На ближнем востоке реализм и идеализм немыслимы друг без друга

Многие из тех, кто восхваляет «арабскую весну», в качестве ее достижения часто приводят список свергнутых автократов. Но в конечном итоге о революциях будут судить по тому, что они строят, а не по тому, что разрушают. И в этом отношении год революций привел нас от ликования к парадоксу

Соединенные Штаты приветствовали демонстрации на площади Тахрир в Египте. Испытывая неловкость за затянувшееся сотрудничество с недемократическим лидером, они призывали к уходу Хосни Мубарака. Но стоило ему уйти, как оказалось, что наследниками стали не демонстранты, торжествовавшие по поводу его свержения. Вместо этого страну возглавил представитель исламистов, не имеющих демократических традиций, зато традиционно враждебно относящихся к Западу — и это при том, что исламисты обещали не добиваться президентского поста. Им противостоят военные, бывшие опорой прежнего режима. Светский демократический элемент подвергся маргинализации. К чему мы движемся?

Вопреки мнению, распространенному до недавних пор, Соединенные Штаты никогда не имели возможности определять внутреннюю структуру Египта. Тысячелетиями власть принадлежала монархам и автократам-военным. В 1970-е президент Египта Анвар Садат разорвал альянс с Советским Союзом, созданный за 20 лет до того военным режимом Гамаль Абдель Насера. Садат заключил мир с Израилем при посредничестве Соединенных Штатов. Эти события способствовали изменению хода «холодной войны». Они отражали трезвую оценку всеми сторонами соотношения сил, возникшего после арабо-израильской войны 1973 года. Садат был убит в 1981 году исламскими экстремистами, и именно под предлогом борьбы с терроризмом его предшественник Мубарак сохранял в стране чрезвычайное положение.

Все это время Египет и его правительство были фактами международной жизни. Американские администрации, как демократические, так и республиканские, действуя в условиях «холодной войны» и постоянной перспективы конфликта в регионе, считали жизненно необходимым сотрудничество с ведущей арабской страной, готовой взять на себя риски, связанные с поддержанием мира. Как подтвердила государственный секретарь Хиллари Родэм Клинтон в ходе своей недавней пресс-конференции в Каире: «Тогда мы сотрудничали с правительством страны».

В какой момент Соединенные Штаты, столкнувшись сначала с советским авантюризмом, а затем — с последствиями распада Советского Союза, начали рассматривать возможность прямого вмешательства во внутреннюю политику стран региона? Американские президенты от Никсона до Клинтона включительно считали, что риски такого курса перевешивают выгоды. Но администрация Джорджа Буша-младшего требовала от Мубарка проведения многопартийных выборов и критиковала подавление инакомыслия; подобный же курс взял в начале своего правления и президент Обама. Внешняя политика США не является ни причиной, ни решением проблем государственного правления в других странах — особенно на Ближнем Востоке.

Поскольку новая конституция еще не написана, «Братья-мусульмане» и военные борются за контроль над ключевыми институтами, а электорат состоит из приверженцев двух радикально отличных видений будущего страны, египетской революции далеко до завершения. Политика США разрывается между двумя соперничающими императивами. «Братья-мусульмане» пришли к власти в результате избирательных процессов, к которым взывали демократические ценности, а военные выступают за такое положение вещей, которое ближе американскому пониманию международной безопасности (и, возможно, плюрализма во внутренней политике). Если в годы «холодной войны» США совершали ошибку, чрезмерно полагаясь на элемент безопасности, то сегодня они рискуют принять религиозный популизм за демократию.

На фоне этих потрясений вновь разгораются дебаты о решающих факторах внешней политики США. Реалисты оценивают события с точки зрения стратегии безопасности; идеалисты считают их возможностью продвижения демократии. Но выбор не стоит между стратегическим и идеалистическим. Если мы не сумеем сочетать оба элемента, то не достигнем ни того, ни другого.

В таком контексте необходимо смело ответить на следующие вопросы: Держимся ли мы в стороне от этих внутренних процессов или пытаемся воздействовать на их ход? Поддерживаем ли одну из противоборствующих сторон или отстаиваем выборные процедуры (зная, что это может гарантировать стратегически неприемлемый результат)? Может ли наша приверженность демократии избежать религиозного абсолютизма, основанного на управляемых плебисцитах и однопартийном правлении?

В случае Египта поддержка военного совета, состоящего преимущественно из сподвижников Мубарака, оскорбляет демократические чувства. Постулирование общих ценностей с явно исламистской партией, которая на протяжении жизни нескольких поколений выступала за антизападный курс для всего региона, служит заменой опыта надеждой. Военные режимы не раз доказывали свою хрупкость; организации, руководствующиеся идеологией, пользовались демократическими институтами в недемократических целях и для изменения порядка в регионе. Нам нужно быть открытыми в отношении подлинной умеренности, демонстрируемой идеологическими противниками. Но мы должны без колебаний отстаивать свои интересы в сфере безопасности. Плывя по этому узкому проходу, американская политика не должна обманываться, полагая, что ключевые игроки ждут наших инструкций.

В Сирии нам предстоят еще более сложные дилеммы. (В каком-то смысле развитие ситуации в Сирии противоречит аргументу о том, что Соединенные Штаты могли бы способствовать более демократическому исходу событий в Египте, приостановив сотрудничество с его властями. Отстраненность США явно не умерила авторитаризм семейства Асадов).

В наших общественных дебатах кризис в Сирии обычно описывается как борьба за демократию, кульминацией которой призвано стать устранение Башара Асада. На самом деле, речь идет о борьбе за влияние между алавитами Асада, поддерживаемыми представителями многих других меньшинств Сирии, и суннитским большинством.

Сам Асад стал лидером почти случайно и известен своей нерешительностью. В свое время он обосновался в Лондоне в качестве практикующего офтальмолога — эта профессия редко привлекает властолюбивых — а в сирийскую политику оказался вовлечен только после смерти старшего брата, считавшегося официальным преемником их могущественного отца. Поэтому конфликт в Сирии, скорее всего, продолжится — и, возможно, даже усугубится после желательного и практически неизбежного устранения Асада. После ухода лидера клан Асада и алавитское меньшинство, представители которого доминируют в вооруженных силах Сирии, могут оказаться в условиях борьбы за физическое выживание.

Создание политической альтернативы режиму Асада окажется еще сложнее, чем курс в Египте или других странах «арабской весны», поскольку здесь противоборствующих группировок больше, их границы выражены менее отчетливо, а различия серьезнее. Без творческого лидерства, направленного на создание политического порядка, включающего в себя все политические силы — а вовсе не очевидно, что какая-либо из воюющих сторон преследует такую цель — Сирия может распасться на этнические и конфессиональные образования, противостояние которых может впоследствии перекинуться на соседние страны, в которых проживают те же этноконфессиональные группы.

О какой бы стороне сирийского конфликта ни шла речь, приверженность его участников демократическим целям и совпадение их интересов с интересами Запада являются в лучшем случае недоказанными. Теперь в конфликт вступила «Аль-Каида» — фактически, на той стороне, на которой в него просят вступить Соединенные Штаты. В таких обстоятельствах США имеют дело не с выбором между «реалистическим» и «идеалистическим» исходом, а между противоборствующими несовершенствами, между соображениями стратегии и государственного правления. В случае Сирии мы оказались загнаны в угол потому, что стратегически заинтересованы в разрыве альянса между кланом Асада и Ираном, хотя и не желаем признавать эту заинтересованность, и в то же время преследуем моральную цель — спасение человеческих жизней — достижение которой посредством Совета Безопасности ООН представляется невозможным.

С начала восстаний в арабском мире пали четыре правительства, а еще несколько пережили серьезные испытания. Соединенные Штаты почувствовали себя обязанными реагировать на эту драму и время от времени участвовать в ней, но так и не ответили на фундаментальные вопросы о ее направлении: Есть ли у нас представление о том, какое стратегическое уравнение служит нашим и глобальным интересам? Или о средствах их достижения? Как мы распоряжаемся экономической помощью, которая может быть наилучшим, если не единственным способом воздействия на ход событий.

Соединенные Штаты могут и должны оказывать другим странам помощь в создании общества, основанного на гражданской толерантности и правах индивида. Но это невозможно сделать, воспринимая каждый конфликт в чисто идеологических категориях. Необходимо помещать наши усилия в рамки стратегических интересов США, что должно способствовать определению величины и характера нашей роли. Продвижение к мировому порядку, предполагающему демократию участия и международное сотрудничество, требует стойкости, которая поможет пережить промежуточные этапы. Кроме того, оно требует, чтобы различные силы, стремящиеся к новому порядку на Ближнем Востоке, признавали, что наш вклад в их усилия будет измеряться их совместимостью с нашими интересами и ценностями. Именно поэтому следует примирить реализм и идеализм, которые сегодня представляются нам несовместимыми.

Генри КИССИНДЖЕР, The Washington Post
rus.ruvr.ru