На земле апачей и могикан…

В первые годы своего американского жития-бытия мы нередко делали шопинг в ближайшем от дома супермаркете. Разумеется, тогда еще бензин был дешевым, средний возраст — средним и детские игрушки можно было оставлять прямо на лужайке перед нашим обвитым плющем апартмент-билдингом без опаски, что их банально стырят.

Я разглядывал без энтузиазма полки с продуктами (к ним привыкаешь быстрей, чем к отсутствию оных), лениво переводил на свою часовую оплату стоимость того или иного товара, совсем как в советские времена — на коробки спичек.

Мне нравилось наблюдать за людьми; их своеобычным одеянием, описание которого могло бы расширить повествование на порядок, а также “живым весом”; тележками со снедью и колой, смотрящимися так, будто впереди — последний и решающий. Да мало ли интересного можно увидеть в обычном “супере” на Среднем Западе?!

Однажды жена, зная о моем созерцательном хобби лучше кого бы то ни было, показала мне на пару, как говорится, нарисовавшуюся у полки с йогуртами. То, что они “русские” (да простят меня националисты всех мастей за это общее обозначение нашей советской бражки!), было понятно с полу- и даже четверть взгляда. Глаз выхватывает соотечественников с легкостью и безошибочностью буквально на первом году заокеанской жизни. Напряг лицевой ли, походочный — и некая обида за ВСЁ, ну и местами оттопыренная губа, типа, знай все же наших!

И при этом ни рост, ни вес, ни цвет волос, ни прочие мелочи не сбивали с правильной мысли — это НАШИ!

— Погляди, — сказала жена. — у этой дамы колготки штопанные.

Женщины, понятно, замечают что-то свое. В первую, понятно, очередь.

— Стоило ли тогда менять среду обитания? — задал я а-ля риторический вопрос.

— А за чем стоило? — поинтересовалась жена.

— Сдаюсь. Конечно, за колбасой и еще свободой. Приплюсуй одну к другой и накормишь народу больше, чем некто когда-то тремя хлебами.

— Умничаешь, — вздохнула жена. — А самим надо еще до следующих чеков дожить…

Не скрою, что означенный диалог мог иметь место исключительно на Среднем Западе, где мало солнца и много непонятностей, в особенности, поначалу.

Но вернемся к даме… в колготках. Она катила полупустую тележку (как и мы, собственно, — не до жиру!) и что-то выговаривала мужу, бредущему за ней, будто бы на Голгофу. И кофточка у нее была старого фасона, и прядь волос торчала из-за потерянной, как я понял, заколки. И как ни напиши, а чем-то притягательным не повеет.

В общем, не пришло бы мне в голову вспомнить эту пару, если бы не было по всем законам даже не литературного, а вполне жизненного жанра, некоего продолжения.

А получилось вот что. Мы квартировали в то время в очень милом трехэтажном доме, про плющ я упоминал ранее, куда любили приходить наши товарищи, большей частью такие же, как и мы сами, ранние иммигранты.

Сын-тинейджер отмечал то ли 13, то 14 и, понятно, что “Чаки Чиз” был уже не актуален. В итоге нам была заказана вечеринка на дому, которую мы с женой добросовестно организовали, попотчевав юных гостей и восточной кухней, и домашними тортами. Среди приглашенных были мальчики и девочки; все как полагается.

Погуляли, повеселились. Пришло время передачи детей их законным родителям. Тут-то и позвонила мама одной из девочек. Привез эту юную гостью кто-то из родителей мальчишек, а маме предстояло ее забрать.

Жена продиктовала адрес. Повторила. Потом еще раз. Наконец, раздраженно отчеканила: “Да, в апартменте!”

Минут через 15 подъехала к подъезду машина. Видавшая виды и прежних хозяев. Из нее вылезла женщина с недовольной миной знатной особы, которую занесло в трущобы не попутным ветром. Жена вывела дочь означенной дамы на улицу, передала с рук на руки, как принято, и, вернувшись домой, не удержалась. Вспомнила и черта, и чью-то маму…

— Помнишь, я показывала тебе в магазине мадам со штопанными колготками? — спросила она, принимая от меня тарелки в мойку.

— Было дело.

— Так вот. Собственной персоной пожаловала. И была очень удивлена, что мы в съемной квартире.

— Бывает, — пожал я плечами.

— Жаль в темноте не было видно, в чем она пожаловала. Но по телефону она успела-таки доложить, что у них свой дом рядом с почтой.

Потом я видывал, конечно, разные дома… и их потери; разные карьеры — от мелкой сошки до президента… компании по неважно чему; разные взлеты и падения. Но отчего-то мне помнится сбившаяся прядь и колготки — как символы выживаемости на земле апачей и могикан… Думаю, что краснокожие аборигены, выпади им такая фишка, съели бы на выбор меня, дабы не нарваться на оценку их окраса и перьев. В конце концов, всяк имеет право жить так, как… А как не мое — наблюдателя — дело…

Игорь ЦЕСАРСКИЙ
Из цикла «Привал на обочине». Эпизод тридцать второй