Nervus Vivendi Владимира Соловьева американца

Еврей, который не захотел стать левреем. Беседа Геннадия Кацова с Владимиром Соловьевым.

Владимир Соловьев – русско-американский писатель, эссеист, журналист, мемуарист и политолог. В одиночку и в тандеме с Еленой Клепиковой опубликовал сотни статей в престижных СМИ по обе стороны океана – от «New York Times» и «Wall Street Journal» до «Московского Комсомольца» и «Независимой газеты», и издал десятки книг. Среди них «Yuri Andropov: A Secret Passage Into The Kremlin», «Boris Yeltsin: Political Metamorphoses», «The Paradoxes of Russian Fascism».

Острые и парадоксальные, на грани фола, произведения Владимира Соловьева – такие, как написанная еще в России горячечная исповедь «Три еврея», роман-биография «Post mortem. Запретная книга о Бродском» и исторический роман о современности «Семейные тайны» – неизменно вызывают шквальную полемику в среде читательской публики.

В недавние годы выпустил в Москве дюжину книг, включая мемуарно-исследовательское пятикнижие «Памяти живых и мертвых», предсказательную книгу о Трампе задолго до его победы на выборах и «США – pro et contra. Глазами русских американцев». Последние книги Владимира Соловьева – «Закат Америки», «Бог в радуге» и «По московскому времени» – вышли в этом году в Kontinent Publishing.

Сенсационная книга с квантовым названием «Кот Шрёдингера», из которой мы печатали фрагменты, написана в жанре психоаналитического романа-трактата и концептуально посвящена триаде «история – народ – вождь». Изначально беседа Геннадия Кацова с Владимиром Соловьевым печаталась в «Независимой газете» (Москва) и «Панораме» (Лос-Анджелес).

– Если не возражаете, начнем с вашего имени-фамилии. У вас много известных двойников – от философа Владимира Соловьева до телешоумена Владимира Соловьева. Чтобы как-то отличить от этих двойных, по имени и фамилии, двойников, про вас пишут «Владимир Соловьев Американец», «Владимир Соловьев с Еленой Клепиковой», «Владимир Соловьев, автор “Трех евреев”». Быка за рога – вы потому и сочинили «Кота Шрёдингера», чтобы не остаться в русской литературе автором одной своей самой знаменитой и самой заветной книги «Три еврея», как автор – не сравниваю, конечно, – «Горя от ума»?

– Так выглядит, наверное, со стороны, а сходство двух этих опусов, что оба написаны – дабы избежать банала – не на творческом, а на нервическом подъеме, когда невозможно не писать физически, хоть я и вышел из того возраста, когда Муза наведывается если не регулярно, то частенько. Вслед за Бродским, процитирую Акутагаву: у меня нет принципов – одни только нервы. Не modus vivendi, а Nervus vivendi – вот движущий нерв обеих книг. Я пишу не для самоутверждения – литература не павлиний хвост, а для самовыражения: для себя и моего alter ego. С ссылкой на Уилки Коллинза: всячески стараясь избежать двух видов тщеславия – восхваления и порицания собственной персоны. Последнего я все-таки не избег, преуспев в клевете на самого себя в тех же «Трех евреях». Нервическая питерская исповедь с самобиением в грудь – все пороки мира я принимал на себя, объявляя себя ответственным и виноватым за все про все. То, что католики называют mea culpa, в моем случае, mea optima culpa. Ну, типа Jewish guilt.

– Главный из трех евреев – Бродский?

– Как талант и как личность – безусловно, но в сюжетной и концептуальной структуре романа он скорее маяк для авторского персонажа по имении Владимир Соловьев. Довольно точно определил сюжет «Трех евреев» Боря Парамонов: еврей, бегущий на свободу. То есть еврей, который не хочет стать левреем. Понимая еврея расширительно, в цветаевском смысле. Или по бабелевски: хучь еврей хучь всякий. Думаю, это главная причина, что, пролежав в моих сусеках пятнадцать лет, «Три еврея» выдержали испытание времени: шесть тиснений – сначала здесь в Нью-Йорке, а потом там, у меня на родине, где «Евреи» написаны. Не считая серийных и фрагментами публикаций в СМИ. Я обычно ссылаюсь на Платона: всё созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных. Другая причина нестарения и актуальности «Трех евреев» в том, что русская история имеет печальную тенденцию возвращаться на круги своя. Увы.

– Насколько я могу судить, об этом ваш новый роман «Кот Шрёдингера» – о фатальной, типа Дамоклова меча, неизбежности русской истории над современностью. Писатель Владимир Соловьев подробен, въедлив, настойчив в своих убеждениях, увлечен повествованием и увлекает им читателя. «Зашкварная мениппея с героями без имен», – так автор характеризует свой трактат-притчу. Вернее, пессимистический роман, поскольку речь идет о деспотии и художественном ее исторически-актуальном осмыслении. После чего читателю остается лишь плакать и смеяться одновременно.

– Как и автору. Ну да, смех сквозь слезы. Я сочинил художественный трактат в романной форме – полноценный роман с круто закрученным сюжетом и сложной интригой на поверхности и психоаналитическим и антропологическим анализом деспотии на глубине. Не только как идеологической тенденции и политического устройства, но как злокачественной болезни, которая пускает метастазы в души людей, а потому – неизлечима. К такому глубоко пессимистичному выводу приходит автор «Кота Шрёдингера», обливаясь слезами над собственным вымыслом.

– Автор заранее предупреждает, без ссылки на Бахтина, что жанр «Кота Шрёдингера» – мениппея. Уверен, что после прочтения вряд ли кто-то в этом будет сомневаться. А касаемо самого квантового названия? Как и кот Шрёдингера, ваш непоименный деспот, со смерти которого начинается роман, мертв и жив одновременно, что создает детективный напряг до самого конца. Это для автора сюжетный ход или развернутая метафора?

– Наверное, и то и другое. И многое еще. Кое-что про моего квантового Кота автор узнал от его первых читателей еще до выхода книги – по публикациям романа в американской и российской периодике и электронному варианту, которое предшествовало бумажному изданию. Благодарен им всем – от Зои Межировой, из Сиэтл, штат Вашингтон, и Наума Целесина из Атланты, штат Джорджия, до москвичей доктора Владимира Леви и Искандера Арбатского из Москвы. Включая моего собеседника поэта Геннадия Кацова. Ну, например, пояснение, что уравнение Шрёдингера вытекает из принципа неопределенности другого немца – Гейзенберга, когда мы не можем определенно сказать, в каком месте пространства находится элементарная частица и какая у нее скорость (каков импульс). Такая частица предстаёт перед нами в образе кота Шрёдингера, который ходит, где вздумается и гуляет сам по себе. То есть перед нами кот Киплинга, но в строго очерченном ареале электронного облака. И ссылка на китайскую философию: чёрный кот в тёмной комнате. В предельном переходе наблюдателю даже неизвестно, жив ли еще кот Шрёдингера или уже мёртв. Спасибо Искандеру Арбатскому за эти научные экскурсы. Как и за сочиненный им мини-сиквел моего романа. Написан талантливо и весело: совершенно “документальное” повествование по типу “Двух капитанов два” Сергея Курёхина, как анонсирует свой опус московский автор. Единственная моя претензия, что мой подражатель-продолжатель пошел по пути отождествления протагониста романа с его все-таки гипотетическим прототипом.

– Вы опередили меня, Володя. Детективный сюжет «Кота Шрёдингера» разворачивается в некоем неназванном, но легко узнаваемом Городе, главном месте действия большинства Ваших книг – от «Трех евреев» до запретной книги о Бродском «Post mortem» и «Путешествия из Петербурга в Нью-Йорк», где вы соавторствуете с Еленой Клепиковой. Ваш вымышленный герой, точнее антигерой – губернатор этого города, который хоть и окружен Россией, но в некоторой автономии от нее – status in statu, и великодержавные, реставрационные, завиральные идеи Губера обретают некую власть над умами не только горожан, но граждан всей страны. Как писал Блок: «В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простер совиные крыла». Согласитесь, поиски прообраза вашего протагониста-антагониста в порядке вещей и в праве читателя, хоть вы и предупреждаете нас с самого начала, что «все совпадения, аналогии и параллели случайны – даже преднамеренные, тем более злонамеренные, а потому на совести читателя, автор заранее от них открещивается… Прямоговорение, аллегория, иносказание автору чужды до оскомины… Жанр динамической, развернутой в большую прозу метафоры не предполагает узнаваемых прототипов либо правдоподобные ситуации: прототипы мельчат замысел – домысел – вымысел – умысел, а правдоподобие противостоит правде. Игра эквивалентами, не более».

Потом еще на этот сюжет была часовая телепередача по RTN, вещающего на США и Канаду, где ваши оппоненты, простите, Володя, были часто убедительнее вас, потому что оперировали параллелизмами роман – реал, а вы, дабы обнулить их догадки, краснобайствовали о художественной фантазии, что парит над реальностью, пусть и заимствует из нее.

– Типа «Я честно вам сказал не то, что думал», как у нашего однострочника Леонида Либкинда? Уточняю: не совсем то. Я против буквализменного восприятия многосюжетного и многопроблемного «Кота Шрёдингера», а тем более отождествления вымышленного литературного персонажа с реальными историческими персонажами. Как и сведение романа-трактата к сатире: я – не Соловьев – Щедрин, как меня обозвали. Хотя допускаю, что кой для кого из читателей такое опознание моего антигероя – главное её удовольствие, щекотка от прочтения романа. Уповаю, что далеко не для всех.

– А теперь вопрос о рассказчике, который по сюжету является ментором и гуру деспота, вывел в люди, но потом все пошло наперекосяк. Цитирую роман: «У меня была рациональная на него ставка, пусть я и лажанулся стопудово, но кто мог думать? Когда до меня дошло, было слишком поздно, чтобы отыграть обратно». Меня вот что интересует: является ли рассказчик авторским персонажем? Ну, не один к одному, конечно, а в концептуальных оценках описанной им триаде: история, народ, вождь.

– Хороший вопрос. О раздельном, сепаратном существовании рассказчика и автора. Слишком велик зазор между ними. Отсюда вынужденные ссылки на Владимира Соловьева, с которым рассказчик по сюжету на короткой ноге. Нет худа без добра, а добра без худа – в конце концов, эти самоцитации стали литературным приемом, который если кого и смутит, то разве что литературных профанов, незнакомых с распространенной в русско-советской словесности практикой под Стерна Лоренса. Два эти персонажа могли бы слиться до неразличимости, как сходятся в постэвклидовой геометрии параллельные линии. Это же относится и к диффузии сюжетов – поначалу случайная, постепенная, пока не сольются в экстазе. Сексуальные сравнения опускаю, хотя напрашиваются.

– Объединяя две идиомы, вы называете «Кота Шрёдингера» лебединой песнью песней. С другой стороны, вы чуть ли не в каждой книге прощаетесь с читателем навсегда. Это такой прием? Игра с читателем, чтобы вызвать ответную реакцию, типа «Зашибись!» Я уж не говорю, что несуеверно – не вам решать.

– Да, все мои заветные книги – «Три еврея», «Семейные тайны», «Post mortem», наконец «Кот Шрёдингера» – написаны in extremis, на последнем дыхании, я выкладываюсь весь до конца, без остатка, чувствую себя выпотрошенным и опустошенным, как после аборта. Чтобы остаться на литературном плаву, перехожу на малые жанры – статьи, эссе, рассказы. Спустя какое-то время приходит второе дыхание, и я снова берусь за книгу, которую не могу не писать. Однако какая-то книга должна стать моей лебединой песней по определению. С учетом преклонных моих лет – не дожития, а предсмертия.

– Не зарекайтесь, Володя! Сошлюсь на Зою Межирову, а она ссылается на Давидов псалом, когда пишет о ваших предсмертных ламентациях: «В частых отсылах читателя к мысли о бренности и собственного бытия, у автора есть – ​на сегодняшний день! – (через элегантные лекала различной направленности пластики) как бы некоторая доля лукавства – ​вот так он, как мне показалось, чуть смущенно оправдывает энергетику молодой своей литературной силы. А она на протяжении всего повествования не иссякает. Кажется, энергии слова не будет конца. Впрочем, это так и есть. И возрадуются кости, Тобою сокрушенные».

– С поэтами не поспоришь – ни с Зоей Межировой, ни с Геннадием Кацовым, ни с царем Давидом. Да будет так!