О генетическом оптимизме

Чем дальше, тем больше убеждаюсь в том, что Россия – страна генетических оптимистов. Имею в виду не только тех, чья вера питается исторической памятью о том, как страна претерпевала невзгоды, переносила удары судьбы и рано или поздно всегда побеждала, ибо всегда сохраняла верность себе и своим самобытным ценностям и традициям. Имею в виду и тех, у кого ценности иные, и кто традиции эти считает архаичными, удерживающими Россию в состоянии неодолимой отсталости. Предполагая, что ей неизбежно предстоит стать иной.

Я тоже пытался и пытаюсь так думать, но в последнее время все чаще задаюсь вопросом об основаниях, которые позволяют или понуждают думать именно так. И все чаще обнаруживаю, что таких оснований ни в своей мысли, ни в мысли других не обнаруживаю. Есть ощущение и есть рефлексия, что так, как было и есть, впредь уже получаться не будет, что прежние ценностные ресурсы близки к исчерпанию, но почему может быть иначе, чем было и есть?

Вроде бы уже очевидно, что макроисторические схемы, сулящие человечеству общее будущее, обладают свойством производить индивидуальные и коллективные самообманы, причем не только насчет коммунизма, но и относительно либерализма. Если правовая либеральная демократия спотыкается даже там, где успела вроде обосноваться, то из какого источника черпать доводы относительно ее грядущего повсеместного распространения и утверждения? Что есть такого в той же России, хотя бы в виде тенденций, позволяющего с доверием относиться к этой макроисторической схеме?

Говорят, что страна движется в том же историческом и культурном русле, что и Европа, но с отставанием. Говорили так в позапрошлом столетии, говорят и в текущем. Пробуют обозначить стадию, на которой Россия находится, в контексте европейской истории. Называют в ней разные периоды, аналогичные нынешнему российскому. Например, ХVII-ХVIII века, одними именуемые временами абсолютизма, другими – эпохой полицейских государств, готовящих Европу к верховенству права. Но начинаешь сопоставлять те давние чужие практики с сегодняшними российскими, и быстро приходишь к выводу, что ничего общего, кроме персонифицированной абсолютной власти между ними нет. И, прежде всего, нет в России опыта, который европейским абсолютизмам предшествовал. Ни опыта правовых феодальных отношений между сюзеренами и вассалами, ни самоуправляющихся европейских торгово-ремесленных городов, ни укоренившейся в них договорной культуры, ни сословного представительства. Абсолютизм, соединявший эти институты с государственным дисциплинированием, какие-то из них ослаблял, какие-то, как сословное представительство, в ряде стран устранял, но в целом то было развитие в режиме притяжений и отталкиваний с достигнутым ранее. И что роднит этот опыт с тем, что имеем сегодня в России?

По мне, так ничего не роднит. Абсолютистская оболочка сходная, а под оболочкой – все разное. И никаких других оснований, позволяющих говорить о европейском будущем России не находится тоже. Кроме генетического оптимизма, который позволяет обходиться даже без попыток проблематизации современного российского состояния в его соотнесенности с прошлым и настоящим Европы, как, впрочем, и с прошлым самой России.

Этот текст вряд ли написался бы, не будь мотивирован вчерашней дискуссией о возможности либо невозможности трансформации империи в федерацию. Генетический оптимизм понуждал некоторых коллег на такой возможности настаивать, считая ее заведомо очевидной. Сначала ссылались на империи (британскую, османскую, австро-венгерскую, испанскую), где трансформация в федерации якобы имела место. А потом, когда неочевидность этого стала выявляться, начали апеллировать к тому, что в истории может быть не только то, что в ней уже было, но и то, прецедентов чему не было. А простой вопрос о том, какие новые тенденции позволяют утверждать, что ранее не бывшее может стать возможным, никакого интереса не вызвал.

Наверное, генетический оптимизм таких вопросов не предполагает. Он вообще не предполагает конкретной проблематизации текущей исторической ситуации в ее сопоставлении с тем, что было раньше в своей стране, как и с тем, что было и есть в других странах. И рефлексии относительно собственного мышления не предполагает тоже.

Я это не только о других, но и о себе.

Igor Klyamkin
FB