Ноздря в ноздрю

История третья. Чрево Парижа, или Туда-сюда через пролив

Чревом Парижа был некогда назван район Les Halles, который простирается от сегодняшнего Центра имени Помпиду до прислонившейся к земле гранитной головы Клио, богини истории.

Глядя на богиню, я вдруг подумал: как знать, может, надо действительно обладать божественным слухом, чтобы распознать шум некогда расположенного здесь знаменитого рынка. О нем рассказывали все писатели. Но сохраняется только определение, узаконенное романом Эмиля Золя – чрево Парижа. Вся ночная жизнь Парижа, включая слухи и истории, достойными стать отдельными эпическими полотнами, была связана с этим местом. Рынок знаменит был не только исключительным свойством – часами работы (с 11 вечера до 7 утра), но и долгожительством: просуществовал в первозданном виде 850 лет, с 1118 по 1968 год.

Что свидетельствует: когда-то в Париже, как и во времена моего детства в Ташкенте, можно было вкусно и недорого поесть в любое время суток.

Но если, по Золя, было чрево, то и без прямой кишки, пардон, не обойтись. Ею можно смело назвать … все улицы Парижа, мостовые которых в давние еще времена предусмотрительно были уснащены канавками.

Княжна Мака сообщила, что с давних времен содержимое помойных ведер выплескивалось прямо на улицу. А оттуда самотеком устремлялось по канавкам, соединялось с соседними ручейками и превращалось в довольно опасные смердящие речки. Зазевавшийся прохожий вынужден был смотреть то под ноги, то по сторонам, то на окна верхних этажей. Отчего еще скорее становился жертвой зловонного потока.  Если же он хотел незапятнанным добраться до адресата, то пользовался услугами окрестной бедноты: за небольшую плату она провожала его куда надо по самодельным мосткам, всегда бывшим у них под мышкой.

Только после грандиозных усилий городских властей была предпринята попытка прекратить рассказывать улице о том, что вы сегодня отобедали. Уборка улиц, как сообщают авторитетные источники, производилась редко (разве что после чумных эпидемий); в силу своей исключительности это быть даже увековечено памятной медалью, как это случилось в Париже в 1666 году.

Любопытное сочетание несочетаемого. Париж награждал себя медалью после каждой победы над эпидемией. Следом, с завидной настойчивостью, продолжал не только дышать гнильем, но и поедать и выпивать его.

Помогал ему в этом Монфокон. Безлюдная холмистая местность к северо-востоку от центра Парижа была хорошо знакома тем, кто направлялся в Сен-Дени, городок, расположенный от столицы в семи километрах. Монфокон – самое кровавое место Парижа. Он не однажды был ареной кровавых боев. В 885 году здесь после жесточайшей битвы отбросили норманнов, а почти через тысячу лет, в 1814-м, в конце французской кампании, национальная гвардия и морская артиллерия отчаянно схватилась с пруссаками.

В промежутке между названными грандиозными боями, в средние века, когда Париж стал разрастаться, кладбище безымянных жертв Монфокон стало вдобавок городской свалкой. Сюда привозили дохлое зверье и останки туш парижской скотобойни.

Вскоре тут установили виселицу, где казнили преступников. В кровавые периоды истории (к примеру, при расправе с тамплиерами) добавляли еще десятки виселиц, иногда аж до шестидесяти. Монфокон был удобен для массовых расправ, поскольку жертву обычно не хоронили. Труп, отвисев пару-тройку недель, чтобы птицы выклевали все возможное, сбрасывался в подвал под виселицей.

Парижане знали, что земля Монфокона едва ли не ежедневно орошается кровью. Однако истинный масштаб происходящего им открылся, когда свалку перестали использовать в качестве места казни, и одну из постоянно действующих виселиц разобрали. Все пространство под ней – подвал с высотой свода 4 метра! – было доверху забито человеческими скелетами.

Много десятилетий, начиная с 1781 года, Монфокон был любимым местом рыболовов. Здесь удильщики покупали жирных белых червей, ловили на них рыбу и продавали ее. Образовавшаяся после обработки рыбы зловонная жижа, просачиваясь сквозь землю, проникала в колодцы. Так обеспечивался замкнутый цикл – круговорот парижских нечистот.

Только в 1862 году свалку и безымянное кладбище площадью в 23 га стали превращать, согласно идее Наполеона III, которого тоже угнетало кровавое прошлое Монфокона, в парк Buttes-Chaumont. Сегодня то немногое, что напоминает о его мрачной славе, – литературные шедевры (Дюма «Королева Марго», Гюго «Собор Парижской Богоматери», Вийон «Баллада о Пендусе») и фигура повседневной речи. Говоря «монфоконская крыса», парижанин обычно имеет в виду стопроцентно смердящую, напитавшуюся мертвечиной злобную тварь.

Ну а теперь от нечистот – к парфюму.

В XII веке появляются первые так называемые «готовые» духи во флаконе. Это было творение рук аптекарей.

Неземные ароматы стали помогать дамам привлечь внимание мужчин. А содержимое ночных горшков, отправляемое надушенными ручками в тех же мужчин, учило представителей сильного пола бдительности – остерегаться пола слабого.

Удивительна порой встреча времен. В 1805 году француз Гильом Дюпе обнаружил в Паленке (Мексика) канализационную систему, сооруженную народом майя десятки веков назад.  В 1805-м! Как раз тогда, когда весть про сточные канавы докатилась до самого красивого тогда города в мире. До Парижа. Горожане ахнули. Удивительное дело! Значит не обязательно опорожнять ночные горшки прямо за порог?!

Однажды Наполеон решается пешим порядком взойти на одну из парижских улиц. Он немедленно поскальзывается, оказываясь по уши в подарке неустановленного и поныне дерьмоносца. Может, именно тогда родилась его легендарная фраза: «В своем падении я увлеку с собою троны и все общество».

Как бы там ни было, с наполеоновского падения, говорят, в городе ускоряется строительство канализационной сети. Парижане же, – вот ведь свободолюбивый народ, – не дожидаясь его завершения, продолжали мочиться повсюду. (Несмотря на появление первых общественных уборных, главная проблема которых и тогда и сейчас, причем, во всех странах, остается неизменной – попасть в дырку). Архивы наполеоновской поры сохранили места дислокации экскрементов: у порогов домов, у витрин магазинов, возле столбов, статуй. Охваченными фекалиями оказались даже прославленные церкви Парижа.

Дерьмовая тема была для города вечно актуальной. Временами гнилые испарения над Парижем наполняли носы мастеров пера.  Бальзак, Флобер и другие словотворцы нафаршировывали упоминаниями дерьма свои произведения, приводя в восторг соотечественников, каждый из которых или узнавал себя, или родные пенаты, или привычки родственников и друзей.

Ну а теперь о прославленных французских ароматах. Открою маленький секрет. Сегодняшняя слава французской парфюмерии – заслуга англичан.

Это было в пору правления Наполеона III. Он, как уже упоминалось, хотел стать создателем нового парка Buttes-Chaumont, а императрица Евгения – законодательницей национальной моды. На помощь ей поспешили два предприимчивых лондонца Чарльз Фредерик Ворт и Джон Крид. Действуя по принципу «Ближе к телу», один, Чарльз, избавил евгениевы чресла от нагрузок, придумав необычайно легкое приспособление для удержания кринолинов и бархатов в полулуковичной форме. Второй, Джон, погрузил места повыше и пооткрытей в облака аромата. Любой нахал, вознамерившийся послойно обнюхать императрицу, отыскал бы в ее персях итальянский жасмин, на милой шейке – ваниль, а близ восхитительной складки у корсета – сандаловое дерево.

Евгения благоухала повсеместно – как сто садов Версаля!

Примечательно, что именно в те самые годы XIX века начала расти протяженность парижской канализации. Парижане одними из первых в современной истории обнаружили верность высказывания «Из дерьма – конфетку».  Едва канализационные туннели стали проходимы, предприимчивые гиды организовали первые экскурсии под землей. Энтузиасты отыскались во время Всемирной выставки 1867 года. Позднее дерьмопроводы уснастились проводами и стали верно служить научно-техническому прогрессу.

Трудно поверить, но факт: город, много лет милостиво соглашавшийся именоваться столицей мира, только в канун Первой мировой войны перестал называть Сену «открытой канализационной трубой».

Избавление реки от нечистот и последовавшая за ним Первая мировая породили удивительное побочное явление – всплеск парфюмерного творчества. Началась разработка так называемых фантазийных духов шипровой группы и альдегидных духов, совершивших переворот в ароматном искусстве. «Шипр» – классические духи фирмы «Коти» (1917) дали название группе, от которой за версту несло дубовым мхом, сандалом и розой. Однажды парфюмер Эрнест Бо подготовил к очередной демонстрации мод дома Шанель несколько композиций и разлил их в пронумерованные флаконы. Глава дома мадемуазель Шанель остановила свой выбор на номере 5. Почему? Это, говорят, было ее любимое число. Духи, по слухам, и представлены-то были впервые именно пятого числа – 5 мая 1921 года. Так, абсолютно случайно, согласно уфлакованному мифу, родилась легенда под названием Chanel №5.

Духи оказались доступны миллионам. Парфюмерные фирмы стали захлебываться от прибыли. Дамам было далеко до знаменитой мадам Помпадур, которая тратила на духи 580 тыс. золотых франков в год. Но, надо честно признаться, старались они вовсю. Перед глазами были другие ноздрепомрачительные примеры. Марлен Дитрих. Неповторимый шарм ее творил представитель уже знакомой нам династии Крид. Он создал для противоречивой Марлен вполне подходящий ее нраву аромат. Парадоксальную, как говорят спецы, смесь ванили и ладана. Почуяв которую, любой мужчина, не совладая с собой и не понимая, в чем дело, начинал преследовать великую женщину.

С мастерами-парфюмерами из Англии разобрались. Значит, нам как раз туда.  Борьба с дерьмом тут шла, как и в Париже, долго и с переменным успехом. Пока Крид-старший окутывал царственных особ Франции ароматными сочинениями, сточные трубы и канавы его отечества сбрасывали в Темзу жидкие отходы. Место слива и водозаборник соседствовали, что неустанно порождало, как и в Париже, эпидемии.

Этот факт более чем полуторавековой давности канализационно сближал две европейские столицы.

Сближал, но не уравнивал. Потому что если воду из-под крана, как писали исследователи, «во многих странах сначала кипятили, во Франции – практически никогда». Парижане, много веков подряд потребляющие воду весьма сомнительного свойства, считают это видом национальной доблести. Поскольку до сих пор задаются ехидненькими вопросами. Ну, например, можно ли сказать, что каких-то заболеваний было из-за этого больше.  На что получают ответный вопрос: вы уверены, что пить воду их этого фонтанчика вполне безопасно? Парижане, люди вольные, достают из рюкзаков стаканчики и шутя подставляют под эту струю.

В общем, рискуют даже тогда, когда делать этого не стоит. По этой простой причине какое-то время Париж и Лондон шли ноздря в ноздрю. Но англичанам словно стукнула в голову моча: они явились застрельщиками идеи об использовании фекалий для производства удобрений. На них, дескать, можно выращивать розы – сырье для тех же духов. Первым пароходом новость переплыла пролив Ла-Манш.  Услышав, что дерьмо плавно перевоплощается в духи, французы смело вступили в него. Они предложили ввести подоходный налог экскрементами.  Это вместо того, чтобы банально разлучить водозабор и канализацию. Дерьмовая до последней капли идея с ног до головы охватила самого Виктора Гюго. Вместо того, чтобы сходу утопить автора идеи социалиста-утописта Пьера Леру в лерских же нечистотах, Гюго пообещал   обнародовать теорию в романе «Отверженные». Но почему-то не сделал этого, представив парижский дерьмопровод, как бы сказали критики, в номинации «Роль   второго плана в событиях 1848 года».

Александр МЕЛАМЕД. Фото автора