Лорд

Умер Джон Лорд, органист Deep Purple, невысокий человек, предпочитавший в одежде темные тона и в молодые годы носивший черную шляпу

К смерти он готовился заранее, потому что знал, что его болезнь неизлечима. Подобно Джорджу Харрисону, который уходил в просветленной медитации, он тоже позаботился о том, чтобы уйти в мире и любви. Его семья была рядом с ним, и то, что ему предстояло, сам он описывал как переход из тьмы в свет. Странная аналогия с Гете, последними словами которого были: «Mehr Licht!» — «Больше света!»

Джон Лорд был удивительный человек, который хранил свою суть в молчании и совсем не стремился плясать и кокетничать перед публикой, как это принято сейчас среди людей творческих профессий, ведущих себя, как говорящий, болтающий и саморекламирующийся товар. Лорд не много говорил. Иногда он давал интервью, но эти интервью вызывали у меня недоумение, потому что, произнося необходимые дежурные слова, он и в них тоже молчал. Это был такой склад души, которая при всех обстоятельствах, во всех ситуациях находится в сосредоточении и устремлена в какой-то такой таинственный, сложный и чудесный мир, о котором не нужно говорить. Этот мир лучше оставить в себе и при себе, потому что журналист, берущий интервью, всегда плохой собеседник, и человеческая речь всегда слишком тупой и грубый инструмент для того, чтобы выразить те вещи, о которых Джон Лорд знал так много.

Этот мир, за неимением других, более подходящих слов, можно назвать «музыкой». Но это слишком простое слово для описания тех мест, где органист Deep Purple провел шестьдесят пять лет своей жизни. В пять лет, маленьким мальчиком в английской провинции, он очутился на круглом стуле у домашнего пианино — и больше уже никуда от него не отходил и ничего больше не хотел. Этот музыкальный вундеркинд в семь лет, со всей страстью маленькой и одинокой детской души, полюбил Баха и играл его для взрослых, которые, конечно, восторгались его умением как каким-то фокусом. Но Лорд, сама фамилия которого говорила о Боге, бродил и плутал в этом огромном, необъятном, запутанном, медлительном и плавном море Баха в поисках не фокуса, а чего-то такого, что он никогда не мог назвать. Свободы? Это очень бедное слово для того мира, в который он сейчас уходит все глубже и все дальше, в пароксизме молчаливого счастья, в золотом и оранжевом сиянии огня, в невыносимой чистоте тех бесконечных пространств, которые можно увидеть только внутренним взглядом.

Огонь был той стихией, которая сопровождала Джона Лорда и Deep Purple во все годы ее настоящего, первоначального существования, которое завершилось в 1976 году распадом группы. Диск, потрясший весь мир своим звуком, недаром назывался Fireball — «огненный шар», «комета». Это был сгусток громкого, отчаянного, тяжелого звука, в котором бежали пороховые дорожки мрачного гитариста Ричи Блэкмора, динамитом взрывались ударные Йена Пейса, ревел в печи огневой шторм басиста Роджера Гловера, и над всем этим сумасшествием поджога, пожара, мировой революции, всеобщего счастья, выхода во все двери разом и посыла всех на… с дикой силой носился острый, как стекло, голос Гиллана. Так начинался пожар, учиненный в мире Deep Purple, пожар, который они продолжили, самым настоящим, а не каким-то там метафизическим огнем подпалив казино в мирном и благонамеренном городке Монтре, — и усилили, выпустив диск под ясным и недвусмысленным названием Burn, что можно перевести и как призыв к поджогу, и как краткое сообщение о собственном воспламенении.

Вот поэтому они и были такими родными для молодых рок-отщепенцев в Советском Союзе семидесятых и восьмидесятых. Это ощущение тупого, грубого, мертвого мира вокруг, который неисправим, который не исправит даже могила, который даже в гробу потребует от тебя членства в ВЛКСМ и справки из парткома о благонадежности… Это была бетонная плита, которой нас всех придавили. И, вылетая в очередной раз с работы, или в раздражении хлопая дверью учреждения, где давали или, наоборот, не давали справку, или скрытно ускользая с тягомотного собрания (все собрания в той стране были тягомотными и длились не меньше двух часов), человек бормотал про себя: «Да гори оно все синим пламенем!» — и шел к этому пламени поближе, слушать Deep Purple.

Рок — это была первая всемирная глобализация (второй стал хай-тек). Лондонский музыкант и московский студент чувствовали мир одинаково. Этому не могла воспрепятствовать никакая Лубянка и никакая таможня. С Deep Purple, записанными на катушку пленки ORWO, ты никогда не был один. Пять яростных, отчаянных создателей самого тяжелого звука в мире, пять провокаторов и поджигателей, пять создателей чуда и ты — и вот вас уже шестеро. В таком составе можно жить и даже противостоять огромной бетонной плите, которой тебя все время пытались преждевременно прихлопнуть.

Странным образом, Джон Лорд, сыгравший два гениальных органных соло в Burn, считал себя холодным человеком, склонным скорее к рассуждению, чем к огню и взрыву. В нем была рассудочность конструктора музыки, который привык всю свою жизнь проводить в долгих беседах с белыми и черными клавишами. В принципе табуретка у органа Хаммонд С3 была единственной жизненной позицией, которую он выбирал, и Бах был той страной, в которую он всегда стремился. Deep Purple, с их постоянным пожаром, были для Лорда чем-то вроде школы жизни и воспитания чувств — его закручивало в этот тайфун и обжигало этим огнем не меньше и не слабее, чем слушателей. Его пикировки и перебранки с демоническим гитаристом Ричи Блекмором вошли в историю как образцово-показательный пример противоборства и сотрудничества двух людей, наделенных великим даром творить звук. Один хотел Баха, другой Паганини, один тяготел к классическим формам, другой хотел сорваться в штопор, один мыслил точными, логически безупречными пассажами клавиатуры, другой вытворял на гитарном грифе что-то такое, чего не могут вытворить человеческие пальцы.

Блекмор своими соло все время сдвигал звук Deep Purple в сторону границы, предела и невозможного, в то время как Лорд своими клавишными упорно пристраивал к грохоту и дыму пространство правильного, классического размышления. Он не был единственным органистом в роке, который думал о том, какие именно пространства должен открывать и создавать его орган. Рей Манзарек из Doors, игравший одновременно на двух клавиатурах, делал выбор в сторону неунывающей иронии. Его нижняя клавиатура звучала как раздолбанное фоно в салуне на Дальнем Западе. Все это отлично контрастировало с мрачным пафосом Джима Моррисона, которого с каждого угла и от каждого киоска с гамбургерами уносило то в Андалузию, то в Древнюю Грецию. Гэри Брукер в Procol Harum — еще один рок-н-ролльный любитель Баха — играл на клавишах так, что мир немедленно становился влажным: слезы в глазах, дождь на стекле, небо, небо… А Лорд отвечал в Deep Purple за вечность. Сам он, как и положено органисту, находился на заднем плане, и орган его часто звучит на заднем плане и редко выходит вперед, но если усилием слуха прорваться через тот грохот, рев и пожар, который создает группа, то вдруг попадаешь в чистую атмосферу другой планеты, где одинокая душа творит звук. И иногда грохот и рев вдруг расступаются, и во внезапной и всегда краткой паузе между двумя пожарами и двумя скорыми поездами с какой-то немыслимой, тревожащей сердце силой звучит его солирующий орган.

С годами Джон Лорд стал седым и носил волосы завязанными в хвостик. Потом у него появилась седая, серебристая борода. Весь седой и весь в черном, он выглядел как художник эпохи Возрождения, заплутавший во времени и чудом попавший в эпоху автомобилей и телевизоров. И вот сейчас он где-то снова превращается в того мальчика с грустным лицом, который в тихой английской провинции бесконечно далеких годов сидит на табуретке у пианино, и его ноги в детских чулках не достают до золотистых педалей, и его маленькие невинные пальцы с мягкими подушечками робко ложатся на клавиши.

novayagazeta.ru