Между струй дождя

К 85-летию Андрея Битова

Честно, смущает меня что-то расхожая в русском литературном лексиконе идиома: живой классик. Не слишком ли ко многим писателям и поэтам она в этом столетии щедро прилагалась – я насчитал порядка трех дюжин? Столько классиков не было даже во всем 19 веке, когда в литературе действовали «богатыри – не вы», как сказал безусловный классик М.Ю. Лермонтов. Лестно, конечно, когда тебя называют живым классиком, но история, как мы знаем, более строгий судия, чем современность, и расставит все по своим местам. И еще мне не по ноздре антоним того выражения: живой классик – мертвый классик, да?

Я не знаю вообще, классик ли Андрей Битов. Зато не сомневаюсь нисколько, что он был отличным прозаиком, лучшим, безусловно, в Ленинграде, но и в Москве не слинял, хотя я больше любил Фазиля Искандера и Людмилу Петрушевскую. Битов жил на две русские столицы, но даже перебравшись в Москву, остался до конца питерцем со всеми вытекающими отсюда последствиями. Патриот своего города Городницкий остроумно окрестил своих земляков национальностью, воспользовавшись клишированным анкетно-паспортным совкизмом. Скорее все-таки порода, чем национальность, и Битов был из породистых питерцев – по жизни и в литературе: в отточенном стиле своей прозы, в медитативных сюжетах на фоне «умышленного города», в психике своих героев. Как и они, он был со своим подпольем, комплексами и самокопанием. Есть английская поговорка о том, что, копаясь в себе, можно вырыть пустоту. Это то, чего Андрей больше всего боялся. Помню, я его утешал, что это лучше, чем вырыть ход из своей камеру в соседнюю. И потом, добавил я, по пути в пустоту ты делаешь столько психологических открытий.  Что я знаю точно, сам он человеком из подполья не был.

Мы с ним скорее приятельствовали, чем дружили, но потом оказались в одной писательской тургруппе по странам Бенелюкса. Вот там мы и сдружились поневоле, и все эти десять дней были не разлей вода – Лена Клепикова и мы с Андреем. Сблизило нас, конечно, и окружение – сплошные мастодонты из литературного генералитета Ленинграда. Но не только: Битов не переносил и боялся одиночества, был в тягость самому себе. Писал он тяжело, хотя написал много. «Я на каторге словес тихий каторжанин», – мог бы он сказать вослед другому ленинградцу Виктору Сосноре.

Там мы с Андреем признались друг другу, что перед поездкой нас таскали в гебуху на случай провокации, которой не случилось. Там же мне предложили следить за Андреем, а Андрею за мной как за неблагонадежными. Оба отказались. Я – под тем предлогом, что плачу деньги за путевку, чтобы отдыхать, а не работать. Андрей – что Соловьев еще тот живчик, за ним не уследить. Подробно, как КГБ вербовало или пыталось завербовать питерских интеллигентов, я рассказал в своей горячечной исповеди «Три еврея», которая многажды издавалась в Америке и России, и я боялся так и умереть автором «Трех евреев», но, похоже, «Кот Шрёдингера» выдвинулся на передний план.

Андрей, кстати, был один из немногих ленинградцев, кто поддержал «Трех евреев» с большим энтузиазмом: «Это не только про евреев – это про нас всех». О буйной реакции Кушнера, антипода Бродского, на мою книгу: «Ты должен его понять – кому охота быть антигероем чужих воспоминаний?»

Старый, как мир, вопрос: отчего страдает Гамлет – от эпохи или от самого себя. Времена были вегетарианские, но невыносимые: цензура, слежка, прослушка,

антисемитизм. Битов не мог напечатать свою лучшую, как он считал, книгу «Пушкинский дом». А когда роман, наконец, был издан в Москве спустя дюжину лет после того, как написан, из него вышел воздух, как из проколотой шины, он утратил свою новизну и харизму. Дорого яичко к Христову дню.

Когда я переехал из загебезированного Ленинграда в вольную, как мне казалось, столицу, Битов тепло меня встретил «Теперь я не один!», возил по Москве, приплелся ко мне на новую квартиру, выпили, языки развязались. Андрей мне показался каким-то растерянным, озабоченным. На книге «Семь путешествий» с добавлением от руки «по Империи», он сделал автограф, который подтвердил мои опасения:

Лене и Володе, в надежде на Женю — в мыслях о том, где мы? — уже не в Ленинграде и наверняка не в Голландии — по-видимому, в Москве. Итак, дружески — Андрей Битов

Как литературный критик я много печатался в «Новом мире», «Юности», «Литературной газете», «Вопросах литературы». «Искусство кино» и других либеральных по тем временам изданиях. В том числе несколько статей об Андрее Битове. Но как многое не пригождалось, как многое не проходило, как многое было зарублено в самый последний момент, когда уже были вычитаны гранки. Я сделал книгу «Муза пламенной сатиры» – из верстки цензура вырезала с полсотни страниц. Нет худа без добра – именно тогда я переквалифицировался в прозаики и стал сочинять в стол до лучших времен, которых не дождался по нетерпению сердца.

Одна из моих статей в тогдашней «Комсомольской правде» была в форме воображаемого разговора Владимира Соловьева с Андреем Битовым. Он отвечал критику цитатами из своих книг. Вот несколько реплик из того диалога:

Владимир Соловьев. Поразительно, как рефлексия и автокомментарий сопровождают творческую драму: все знать про себя и быть беспомощным что-либо изменить. Писать повесть о том, почему ее писать не следует – и все-таки написать ее… Я понимаю, что подобный эксперимент мог возникнуть по контрасту с предыдущими вещами, как уход от их беспрерывного и мучительного автобиографизма. Герой «Сада» Алексей ловит себя на том, что смотрит иногда на любимую женщину словно бы со стороны. Как сам он реагирует на это «новое» свое зрение?

Андрей Битов. Алексею стало не по себе, даже страшновато, он не хотел так видеть… Это в первый раз случилось, что он посмотрел на Асю со стороны – и испугался, хотя так уж точно не сознавал: вдруг с этого раза начнется переключение – то так, то так. Может, оно и умнее, но от него исчезает счастье – это уже знание какое-то, не хотелось этого знания.

Владимир Соловьев. То, чего боится герой «Сада», подстерегает прозаика. Я не призываю к консервированию прежней непринужденности – дорога вспять заказана. Но ведь и «Уроки Армении – уход от этой непосредственности, но уход высокорезультативный…

Андрей Битов. Я прожил в этой книге много дольше, чем в Армении – и в этом ее содержание. Я прожил в Армении десять дней, а писал ее больше года. По сути, эта моя Армения написана о России. 

То было время литературной миграции из России, и Анатолий Васильевич Эфрос однажды мне сказал: «Уехать легче, чем остаться». Между вынужденно отъезжающими и вынужденно остающимися возникали острые конфликты – назову хотя бы самые известные: Любимов – Эфрос, Войнович – Искандер, Бродский – Кушнер. Сюда, конечно вклинивались и те, кто решился печатать за бугром зарубленные в России книги, и теми, кто не шел на риск, типа Искандера или Анатолия Рыбакова. Вот тогда мы и схлестнулись с Битовым – незадолго до образования нами с Леной независимого информационного агентства «Соловьев-Клепикова-пресс». Случилось это на свадьбе Юза Алешковского, где я был свидетелем со стороны невесты, хотя приятельствовал с Юзом. Наверное, потому что это я познакомил Юза с его будущей (второй) женой в Коктебеле, они быстро сошлись, и Ира подарила Юзу импортные джинсы, а мне шепнула с укором: «Мог бы иметь такие же». Понятно, я опешил. Но Ира вообще была девушка решительная, без тормозов, и что у нее на уме, думаю, было неизвестно ей самой, пока ее мысль не доходила до языка.

А тогда, на свадьбе Юза, Битов бросил под ноги Лены Клепиковой колоду карт, которую нервно тасовал в руках, и пошел выяснять отношения с ее мужем. А драчун он был еще тот, по Москве ходили легенды о его пьяных подвигах. Он успел сказать Лене — привожу, понятно, не дословно, — что она противопоставляет ему тех, кто решился, живя здесь, печататься там. Понятно, я был немного выпивши, Лена — тоже, Битов сильно, но клянусь — и Лена подтверждает — об этом не было и речи. Претензии были художественного порядка, вне политики. Это был, по-видимому, внутренний конфликт самого Битова — как у того же Искандера: и тот, и другой, глядя на открыто диссидентствующих или фрондирующих писателей, типа Войновича, Владимова, Копелева, Корнилова, Максимова, сильно комплексовали, тем более у каждого комплексанта было в письменном столе по непечатному роману. Нас с Андреем с трудом разняли под тем предлогом, что мы борцы разных весовых категорий. Уже здесь в Америке я сочинил повесть «Путешественник и его двойник», которую в конце 90-х серийно печатал шикарный «Королевский журнал», а потом она возглавила том моей путевóй беллетристики «Как я умер». Андрей там легко узнаваем, хоть и без имени, и может, даже главнее главного, то бишь авторского героя. Не один в один, конечно, но кому нужен его двойник? Битов достаточно самовыразился в своей прозе, а это взгляд изнутри и со стороны одновременно. Лот художества берет глубже, чем мемуар или даже документ.

Именно на гала-презентации «Королевского журнала» в российском консулате в Нью-Йорке я и увидел Битова после перерыва длиною в жизнь. Памятуя о наших конфликтно-дружеских отношениях, я хотел было избегнуть встречи, но он ухватился за нас с Леной и уже не отпускал.

— Как там «Расстрел коммунаров»? – спросил он.

Я не сразу понял — вывезенный из России рыжий кот Вилли уже умер, и его образ постепенно вытеснялся другими нашими котами-американами. А номер в исполнении Вилли в самом деле был коронный, и я его демонстрировал нашим гостям, включая Битова: приставлял бедного кота на задних лапах к стенке, и тот истошно вопил, благо голос был знатный. Да, так и называлось кошачье шоу: «Расстрел коммунаров на Пер-Лашез»

Что ж, глаз у Битова приметливый и память цепкая. Довлатов, правда, говорил мне, что там нас лучше помнят, чем мы их — здесь. Не знаю. Потом Битов по несколько раз в день звонил из Йеля, где преподавал. Каждый звонок кончал одной и той же его фразой: «Запиши, я раньше умру». Так и оказалось.

Когда два потока русской литературы в горбачевские времена слились, кое-кто из авторов-россиян тяжело, драматично это переживал. Особенно поэты: Вознесенский, Кушнер, Евтушенко. А нобелевская премия Бродскому была воспринята у него на родине трагически даже пиитами, которые никак не могли на нее претендовать, типа Анатолия. Наймана, который пишет об этом в воспоминаниях. С тех пор вроде бы устаканилось за одним–единственным исключением: Дмитрий Быков, который посылает диатрибы и филиппики, а то и анафемы как литературной диаспоре в целом, презрительно именуя ее «Брайтон-Бич», так и самым знаменитым писателям-изгнанникам – прежде всего Бродскому и Довлатову, а сейчас вот очередь дошла и до Владимира Соловьева с Еленой Клепиковой. Меня поздравляют – попал на быковскую доску почета, отрицательное паблисити ценится в разы больше. А я все пытаюсь понять, какой червь точит тщеславие этого баловня отечественной литературы. Бог талантами его не обидел, хоть я и отношусь с прохладцем к его кирпичам романного и жезеэловского жанра – букв много, а мыслей наперечет, зато его рифмованные передовицы и фельетоны на злобу дня в жанре мениппеи мне любы, пусть он и не достигает высот Игоря Губермана (гаррики), Орлуши и Евгения Лесина, кудос которому я напечатал в том числе в этой газете.

Ладно оставим Быкова с его тараканами – пусть сам с ними с ними справляется. А привел я этот пример по контрасту: как раз Битов, когда наезжал в Америку, тесно якшался с русскими эмигре, давал для них творческие вечера и выступал на квартирниках у продвинутых русских. Диаспора платила ему той же монетой – не только звонкой. Здесь выходили его книги, которые не удостоились гутенберга на родине – в том числе полузапретный «Пушкинский дом». Вплоть до огромного альбома его фотографий: «Ну, это ужé чересчур», – застыдился «живой классик».

После горбачевско-ельцинской оттепели наступили более сложные для литературы времена, а Битов, к тому же, был председателем российского ПЕН-клуба. Вот когда ему приходилось выкручиваться – не позавидуешь. Прежде ему как-то удавалось изловчиться и пройти между струйками дождя – не совсем то же, что выйти сухим из воды. Сейчас для этого требовалось не только мужество, но и хитрость. Во время российского-грузинской войны появилась его подпись в поддержку акции Кремля. Бедный Битов потом всем доказывал, что подпись была поставлена без его ведома. В аналогичной ситуации во время крымского кризиса Битов решил пойти на обгон и вместе с другими випами науки и культуры печатно выразил свое несогласие с политикой Кремля. Старый, больной человек, он снова вынужден был мучительно искать компромисс между собственным мнением и лояльностью власть предержащим.

Андрей Битов прожил трудную во всех отношениях жизнь. За триумфальным потемкинским фасадом обнаруживается трагическая изнанка как личного свойства, так и общественного. Мне бы не хотелось, чтобы об этом забывали, воздавая ему должное как прекрасному русскому писателю.

Владимир СОЛОВЬЕВ

Нью-Йорк