О главном враге сталинизма

Сталин в конце концов уничтожил вокруг себя всех, кто не то чтобы был каким-то сверхъестественным лидером и представлял для него опасность, а лишь имел более или менее выдающиеся вербальные способности. Троцкий, Киров, Бухарин, Зиновьев, Крыленко, множество писателей и журналистов — все это и ораторы, и публицисты, и просто люди, обладавшие оружием речи.

Остались косноязычные дуболомы, кровавые управленцы и исполнители. Ни Микояна, ни Жданова, ни Молотова нельзя сравнить с любым из большевистских цицеронов, убитых коварным горцем, который едва ворочал языком, будто он у него был такой же усохший, как его длань. Хроники съездов, стенограммы — все это невозможно не только понять, но и просто воспринять: лоботомия есть телячья нежность в сравнении с этим насилием над мозговой корой с помощью языка, обутого в сапог тавтологичной риторики, едва годной для тостов, не то что для кафедр.

Есть что-то хронически мрачное в таком завоевании вербальной русской, хотя и пропагандистской внятности (не мысли и не истины) — вот этой азиатской гортанной фонетикой доблестного коварства. Золотая Орда, поглотив Русь, оставила ей веру и язык. Сталин же растлил старую веру и насадил свою, но самое мрачное: сломал хребет русского языка каблуком бюрократической мертвечины — сигнальной системы, на которой удобней всего сочинять уничтожающие человечность приказы и распоряжения.

Не последнюю роль в этом сыграл его акцент. Вообще, это правильно: смерть как оплот нечистоты должна говорить с человеком на чуждом ему языке, с отчетливым акцентом столь же неведомого, сколь и всемогущего «политконсультанта». Хладнокровно уничтожить крестьянский класс мучительнейшей смертью не смог бы ни царь, ни помещик, ни народоволец. Только абсолютная чуждость Ленина/Сталина самому народу позволила совершить над ним, народом, подобное насилие.

В убийстве главное — отчуждение сторон: палач в таком случае меньше переживает. В то же время и жертва меньше ожесточена, чем если бы знала, что ее убивает родной земеля на поле гражданской несправедливости; жертве легче, и она не противится небытию и меньше склонна ко мщению в потомках, если ей намекнуть, что ее умерщвляет чужеземный враг, это дает ощущение гибели в бою, частицу незряшности. Мне кажется, языковая инаковость Сталина сделала большое дело.

Акцент его закрепился в русском национальном сознании как страшная угроза, совмещенная с необходимой для выживания покорностью, благом смирения. Диапазон этого полюбовного насилия в русском национальном сознании колеблется от варяжских акцентов Рюриковичей и немецкого Екатерины II до кавказского розлива. Спросите московский плебс, кого он ненавидит, кроме евреев (либералов, которые благодаря «казенным евреям» отделены от еврейского вопроса политически), и вы узнаете, что его ненависть направлена на тех, кто говорит с ним с тем же акцентом, что и его ужасающий кумир.

Просто им нет дела до Youtube’a, чтобы вслушаться в канувшую эпоху. (Кстати, расклад этот напоминает ситуацию с преступной элитой: в XX веке кавказские группировки поднялись и воцарились в России не столько вопреки Сталину, сколько благодаря его разрешительной ауре, благодаря его с ними кровному родству: воровской мир — мир чистогана, там пропаганда бессильна.)

Вот почему русский язык в великой своей ипостаси стихов Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, прозы Платонова, Зощенко оказался главным врагом сталинизма. Не только благодаря имманентной литературоцентричности национального сознания.

Вот почему хрущевские «пидарасы» и «Кузькина мать» оказались им, национальным сознанием, прощены — ибо они родные и не являются сущностной угрозой: язык их не отторгает. Вот почему язык Шаламова и Бродского остается хранителем генетического кода нации.

Александр Иличевский
Источник: Facebook