим Магометович – один из самых фантастических певцов. Он был артистом невероятного таланта и потрясающего вкуса. Понятно, что такого певца больше не будет, но слава Б-гу, что он был.

– Вы были знакомы с ним и Тамарой Синявской?

– К сожалению, нет. Но я совершенно случайно узнал о том, как она ко мне относится, когда импресарио, с которым я хотел познакомиться, сказал, что согласился со мной побеседовать лишь потому, что Тамара Ильинична посоветовала ему обратить на меня внимание. Вот такой поступок, когда артист, знаменитость, помогает другому артисту даже не по его просьбе, даже не будучи с ним знакомым, – многое говорит о личности человека.

– В 2012, в интервью Анастасии Козловой вы сказали следующее: “Для артиста сталкиваться с идеологической машиной – хуже нет. Я стараюсь увиливать от всего этого, потому что бороться одному тяжело, а участвовать – не всегда достойно”. А уже в сентябре того же года вы приняли предложение стать советником президента по делам культуры. Неудобно было отказаться, или напротив, эта должность вас чем-то привлекла?

– Давайте скорректируем: не советником президента, а членом президентского совета по культуре и искусству – это разные вещи. Советник Президента по культуре  – один, это Владимир Ильич Толстой, а сам Совет – консультативная  организация, не обладающая финансовыми или властными полномочиями. Так что это не должность. Кроме того, вы видели, какое количество достойных людей состоит в этом совете? Находиться среди них, а тем более, сотрудничать – культурное счастье.

– Да, конечно, я прочитала, кто входит в состав этой организации – это действительно цвет российского искусства: В. Спиваков, Ю. Башмет, В. Гергиев, Е. Миронов, О. Табаков, А. Калягин, отец Тихон – все те, кто поддерживали Владимира Путина во время его предвыборной кампании. А кто конкретно предложил вам присоединиться к этому звёздному составу?

– Непосредственно, приглашение озвучили люди, которых я очень ценю и люблю – это руководители литературных музеев-заповедников. Я знаю их уже двадцать лет, вместе мы прошли и трудные, и счастливые периоды. Для меня эти люди – мерило нравственности и художественного вкуса. Потому сомнения в том, принимать ли это предложение, были очень недолгими.

– А в чём состоят обязанности членов этого Совета? Кому и что они советуют?

– По сути, это консультативный орган, вырабатывающий общее мнение и рекомендации, которые затем приносят президенту. А уж он решает, считаться ли с ними. Для меня самой большой радостью является то, что многие практические вопросы всё же решаются. Это могут быть самые простые вещи, но в России они почему-то требуют вмешательства “высших сил”. Например, речь может идти о районных Дворцах культуры в каких-то маленьких, заброшенных городках, музыкальных школах, детских хорах, фестивалях, которые выживают только благодаря энтузиастам, отдающим этому своё время, а фактически – жизнь. В России, в этом смысле, мало что изменилось со времён Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Тот же произвол или непонимание, – не всегда намеренное, – каких-то мелких чиновников-князьков… И это особенно обидно именно потому, что Россия невероятно богата талантами. И бывают моменты, когда к тебе обращаются, а у тебя есть возможность эту просьбу донести.

– Наверх.

– Да, и там есть немало достойных людей. Хочу уточнить: я не занимаюсь политикой, но работа по защите и развитии российской культуры – моя прямая обязанность. Так что, отвечая на ваш вопрос, – я нисколько не в конфликте с тем, что сказал: я не иду в политику, не участвую в ней и не собираюсь этого делать, потому что у меня сложилось грустное убеждение – чистой политики не бывает.

– Я бы ещё добавила: вне зависимости от страны и политической системы.

– Политика – это набор компромиссов, это скорее проклятие, чем желанное занятие. Брать на себя управление народами, городами, даже театрами – тяжелейший груз. Поэтому в том случае, когда люди, обладающие властью, остаются верны своим идеалам, они вызывают уважение.

– А если идеалы изначально сомнительны?

– Современному человеку свойственно подвергать сомнению практически всё. Хуже, когда собственные амбиции выдаются за заботу о людях. Мир человека слишком хрупок, и я против того, чтобы из-за амбиций одних, рушились конкретные жизни других людей.

– Свойственно ли вам о чём-то сожалеть?

– Да, о своих ошибках, несовершенствах, о том добром, что могло быть сделано, но не сделано. Это не поза. Я понимаю, что нет людей без недостатков, что невозможно прожить жизнь, не совершив ошибок. Изначально святых людей нет, как нет абсолютных негодяев и подлецов. У каждого есть причины для сожаления. Но важно, чтобы человек мучился, совершив дурной поступок, и умел радоваться тому хорошему, что есть в нём и в людях.

– Я даже не знаю, как отреагировать на эти слова. Если воспринять их буквально, то по-вашему получается, что человеку, совершившему подлость, достаточно об этом пожалеть, немного помучиться, после чего можно считать себя достойным уважения и радоваться тому, что в его душе нашлись остатки совести?

– Ну, зачем так категорично?

– У меня не получается иначе. Я вижу и понимаю, что есть люди откровенно подлые, настроенные на зло и получающие удовольствие от совершения насилия, от убийства, от унижения других.

– А я уверен, что изначально плохих людей нет; есть обстоятельства. Если человек позволяет себе из раза в раз творить зло, то он, безусловно, может дойти до состояния абсолютного монстра. Но изначально в каждом из нас заложено что-то доброе.

– К сожалению, у многих доброта, человечность так и остаются в зачаточном состоянии. Скажите, насколько творческому человеку необходимы амбиции?

– Совершенно необходимы. Главное, чтобы они не уничтожили совесть.

– Вы как-то сказали, что артист живёт, в некотором смысле, по монастырскому уставу, что жизнь вокалиста, посвятившего свою жизнь сцене, порой аскетична.  А где та грань, которую Вы не смогли бы переступить даже ради искусства?

– Я опасаюсь отвечать на такие вопросы даже самому себе, потому что человек предполагает, а Б-г располагает. Это относится ко всему, в том числе, и к испытаниям, которые человек в силах выдержать. Поэтому лучше не  давать какие-то обеты или клятвы, если не готов их оправдывать. Я вот не знаю, на сколько меня хватит, и чем дальше живу, тем меньше знаю. Но я категорически не хотел бы переступать через свои принципы, предавать свои идеалы ради каких-то творческих побед. На сегодняшний день, то, что я делаю на сцене, полностью совпадает с тем, что я делаю в жизни.

– Скажите, как вы реагируете на критику?

– Очень болезненно. Причём, я вспыльчив. Это мой недостаток. Зная об этом, я привык себя осаживать, потому сгоряча не отвечаю на то, что мне кажется несправедливым, а стараюсь обдумать и понять причину происшедшего.

– Ну хорошо, вот я набрела на ролик, где Авдотья Смирнова в передаче “Школа злословия” говорила о Вас, как об образце “конфетно-галантерейной” пошлости. Не обидно? Не возникало желания ответить, тем более, что сказано это было за глаза, да ещё по центральному каналу?

– Я видел отрывок той передачи и был ошеломлён. Впрочем, к критике этот эпизод отношения не имеет. Скорее, это проявление обыкновенного невежества и бытового хамства. С госпожой Смирновой мы никогда не были знакомы, думаю, она в глаза меня не видела и на концертах моих не бывала. Почему она бранила меня в передаче, посвящённой другому исполнителю (Петру Наличу – З.М), для меня – загадка. Насколько я понимаю, передача шла в записи, но этот эпизод всё же не сочли нужным вырезать.

– Смирнова призналась, что ей, в принципе, не нравятся “приторно-сладкие” тенора, а конкретно в вас – “романсовое лицо”. Странное заявление для человека, считающего себя меломаном.

– Я склонен считать, что это были какие-то её личные проблемы, потому что выпад прозвучал нелепо. Мне кажется, в тот момент человек мог быть просто нездоров, и мне жаль, если причиной этого нездоровья стал я.

– Вас приглашали на какие-то шоу, например “Универсальный артист”, “Две звезды” – участником или в жюри? Почему вас не видно на Первом канале?

– А зачем?

– Минимум, по двум причинам. Прежде всего, это престижно с точки зрения охвата массового зрителя и роста популярности. Во-вторых, исходя из первого, так больше шансов получить звание Народного артиста.

– Знаете, я очень органично чувствую себя на канале “Культура”, но если позовут на Первый, я, естественно, не откажусь, хотя как-то форсировать это, не считаю нужным. Не из снобизма. Просто есть такое понятие, как момент соответствия, и мне бы не хотелось появиться на Первом канале в какой-то несвойственной мне роли.

– Что вы читаете?

– В последнее время я читаю мало, и признаю это с грустью. Последнее, что я читал из серьёзной литературы – “Жерминаль” Золя.

– Это случайный выбор?

– Абсолютно. Просто до этого ничего из его произведений не читал, вот и выбрал первое попавшееся.  И зачитался – как книги всех великих литераторов, она не отпускает. Что касается современной литературы, говорить со мной об этом совершенно бесполезно. Она проходит мимо меня, и я честно признаюсь – это позиция. На мой взгляд, современные писатели постоянно рефлексируют, пишут исключительно о себе, а мне их переживания, терзания, метания кажутся весьма местечковыми.

– Ну, вообще-то каждый писатель, великий он или заурядный, в какой-то мере, пишет о себе. Другое дело, КАК он пишет. И разве шахтёрский городок,  увековеченный великим Золя, не местечко?

– Мне не хотелось бы быть заподозренным в высокомерии и снобизме. Говоря о местечковости, я имел в виду заурядность мышления человека, которого интересует только он сам и его личные проблемы.

– Чего больше в современном мире – созидания или разрушения?

– Первая эмоциональная реакция – конечно, разрушения. При этом, я понимаю, что мой ответ – результат влияния новостных телепрограмм. Года два назад я осознал, что начал воспринимать окружающий мир через призму экрана. А это ненормально. На экране превалирует негатив, и часто он подаётся ещё и со смаком, с каким-то извращённым наслаждением. И мне кажется, это беда. Я с большим уважением отношусь к журналистам, но всё чаще меня раздражает то, как безответственно и субъективно они комментируют происходящее в мире. Лет двадцать назад, когда началась эпоха свободы слова, журналисты помнили об ответственности за то, что они рассказывали и за то, КАК они выражали свои мысли. Они думали о последствиях сказанного. Похоже, сейчас это отменено.

– Это проблема не только российских СМИ.

– Но при всём при том, есть важные вещи, которые нельзя выкинуть из жизни, не уничтожив саму жизнь. Поэтому я убеждён: до тех пор, пока родятся дети, созидательное превалирует над разрушительным.

– А романтизм ещё остался? Знаете, меня озадачила высказанная вами мысль о том, что терроризм – одно из проявлений романтизма. Вы сказали: “Терроризм – это страшно, но это одно из проявлений романтизма, если человек, в нём участвующий, честен и не зарабатывает на этом деньги”. Объясните, пожалуйста, что Вы имели в виду? Например, каким образом, террористы, взорвавшие башни-близнецы за идею, а не за деньги – романтики?

– Давайте договоримся о терминах. В современном мире слово терроризм приобрело особое  значение. Стоит его случайно произнести по телефону, и можно ждать полицию. Это уже несвободное понятие. Я однозначно не приемлю человекоубийство, тем более, по идейным соображениям. Я говорил о том, какая хрупкая грань может разделять человеческие фантазии и страшную реальность. А терроризм, как и романтизм, может казаться таинственным, завораживающим, страшным. Вспомните “Бесы” Достоевского, вспомните романтизм Пушкина “…Есть упоение в бою. И бездны мрачной на краю”, вспомните русских бомбистов конца 19 века…

– Может,  лучше о них не вспоминать, на ночь глядя?

– Пожалуй. А ведь они верили в прекрасное, были романтиками, но стали террористами. Страшно, когда люди заигрываются и переходят границы фантазии, границы литературы. Ведь и революция 17-го года во многом литературна. В ней принимали участие люди, которые и романы писали, и в театре играли. А оказалось так страшно, что ни в каком романе или пьесе такого не нафантазируешь. Моя система координат – Новый Завет. А там сказано: “Никакой человекоубийца не имеет вечной жизни пребывающей в нём”. Вот это для меня – крайний водораздел, за который переходить нельзя, как нельзя призывать к уничтожению народа или отдельно взятого человека ради какой-то идеи.

– Понимаю. Но вот вы, насколько я знаю, неоднократно гастролировали в Израиле, говорили о том, какое неизгладимое впечатление на вас произвёл Иерусалим, каких благодарных слушателей вы там нашли. А ведь эти слушатели, их дети или родители, ежедневно, ежеминутно могут оказаться свидетелями или жертвами очередного теракта, в котором весь мир потом обвинит их же самих. Это я к тому, что если после взрыва школьного автобуса, ваши потенциальные слушатели прочитают, что их любимый артист ставит знак равенства между террористами и романтиками, это вызовет в лучшем случае недоумение.

– Да, ваше замечание справедливо. Учитывая то, что происходит в современном мире, с этим словом сегодня надо обращаться весьма осторожно.

– Я прочитала ваши слова о том, что “нынешний человек бегает по кругу, забывая о том, куда надо стремиться”. А к чему вы стремитесь, каким видите себя лет через 20?

– Мне непросто ответить на этот вопрос. Я бы хотел петь столько, сколько возможно. Желательно, до конца жизни, потому что пение – это моя вселенная, моё счастье. Но певец – существо несчастное в том смысле, что он постоянно ощущает существование предела своих физических возможностей. Его творческая судьба почти всегда короче жизни. И я не могу представить, чем буду заниматься после того, как пойму, что больше не могу петь так, как пою сегодня, сейчас… Я – религиозный человек, в этом ещё одна радость существования. А главное – то, что с окончанием земной жизни наше существование не заканчивается. Однако, те вещи, которые простираются в бесконечность, требуют нашей работы здесь, пока мы живём. И работа эта не зависит от нашего житейского счастья или профессиональных успехов. Она зависит от состояния души, от совести, от способности любить и прощать.

– Как вам кажется, ТАМ, за последней чертой, есть музыка?

– Без сомнения.

Зоя Мастер
https://www.krugozormagazine.com

.
.
.