Наша потёмкинская демократия

Когда прогрессисты говорят “демократия”, они имеют в виду совсем не то, что вы думаете.

В последнее время мы слышим много тревожных разговоров об угрозах “нашей демократии”. Здесь, дома, Хиллари Клинтон выступила с предупреждением, что победа Дональда Трампа в 2024 году “может стать концом демократии”, переработав избитое клише “Трамп – опасность для демократии”. За рубежом администрация Байдена недавно созвала виртуальный Саммит за демократию, в котором приняли участие более ста мировых лидеров, многие страны из которых, как, например, Демократическую Республику Конго, вряд ли можно назвать демократическими. Там Байден произнес скрипучие, устаревшие формулы “международного порядка, основанного на правилах”, призывая к “проницательности” и “мужеству для того, чтобы вновь возглавить движение вперед по пути прогресса и свободы человека”.

Такое примитивное использование слова “демократия” служит главным образом партийным и идеологическим интересам, а не серьезному пониманию сложной истории и опасностей демократии как таковой. Таким образом, “демократия” действует как маркетинговый инструмент для хорошего самочувствия, как “органический” или “полностью натуральный”, и просто запутывает наш ответ на вызовы тирании.

С точки зрения нашей внешней политики, Саммит за демократию усиливает катастрофическую политику продвижения демократии последних 20 лет, которая так бесславно закончилась в Афганистане в этом году. Эгоистичное высокомерие, когда мы думаем, что страны и народы, не принадлежащие к западной традиции, хотят подражать нам, игнорирует реальность истинного разнообразия, включающего различные культуры, нравы, верования и идеалы того, как мы живем и за что мы будем убивать и умирать.

Таким образом, ярлык “демократия” подобен западным костюмам и галстукам, которые надевают международные политические лидеры: зачастую неискренняя, поверхностная уступка западным державам, которые создали и доминируют в современном мире, и которые другие страны хотят эксплуатировать, ослабить или вытеснить.

Отсюда и тщетность обещания Байдена “запустить инициативу по выделению до 424 миллионов долларов на программы по всему миру, поддерживающие независимые СМИ, борьбу с коррупцией и многое другое”, как сообщает Associated Press. Даже если такие планы материализуются, мы все знаем, что они не сделают ничего значимого, кроме как пополнят карманы правительственных чиновников, международных активистов и НПО (неправительственные организации). Игнорируя эти глубоко укоренившиеся культурные различия, попытки взрастить такие идеалы, как равенство полов или свобода прессы, являются пустой тратой времени. Такие усилия будут истолкованы как культурный империализм или, как писали послы Китая и России в США во время саммита, который обе страны пропустили, “как проявление менталитета ‘холодной войны’, который будет ‘разжигать идеологическую конфронтацию и раскол в мире’”.

Эта путаница с демократией также камуфлирует наш политический дискурс внутри страны. Наша страна и Конституция родились в ожесточенном конфликте между теми, кто не доверял демократии за то, что она порождает тиранию масс, и теми, кто хотел более народной власти и местной автономии. Решением стал федерализм, обеспечивающий суверенитет штатов, и национальное смешанное правительство с монархическим, олигархическим и демократическим компонентами, уравновешивающими и проверяющими полномочия друг друга. Прямые выборы народом были ограничены Палатой представителей, а этот орган был дополнительно ограничен двухлетним сроком полномочий. Целью было предотвратить тиранию, как многих, так и немногих.

Такое разделение, как жаловался Вудро Вильсон, приводит к неэффективности и способствует фракционной борьбе за власть, поскольку власть, как говорится, “имеет посягающую природу” и “заложена в природе человека”, писал Мэдисон. Учитывая человеческую природу, люди и фракции редко бывают довольны той властью, которую они имеют, и всегда стремятся к большему за счет других. Основатели признавали, что за этим следует неэффективность, но считали ее предпочтительней по сравнению с тиранией.

Расцвет прогрессивизма в течение последнего столетия неизбежно потребовал пересмотра идеи “народа” по сравнению с тем, что она означала для Основателей. На практике “американский народ” фактически состоял из “народов”, учитывая разнообразие моделей расселения, этнических групп, церквей, экономик, ландшафтов, нравов, а также “страстей и интересов”. Прогрессисты сочли, что такое центробежное разнообразие и разнообразие, защищенное суверенными штатами, не соответствует их цели создания технократической элиты, расширяющей и концентрирующей федеральную власть, которая якобы стала необходимой благодаря новым технологиям и индустриальной экономике.

Или, как выразился Теодор Рузвельт в 1901 году: “После промышленных изменений, которые так сильно увеличили производительную силу человечества, их (конституционных “законов” и “старых обычаев”) уже недостаточно”. Крупные отрасли промышленности с национальным и глобальным охватом нуждаются в большом правительстве для контроля и полицейского надзора за большим бизнесом. Коммерческие олигархии не могли контролироваться штатами, но нуждались в защитнике, чтобы обеспечить “триумф настоящей демократии”, как говорил Рузвельт.

Эта демократия, однако, не означала свободу разнообразных народов управлять собой без вмешательства далекого национального правительства. Вместо этого она означала абстрактный, коллективистский “народ”, подобный “массам” марксизма, чье разнообразие, особенно мнений и убеждений, должно быть принесено в жертву централизованной технократии для более эффективного функционирования. “Опасность для американской демократии, – сказал Рузвельт в своем восьмом ежегодном послании Конгрессу в 1908 году, – заключается не в концентрации административной власти в ответственных и способных руках. Она заключается в том, что власть недостаточно сконцентрирована, так что никто не может нести ответственность перед народом за ее использование”.

Для нас, живущих с регулятивным Левиафаном на протяжении многих десятилетий, такая вера в человеческую природу и силу технических знаний поразительна. От напрашивающегося вопроса “ответственный и способный” до гигантской сети федеральных агентств, чьи неподотчетные полномочия посягают на свободу штатов, малого бизнеса, гражданского общества, семей и отдельных людей, – такая риторика свидетельствует об абсолютном высокомерии. Только грубое игнорирование и политизация пандемии ковида нашими государственными и федеральными правительственными агентствами наглядно иллюстрирует, насколько неправ был ТР. Наконец, обещание, что эти агентства смогут стать защитниками разных людей против глобалистских корпораций и призвать их к ответственности, закончилось корпоративным партнерством с большим правительством, чьи собственные интересы служат интересам глобальных корпораций, а не народа или страны.

Когда сегодня прогрессисты говорят о “демократии”, они имеют в виду не конституционную демократическую республику, состоящую из различных суверенных государств, а скорее концентрированное технократическое правление над массами граждан, чье разнообразие и интересы маргинализируются и игнорируются, если они не соответствуют интересам глобальной управленческой элиты. Это “потемкинская демократия”, предоставляющая нам свободу потребительского выбора, частных аппетитов и предпочтений, но ограничивающая наши политические права и свободу всякий раз, когда они встают на пути амбиций технократии по максимизации власти Левиафана.

Доказательством ослабления нашей демократической республики может служить программа прогрессистов по устранению “фильтров”, как их называл Мэдисон, которые сдерживают тиранию большинства: такие цели, как ликвидация коллегии выборщиков, основание представительства в Сенате на численности населения, комплектование Верховного суда и захват контроля штатов над выборами, чтобы облегчить мошенничество. А что может противоречить ограниченной демократии конституционного строя больше, чем серийные нападки прогрессистов на Билль о правах или коррумпированная политизация Минюста и ФБР в течение последних шести лет, за которую никто не был привлечен к ответственности?

Или что может быть опаснее для настоящей демократии, чем почти годичное жестокое заключение под стражу нескольких сотен протестующих 6 января, в основном за мелкие правонарушения?

Наконец, как и наша внешняя политика, “демократия” прогрессистов больше похожа на руководство ЕС, именно поэтому Дональд Трамп, националист, ставящий интересы и суверенитет страны выше интересов и суверенитета “нового мирового порядка”, вызывает такую ненависть как у нашей, так и у глобалистской элиты ЕС.

На данный момент, впечатляющая некомпетентность и чрезмерное влияние администрации Байдена вызвали отпор со стороны миллионов граждан. Самый важный механизм истинной демократии для проверки такого злоупотребления властью – регулярные выборы – через одиннадцать месяцев может остановить прогрессивную потемкинскую демократию от создания прогрессивной тирании.

Источник: Bruce Thornton Our Potemkin Democracy | Frontpagemag
Перевод Бориса Архипова