Одинокий Вожак

Юрию Любимову 95! В экологии искусства царствуют одинокие волки и вожаки, сколотившие стаю вегетарианцев…

Юрий Петрович ЛЮБИМОВ из этих. Он вторгся на территорию советской театральной культуры, огражденной вышками с наблюдателями и надзирателями с агитпроповскими собаками, и стал строить свою жизнь, одолевая страх, который испытывал, как все живое, хитря во имя спасения свободы и демонстративно отвергая кормление с руки.

Разделив свою и нашу зрительскую жизнь на «до и после Таганки», мужественно путая художественное обаяние с гражданским деспотизмом, он творил из слова и образа нравственный укор обету общественного молчания в то время, когда простое неучастие в хоре мы полагали поступком.

Ах, что это было за счастье слушать и смотреть театральное воплощение своей бунтующей тишины! Осознавать себя, вполне безопасно и ненадолго, частью непокорного и непокоренного дрессировщиками прайда и, получив на вешалке пальто, добровольно идти в свою клетку, чтобы в необременительном душевном комфорте ждать, когда распахнут двери и скажут (кто?): «Свободны…»

Теперь Петровичу — 95! Он по-прежнему неукротим, полон творческих замыслов, которые намерен воплотить (и воплотит, даст Бог), по-прежнему азартен в своем таланте и привлекателен своим пониманием правды и искусства.

«Любимовские» — это те спектакли, которые не покидают нас и не покинут Юрия Петровича, навсегда создавшего знаки времени…

Из вожака он превращается в одинокого белого волка, растерявшего стаю. Сильного, живого и не похожего на других, всегда готового для рискованной охоты на театральных тропах!

Юрий Любимов: «Я расширял палитру театра»

…Когда я работал над «Бесами», случились события в Норвегии. В благополучной стране, совсем не такой бедной, как мы. И я должен был два месяца сидеть и переделывать текст инсценировки. У меня был отпуск — я сидел и писал. Притягивая как можно ближе то, что сейчас происходит в нашем мире. Потому что роман готов втянуть и впитать сегодняшнее: так мощен этот роман. И я не вижу впереди срока, после которого «Бесы» перестанут быть актуальны.

Мне предложили работать над «Бесами» на сцене Центра Мейерхольда. А потом… вдруг неожиданно меня пригласил в свой театр Римас Туминас. С Римасом я был знаком со времен моей постановки «Мастер и Маргарита»; когда он был у нас на студенческой практике. И я вернулся с удовольствием в «Альма Матер».

Это мой театр. Я здесь играл. Первую роль — мальчишку-парикмахера — сыграл во 2-м МХАТе, выросшем из Первой студии Михаила Чехова. Помню день, когда закрывали 2-й МХАТ. Февраль 1936-го. Помню, как стояли зрители на лестнице… на этой высокой, фактурной лестнице (теперь это здание РАМТ. — Ред.). А энкавэдэшники тихо, но настойчиво оттесняли их. Вниз. Со ступеньки на ступеньку.

А  вторую свою роль я играл уже в Вахтанговском. Я был партнером Бориса Васильевича Щукина. Он, естественно, играл Ленина. А я — мальчишку-рассыльного, который летит в Кремль на мотоциклетке и несет Ильичу добрые вести: и в этом квартале уже установлена советская власть!

Я вышел на сцену и растерялся: Щукин — Ленин должен был стоять в левом углу, но он переместился. И я, доложив ему наконец о нашей победе, перевернулся вокруг своей оси на сцене — и еще раз то же сказал. В зале — смех и аплодисменты.

А когда выскочил в кулисы — актер Освальд Глазунов, завтруппой, большой и строгий, спросил меня: «Что ж ты там делал, что они хлопают? Что-о делал?! Да как смел? Это не по рисунку роли!» А я ему говорю: «Не по рисунку… Вдохновение!» Хотел сказать ему: «Я Ленина видел!» — но удержался.

Глазунов строго посмотрел и говорит: «Смотри! Мы взяли, мы и выгоним».

Так что я всегда был хулиганом…

Помню, как в 1926-м моего деда, который был старовером, выбросили из дома на снег… Его арестовали. А когда отпустили — некому было встретить, кроме меня, девятилетнего.

Жизнь с детства закаляла меня.

…Я играл на вахтанговской сцене. Играл Ромео — а в партере сидел Борис Леонидович Пастернак, переводчик трагедии. И — это известная история — во время дуэли осколок клинка отлетел от моей рапиры и воткнулся в кресла, точно между Пастернаком и Андреем Вознесенским. Борис Леонидович сказал с застенчивой улыбкой в антракте: «Вы чуть меня не убили!»

А когда я играл Бенедикта в «Много шума из ничего» — в театр пришел мой отец. И смотрел с большим недоверием: отец очень не хотел, чтобы я был актером. Он считал это чуть не оскорблением нашему роду. Отец хотел сделать меня инженером-электротехником.

Но тут… все-таки Шекспир. И успех. Отец сказал мне после спектакля: «Если людям так нравится… видимо, что-то в тебе есть». Такую я получил рецензию.

Главной своей победой я все-таки считаю тот театр, который создал. Я никогда не считал «Таганку» политическим театром. Я пытался расширить палитру театрального искусства.

novayagazeta.ru