ЛИКО, РЕБЯТА, – КАКОЙ ВЫРОДОК!

К 140-летию со дня рождения Ф.И.Шаляпина.

Музыка – акустический состав, вызывающий в нас аппетит к жизни, как известные аптечные составы вызывают аппетит к еде.
(В. Ключевский)

Вятская Губерния, Вожгальская волость, деревня Сырцево, крестьянин Феодор Иоаннов Шаляпин, православного вероисповедания

После смерти Фёдора Ивановича никаких пресловутых «шаляпинских миллионов» не оказалось. Ирина Фёдоровна, дочь великого русского певца, драматическая артистка (1900 – 1978), в своих воспоминаниях писала: «Отец всегда боялся бедности – слишком много видел он нищеты и горя в свои детские и юношеские годы. Он часто с горечью говорил: «У меня мать умерла от голода». Да, у отца, конечно, были деньги, заработанные великим трудом. Но он и умел их тратить – широко, на помощь людям, на общественные нужды».

Вот что писал сам Шаляпин в письме к А. М. Горькому из Монте-Карло, 19.01.1912: «…26 декабря, днём я давал концерт в пользу голодающих. Собрал я 16500 рублей чистых. Распределил эту сумму между шестью губерниями: Уфимской, Симбирской, Саратовской, Самарской, Казанской и Вятской…»

В своём письме дочери Ирине Ф. И. Шаляпин сообщает о том, что 10 февраля 1917 г. им был устроен с благотворительной целью спектакль в Большом театре. Шла опера «Дон Карлос». Вырученную от спектакля сумму он распределил среди бедного населения Москвы, раненым воинам и их семействам, политическим ссыльным и т.д., в том числе Народному Дому в с. Вожгалах (Вяткой губернии и уезда) – 1800 р.

Известна следующая история.

Военная гроза 1914 года застала Ф.И. Шаляпина вне России, в Бретани. Вернувшиеся из Бретани москвичи рассказывали о замечательном, дивном дневном концерте, который дал там Шаляпин под открытым небом на пляже. Стояла изумительная погода. Ф.И. среди других гулял на берегу в ожидании свежих газет. Вдруг появились «камлотс» с летучками:

– Победа русских в Восточной Пруссии!!!

Шаляпин обнажил голову. Его примеру последовала вся толпа. Неожиданно раздались звуки неповторимого, мощного шаляпинского голоса. Он пел много и охотно, а потом взял шляпу и начал собирать в пользу раненых. Давали щедро. Ф.И. тотчас же отослал деньги на нужды фронта.

Родители Фёдора Ивановича жили в страшной бедности, и ему, в начале карьеры, всегда было невообразимо тяжело чувствовать себя бессильным, неспособным помочь им. В январе 1892 года, в Баку, играя Петра в «Наталке-Полтавке», Шаляпин получил телеграмму; в ней было сказано: «Мать умерла. Пришли денег. Отец».

Интересны характеристики, даваемые Шаляпиным своему отцу, Ивану Яковлевичу, и родственникам: «Отец мой был странный человек. Высокого роста, со впалой грудью и подстриженной бородой, он был не похож на крестьянина. Волосы у него были мягкие и всегда хорошо причёсаны, такой красивой причёски я ни у кого больше не видел. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью. Мягкую, с отложным воротником и с ленточкой вместо галстука… Поверх рубашки – «пинжак», на ногах – смазанные сапоги…»

Иногда, зимой, к ним приходили бородатые люди в лаптях и зипунах; от них крепко пахло ржаным хлебом и ещё чем-то особенным, каким-то вятским запахом: его можно объяснить тем, что вятичи много едят толокна. Это были родные отца – брат его Доримедонт с сыновьями. Федьку посылали за водкой, долго пили чай, неприхотливо окая вятским говорком об урожаях, потях, о том, как трудно жить в деревне; у кого-то за неплатёж податей угнали скот, отобрали самовар…

Доримедонт Шаляпин обладал могучим голосом. Возвращаясь с пашни вечером, крикнет, бывало: «Жена, ставь самовар, домой еду!» – так всей округе было слышно. А его сын Михей, двоюродный брат Фёдора Ивановича, так же имел сильный, крепкий, как оглобля, голос: бывало, пашет, да как загорланит, или запоёт, так с одного конца поля на другое, и дальше через лес до деревни всё слыхать.

С годами отцовские пьянки становились всё более частыми, в хмельном угаре он сильно избивал мать до бесчувственного состояния. Потом начиналась «обычная жизнь»: протрезвевший отец снова аккуратно ходил в «Присутствие», мать пряла пряжу, шила, чинила и стирала бельё. За работой она всегда пела песни, пела как-то особенно грустно, задумчиво и вместе с тем деловито.

Внешне Авдотья Михайловна была женщиной, каких тысячи на Руси: небольшого роста, с мягким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причёсанными, – и такая скромная, малозаметная. В воспоминаниях «Страницы из моей жизни» Шаляпин писал, что пятилетним мальчиком слушал, как вечерами мать с соседками «под жужжание веретён начинали петь заунывные песни о белых пушистых снегах, о девичьей тоске и о лучинушке, жалуясь, что она неясно горит. А она и в самом деле неясно горела. Под грустные слова песни душа моя тихонько грезила о чём-то, я …мчался по полям среди пушистых снегов…»

Удивляла молчаливая стойкость матери, её упрямое сопротивление нужде и нищете. Есть на Руси какие-то особенные женщины: они всю жизнь неутомимо борются с нуждою, без надежды на победу, без жалоб, с мужеством великомучениц перенося удары судьбы. Мать Шаляпина была из ряда таких женщин. Она пекла и продавала пироги с рыбой, с ягодами. Как детям хотелось съесть пяток этих пирогов! Но мать берегла их, как скупой сокровища, даже мухам не позволяла трогать, липнуть к пирогам. Стряпнёй особо не прокормишься – тогда мать начинала мыть посуду на пароходах и приносила оттуда объедки разной пищи: необглоданные кости, куски котлет, курицу, рыбу, ошмётки хлеба. Но и это случалось нечасто. Семья голодала.

И вот, в 1890 году (жили они тогда в Астрахани, куда переехали из Казани в поисках лучшей доли в 1988 г.), заключив контракт с уфимской опереточной группой, Шаляпин уезжает в поисках заработков, чтобы облегчить участь семьи. «…получив авансом две трёшницы и билет второго класса на пароход Якимова, еду в Уфу. Был сентябрь, холодно и пасмурно. У меня, кроме пиджака, ничего не было».

Чувствовал он себя превосходно: первый раз в жизни ехал во втором классе и куда ехал! Служить великому искусству, чёрт возьми! На реке Белой пароход раза по два в день садился на мель, на перекатах, и капитан довольно бесцеремонно предлагал пассажирам второго и третьего класса «погулять по берегу». Стоял отчаянный холод. Чтобы согреться, Фёдор ходил по берегу колесом, выделывал разные акробатические штуки, а мужички, стоя около стогов сена, которое они возили в деревню, глумились:

– Гляди-ко, гляди, как барина-то жмёт! Чего выделывает, жердь!

– Лико, ребята, каков выродок, барин-от!

«Барин!» – думал Шаляпин…

«Онегин, я клянусь на шпаге, безумно я люблю Торнаги!»

В середине девяностых годов после перерыва и в новом качестве возобновила спектакли частная опера С. И. Мамонтова. Впервые же Мамонтов затеял частную оперу за десять лет до этого. Чехов, тогда только что кончивший университет, молодой озорной сотрудник мелкой прессы, писал 2 февраля 1885 года в «Осколках»: «…и теперь Москва кроме неудовлетворительной казённой оперы имеет ещё и плохую мамонтовскую. Всё поражает в новой опере, но ничто в ней так не поразительно, как количество ухлопанных на неё денег. Обстановка шикарная. Декорации, писанные гг. Васнецовым, Яновым и И. Левитаном, великолепны, костюмы, какие на казённой сцене и не снились, оркестр подобран умело и дирижируется очень сносно, но зато певцы и певицы – унеси ты моё горе!»

В то время, когда Чехов наслаждался прелестями Мелиховского лета и писал свою «Чайку», в Москве произошло событие, которому тогда никто не придал значения. Из Петербурга вслед за любимой девушкой приехал Фёдор Шаляпин. Он уже был оперным певцом, но о нём писали ещё насмешливо: неуклюж, на сцене кривляется, голосом владеет неважно. В Москве Шаляпина увидел Мамонтов и пригласил в свой театр. Туда уже поступила балерина Иола Торнаги, которую Шаляпин отчаянно, безумно любил. Молодые влюблённые вскоре стали супругами, а Фёдор Шаляпин стал звездой русской оперы.

«Летом 1898 года, – вспоминает Шаляпин, – я обвенчался с балериной Торнаги в маленькой сельской церковке. После свадьбы мы устроили смешной какой-то турецкий пир: сидели на полу, на коврах и озорничали как малые ребята. Не было ничего, что считается обязательным на свадьбах: ни богато украшенного стола с разнообразными яствами, ни красноречивых тостов, но было много полевых цветов и красного вина.

Поутру, часов в шесть, у окна моей комнаты разразился адский шум – толпа друзей с С. И. Мамонтовым во главе исполняла концерт на печных вьюшках, железных заслонках, на вёдрах и каких-то пронзительных свистульках. Это немножко напомнило мне Суконную слободу. (Слобода эта в шести верстах под Казанью, где жила семья Шаляпиных в середине 70-х – авт.)

– Какого чёрта вы тут дрыхните? – кричал Мамонтов. – В деревню приезжают не для того, чтобы спать! Вставайте, идём в лес за грибами. И вина не забудьте!

И снова колотили в заслонки, свистели, орали. А дирижировал этим неуёмным кавардаком С. В. Рахманинов».

Сам же Рахманинов вспоминает, как прочитал однажды в газете сенсационную новость о покупке Шаляпиным старого миноносца, и что пушки, снятые с корабля, уже привезены и поставлены в саду дома. Уже следующим утром к Шаляпину явился посыльный от Рахманинова с запиской, в которой значилось: «Возможно ли посетить господина капитана завтра? Пушки ещё не заряжены?» Позднее выяснилось, что Фёдор Иванович просто разыграл настырного репортёра, пошутив, что собирается приобрести миноносец – хроникёр же, паникёр, в поисках мимолётной славы вмиг эту шаляпинскую утку опубликовал…

Земляки

Первое же выступление в роли Сусанина в опере Глинки привлекло внимание публики и театральной критики. «У Мамонтова появился, кажется, очень интересный артист», – писал Семён Кругликов, музыкальный критик.

«Мамонтов предоставил мне право работать свободно, – вспоминал Фёдор Иванович. – Я тотчас начал совершенствовать все роли моего репертуара: Сусанина, Мельника, Мефистофеля».

Шаляпин задумал поставить оперу Римского-Корсакова «Псковитянка». «Чтобы найти лицо Грозного, я ходил в Третьяковскую галерею смотреть картины Шварца, Репина, скульптуру Антокольского… Кто-то сказал мне, что у инженера Чоколова есть портрет Грозного работы Виктора Васнецова. Кажется, этот портрет и до сих пор неизвестен широкой публике. Он произвёл на меня большое впечатление. На нём лицо Грозного изображено в три четверти. Царь огненным тёмным глазом смотрит куда-то в сторону. Из соединения всего, что дали мне Репин, Васнецов и Шварц, я сделал довольно удачный грим, верную, на мой взгляд, фигуру».

Премьера оперы состоялась в Мамонтовском театре 12 декабря 1896 года. Грозного пел Фёдор Шаляпин. Декорации и костюмы к спектаклю сделаны по эскизам Виктора Михайловича Васнецова. «Псковитянка» взорвала Москву, шла при полных сборах. «Главным украшением спектакля был Шаляпин, исполнивший роль Грозного. Он создал очень характерную фигуру», – восторгался критик Николай Кашкин.

«“Псковитянка” сблизила меня с Виктором Васнецовым, вообще питавшим ко мне сердечное расположение», – рассказывал Шаляпин. Васнецов пригласил артиста к себе домой, на Мещанскую улицу. Певца восхитил его дом, срубленный из больших толстых брёвен, простые дубовые скамьи, стол, табуреты. «Приятно было мне в такой обстановке, – продолжает рассказ Шаляпин, – услышать от Васнецова горячие похвалы созданному мною образу Ивана Грозного, которого он написал сходящим с лестницы в рукавичках и с посохом».

Шаляпин и Васнецов подружились. Виктор Михайлович душевно вспоминал о детских и юношеских годах в Вятке. Шаляпин поведал другу о своих горестных, неприкаянных скитаниях по России, о нищей бродячей жизни артиста. Однажды Фёдор Иванович поделился мыслями о роли Мельника в опере Даргомыжского «Русалка», в которой должен был выступить вскоре в Мамонтовском театре. Художник, заинтересованный этим, сделал набросок костюма и грима для роли Мельника. В нём он передал степенность, лукавство, добродушие, ухватливость Мельника. Таким его и изображал на сцене Фёдор Шаляпин.

Выступление получилось сверхуспешным, рад был за артиста и Виктор Михайлович. Впоследствии он не раз вспоминал Шаляпина в роли Мельника. Когда Васнецов купил в Подмосковье небольшую старую усадьбу с заглохшей водяной мельницей, он говорил близким: «Непременно прикажу мельницу отремонтировать и лучшего в России мельника приглашу – Фёдора Шаляпина! Пусть себе муку мелет и нам песни поёт!»

В 1902 году Шаляпин репетировал роль Фарлафа в опере Глинки «Руслан и Людмила». По его просьбе Виктор Михайлович сделал эскиз костюма и грима: в кольчуге до колен, с огромным мечом стоит этот «бесстрашный» рыцарь, гордо подбоченясь и выставив ногу. Художник подчеркнул показную храбрость Фарлафа, его кичливость и зазнайство. Шаляпин развил намеченные в эскизе черты, добавив к ним безудержную хвастливость и самовлюблённость. В этой роли артист имел оглушительный, колоссальный успех!

«В моём славном и великом земляке дорог и ценен мне его гений, обаятельный для всех нас», – говорил Виктор Михайлович.

«Я чувствовал, как духовно прозрачен, при всей своей творческой массивности, Васнецов, – писал Шаляпин. – Его витязи и богатыри, воскрешающие самую атмосферу Древней Руси, вселили в меня ощущение великой мощи – физической и духовной. От творчества Виктора Васнецова веяло “Словом о полку Игореве”».

У художника Л. Пастернака есть небольшая акварель «Вечер у Коровина». В гости к Константину Коровину часто приходили его друзья: художники Виноградов, Щербатов, Аполлинарий Васнецов, певец Шаляпин, гитарист Тучков. Сколько на этих вечерах звучало весёлых рассказов, шуток, эпизодов из жизни! А когда Павел Тучков брал гитару, все уже знали, что сейчас Фёдор Иванович Шаляпин будет петь. Аполлинарий Михайлович Васнецов весь подавался вперёд, а Фёдор Иванович, закрыв глаза, негромко начинал вятскую народную песню «Ноченька». Он услыхал её от матери Авдотьи Михайловны.

Ах ты, ноченька,
Ночка тёмная,
Ночка тёмная,
Ночь осенняя…

Аполлинарий Васнецов был тесно связан с Мамонтовским кружком. Летом художники жили у Мамонтова в его имении Абрамцево. Ходили на этюды, работали, спорили. «Как было светло и тепло на душе! Это было радостное, солнечное утро нашей художественной жизни!» – вспоминал Аполлинарий Васнецов. Вечерами абрамцевский дом гудел от смеха, весёлых голосов. А когда у мамонтовцев появлялся Фёдор Шаляпин, музыка, пение не прекращались с рассвета до поздней ночи!.. Пел романсы и оперные арии Шаляпин. Не отставал от него Савва Иванович Мамонтов (у него тоже был бас, когда-то он даже учился пению в Италии, готовился стать певцом). Страстно любил музыку чудный живописец Валентин Серов. Аполлинарий Михайлович с удовольствием напевал для друзей вятские народные песни (их присылал ему брат Александр, собиратель русских песен).

Шаляпин, Мамонтов и Васнецов задумали поставить на сцене оперу «Борис Годунов» Мусоргского. Фёдор Иванович встречался с историком В. О. Ключевским, беседовал о старой Москве и «Смутном времени» с А. М. Васнецовым. Певец мог часами показывать художнику, каким он видит царя Бориса, пел и играл, как на сцене. А. Васнецов сделал эскизы старинного Кремля и царского терема. И спектакль с участием Шаляпина прошёл с триумфальным успехом, явился ярчайшим музыкально-художественным событием Москвы!

В артистической среде в то время был очень популярен художественный кружок «Среда». На него приходили Левитан, Коровин, братья Васнецовы, Петров-Водкин, композиторы Корещенко, Ребиков и Рахманинов, певцы Н. А. Обухова, М. Н. Климентьев-Муромцева, Ф. И. Шаляпин. На «Среде» был даже рояль, который так и назывался «шаляпинским».

Шаляпин врывался на «среды», как вихрь, приходил после спектаклей, разгорячённый успехом, аплодисментами.

– Хочу петь, – бросал он, – слышите, петь! – И пел: песни Ерёмки и Варлаама, «Дубинушку», арии Сусанина и Демона – а хор художников всегда готов был подтянуть Шаляпину.

…Что жизни мелочные сны?
Что стоны, слезы юной девы
для гостя райской стороны?
Тебя я, вольный сын эфира,
возьму в надзвездные края,
и будешь там царицей мира,
подруга вечная моя!

Ф. И. Шаляпин рассказывает:

«…Откуда я «Демона» своего взял? Вспомнил вдруг деревню, где мы жили под Казанью: бедный отец был писец в городе, каждый день шагал вёрст семь туда и вёрст семь обратно. Иногда писал и по ночам. Ну вот, я лежу на полатях, а мама прядёт и ещё бабы. Ну так вот, я слышу: бабы разговаривают:

– Был Сатанаил, ангел. И был чёрт Миха. Миха – добродушный. Украл у Бога землю, насовал себе в рот и в уши, а когда Бог велел всей земле произрастать, то и из ушей, и из носу, и изо рта у Михи лопух порос. А Сатанаил был красавец, статный, любимец Божий, и вдруг он взбунтовался. Его вниз тормашками – и отняли у него окончание ИЛ, и передали его Михе.

Так из Михи стал Михаил, а из Сатанаила – Сатана. Ну и я вдруг, как ставить Демона в свой бенефис – вспомнил это, и костюм был готов. Нужно было чёрное прозрачное, но чтобы тут, то здесь просвечивало золото, поверх золота надеть сутану. И он должен быть красавец со следами былого величия, статный, как бывший король…»

Как только Шаляпин начинал петь, Аполлинарий Михайлович преображался: светлело его лицо, радовались глаза, он всем своим существом впитывал музыку…

В последние десятилетия своей жизни Аполлинарий Михайлович Васнецов стал устраивать музыкальные вечера у себя дома, в Фурманном переулке. Они получили название «васнецовских». На них бывали известные музыканты, композиторы, певцы. Почётным гостем «васнецовских» вечеров был Ф. И. Шаляпин. Он подходил к роялю, несколько минут стоял, задумавшись… Потом тихо, задушевно запевал вятскую песню:

Не велят Маше
На реченьку ходить,
Не велят Маше, ой,
Молодчика любить…

Любовь и признательность к своим землякам, выдающимся русским художникам братьям Васнецовым Ф. И. Шаляпин пронёс через всю свою жизнь. В книге Шаляпина «Маска и душа», написанной уже за границей (Париж, 1932 г.), читаем такие строки: «Поразительно, каких людей рождают на сухом песке растущие еловые леса Вятки! Выходят из вятских лесов люди, как бы из самой этой древней скифской почвы выделанные. Массивные духом, крепкие телом богатыри. Такими именно были братья Васнецовы».

Воблы мне и вятских рыжиков!

«Я хожу и думаю. Я хожу и думаю – и думаю я о Фёдоре Ивановиче Шаляпине, – писал знаменитый русский писатель Леонид Андреев в 1902 году. – Я вспоминаю его пение, его мощную и стройную фигуру, его непостижимо подвижное, чисто русское лицо – и странные превращения происходят на моих глазах… Из-за добродушно и мягко очерченной физиономии вятского мужика на меня глядит сам Мефистофель со всею колючестью его черт и сатанинского ума, со всей его дьявольской злобой и таинственной недосказанностью. Сам Мефистофель, повторяю я. Не тот зубоскалящий пошляк, что вместе с разочарованным парикмахером зря шатается по театральным подмосткам и скверно поёт под дирижерскую палочку, – нет, настоящий дьявол, от которого веет ужасом.

…И самой королеве
И фрейлинам ее
От блох не стало мочи,
Не стало и житья. Ха-ха!

И тронуть-то боятся,
Не то чтобы их бить.
А мы, кто стал кусаться,
Тотчас давай — душить!
Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.
Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

То есть – «извините, братцы, я, кажется, пошутил насчет какой-то блохи. Да, я пошутил – не выпить ли нам пивка: тут хорошее пиво. Эй, кельнер!» И братцы, недоверчиво косясь, втихомолку разыскивая у незнакомца предательский хвост, давятся пивом, приятно улыбаются, один за другим выскальзывают из погребка и молча у стеночки пробираются домой. И только дома, закрыв ставни и отгородившись от мира тучным телом фрау Маргариты, таинственно, с опаской шепчут ей: “А знаешь, душечка, сегодня я, кажется, видел чёрта”»…

Что ещё сказать? Разве только и нам пошутить под конец повествования вместе с Шаляпиным. Как писал Чехов: «Не понимает человек шутки – пиши пропало! И знаете: это уж ненастоящий ум, будь человек хоть семи пядей во лбу».

Однажды к Шаляпину явился певец-любитель и довольно нагло попросил:

– Фёдор Иванович, мне в аренду необходим ваш костюм, в котором вы пели Мефистофеля. Не беспокойтесь, я вам заплачу!

Шаляпин встаёт в театральную позу, набирает в лёгкие воздуха и поёт:

– Блохе кафтан?! Ха-ха-ха-ха-ха!..

«А я сегодня кончил читать «Фауста» Гёте. Боже, какая красота! …Следуя хорошим образцам, я и после успехов, достаточных для того, чтобы вскружить голову самому устойчивому молодому человеку, продолжал учиться у кого только мог, и работал, – вспоминал Фёдор Иванович. – Помню, как однажды, при посещении Лувра, когда я из любопытства залюбовался коронными драгоценностями, Мамонтов сказал мне:

– Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимания на кукишки, а посмотрите, как величественен, как прост и как ярок Веронезе».

«Даром только птички поют», – говаривал Шаляпин, любивший вообще-то «повыделываться».

– Однажды, – рассказывает Александр Николаевич Вертинский, – мы сидели с Шаляпиным в кабачке после его концерта. Отужинав, Шаляпин взял карандаш и начал рисовать на скатерти. Рисовал он довольно хорошо. Когда мы расплатились и вышли из кабачка, хозяйка догнала нас уже на улице. Не зная, что это Шаляпин, она набросилась на Фёдора Ивановича, крича:

– Вы испортили мою скатерть! Заплатите за неё десять крон!

Шаляпин подумал.

– Хорошо, – сказал он, – я заплачу десять крон. Но скатерть возьму с собой.

Хозяйка принесла скатерть и получила деньги, но, пока мы ждали машину, ей уже объяснили, в чём дело.

– Дура, – сказал ей один из приятелей, – ты бы вставила эту скатерть в раму под стекло и повесила в зале как доказательство того, что у тебя был Шаляпин. И все бы ходили к тебе и смотрели.

Хозяйка вернулась к нам и протянула с извинением десять крон, прося вернуть скатерть обратно.

Шаляпин покачал головой.

– Простите, мадам, – сказал он, – скатерть моя, я купил её у вас. А теперь, если вам угодно её получить обратно… пятьдесят крон!

Хозяйка безмолвно заплатила деньги и взяла скатерть.

Из дневника Корнея Чуковского:

«1914 год, 10 февраля.

…На следующий день… приехал Шаляпин, с собачкой и с китайцем Василием. Илья Ефимыч (Репин) взял огромный холст – и пишет его, барина, в лежачем виде… Со своей собачкой Федя очень смешно разговаривал по-турецки: быстро-быстро.

Перед блинами мы катались по заливу, я на подкукелке, он на коньках. Величественно, изящно, как лорд, как Гёте на картине Каульбаха – без усилий, руки на груди – промахал он версты 2 в туманное тёмное море, садясь так же вельможно отдыхать…

Говорит о себе упоённо – сам любуется на себя и наивно себе удивляется:

– Как я благодарен природе. Ведь могла же она создать меня ниже ростом или дать скверную память или впалую грудь – нет, все, все свои силы пригнала к тому, чтобы сделать из меня Шаляпина!

16 февраля.

…Рассказал о своей собаке, той самой, которую Репин написал у него на коленях, что она одна в гостиную внесла ночной горшок:

– И ещё хвостом машет победоносно, каналья!

Говорил монолог из «Наталки-Полтавки». Первое действие. Напевал: «и шумить, и гудить».

– Одна артистка спросила меня: Ф.И., что такое ранняя урна – в «Евгении Онегине»?

– А это та урна, которая всякому нужна по утрам.

Показывал шаляпистку:

– Ах-ах-ах, Фёдор Иваныч, куда вы поедете? В Самару? Я тоже поеду в Самару… 29-го».

Не обходилось без анекдотов.

Сам Шаляпин рассказывал, как однажды за обедом, после рыбы, он налил себе красного вина. «Врубель сидел рядом… У Мамонтова был обед, ещё Витте тогда был за столом. Он вдруг отнял у меня вино и налил мне белого.

И сказал:

– В Англии вас бы никогда не сделали лордом. Надо уметь есть и пить, а не быть коровой. С вами сидеть неприятно рядом…

Но он был прав, я теперь это только понял. Да, Врубель был барин…»

Шаляпин прекрасно травил анекдоты, был весёлым, лукавым, озорным рассказчиком. По этому поводу К. Чуковский вспоминал в 1919 году:

…В эту пятницу у нас было во «Всемирной Лит.» заседание – без Тихонова. Все вели себя, как школьники без учителя. Горький вольнее всех. Сидел, сидел – и вдруг засмеялся. – Прошу прощения… ради Бога извините… господа… (и опять засмеялся) я ни об ком из вас… это не имеет никакого отношения… Просто Фёдор Шаляпин вчера вечером рассказал анекдот… ха-ха-ха… Так я весь день смеюсь… Ночью вспомнил и ночью смеялся… Как одна дама в обществе вдруг вежливо сказала: извините, пожалуйста, не сердитесь… я сейчас заржу… и заржала, а за нею и другие… Кто гневно, кто робко… Удивительно это у Шаляпина, чёрт его возьми, вышло…

Однажды Горький в компании слушал пластинку Шаляпина, на которой была «Дубинушка». Он слушал сосредоточенно и задумчиво, как будто что-то вспоминал, а потом покачал головой и сказал:

– Чудесно!.. Никто другой так бы не спел. А всё-таки, когда он поёт: «Разовьём мы берёзку, разовьём мы кудряву», – то это уже из девичьей песни, а не из бурлацкой. Я говорил Фёдору – помилуй, что такое ты поёшь, – а он только посмеивается: что же, мол, делать, если слов не хватает?

«Человек большого музыкального и артистического таланта, Шаляпин, когда он бывал в форме, поистине поражал. Сильнейшее впечатление он производил на меня в «Псковитянке», но Римский не соглашался:

– Что мне делать? Я автор, а он не обращает никакого внимания на то, что я говорю.

Характерные для Шаляпина плохие черты проявлялись, когда он слишком часто выступал в одной роли, например, в «Борисе», где с каждым спектаклем он всё более и более лицедействовал» (И. Ф. Стравинский.)

Шаляпин писал, как бы споря, отвечая Стравинскому: «Само понятие о пределе в искусстве мне кажется абсурдным. В минуты величайшего торжества в такой даже роли, как «Борис Годунов», я чувствую себя только на пороге каких-то таинственных и недостижимых покоев. Какой длинный, какой долгий путь!

Я никогда не бываю на сцене один. На сцене два Шаляпина. Один играет, другой контролирует».

Из воспоминаний дочери Шаляпина Ирины Фёдоровны:

«В 1924 году мы всей семёй поехали в Париж на свидание к отцу, который гастролировал во Франции…

Сели ужинать… отец вдруг сказал:

– До чего же мне надоели все эти деликатесы и разные «пти-фуры». Поел бы я сейчас хороших щей с грудинкой, воблы и вятских рыжиков, а потом попил бы чаю с молоком; вот кабы сейчас стояла на столе крынка с красноватым топлёным молоком и эдакой, знаете ли, коричневой корочкой, и непременно бы разливать молоко деревянной ложкой!..»

Увы, этим прекрасным мечтам о Родине, связанных с воспоминаниями исконно-суконного, плоть от плоти сына земли русской из чрева её, глубинки расейской, о простых, непритязательных детских радостях не суждено будет сбыться.

Сергей Коненков пишет:

…в трудном 1922 году ко мне на Пресню, на ужин с жареными зайцами (невиданная диковинка по тем временам!) был приглашён Фёдор Иванович Шаляпин.

…Шаляпин очень запаздывал, и за ужин сели, не дождавшись его. Когда от зайцев остались одни косточки, появился Фёдор Иванович. Он с комическим сожалением посмотрел на ворох костей и с шутливой грустью сказал:

– Братцы, это же не зайцы, а мечта о зайцах.

Всё же кое-что собрали, и пиршество продолжалось уже с Шаляпиным. Впопыхах спирт налили в бутылки из-под керосина. Шаляпин выпил стаканчик и сказал вопросительно:

– Керосином попахивает. Не сгорим?..

…И вдруг мощный хор голосов, будто сговорившись, закричал:

– Фёдор Иванович, «Дубинушку»!

Когда он запел, мы все подхватили. Было необычайное волнение и воодушевление. Радовались, кричали:

– Ура, Шаляпин! Ура, Фёдор Иванович!

А «управитель» дома дядя Григорий Карасёв пришёл в полный восторг и, легши у ног Фёдора Ивановича, тоже кричал «ура» и со слезой в голосе признавался:

– Ну вот, теперь я видел и слышал поистине великого артиста. Спасибо, Фёдор Иванович, никогда вас не забуду!

В хорошей компании Шаляпин любил вспоминать один забавный случай, произошедший в Милане в 1901 году.

После благотворительного концерта с участием Шаляпина группа актёров поехала в один из русских кабачков. В нём выступал хор балалаечников в шёлковых косоворотках. Под стук ножей, вилок и гул общего разговора солист затянул: «Степь да степь кругом…» Фёдор Иванович стал тихонько подпевать. Тогда кто-то из соседнего стола возмутился:

– Не мешайте петь! Безобразие! Не умеете себя вести!

Ревнителю хорошего тона шепнули что-то, он поперхнулся и сконфуженно замолчал. Но ещё больше был смущён Шаляпин. Впервые в жизни его попросили перестать петь.

Я здесь в Милане – страус в клетке
(В Милане страусы так редки);
Милан сбирается смотреть,
Как русский страус будет петь,
И я пою, и звуки тают,
Но в воздух чепчики отнюдь
Здесь, как в России, не бросают.
(Автоэпиграмма Шаляпина на свою первую зарубежную гастроль.)

Спустя годы Шаляпин опять оказался на волжской пристани. Его воспоминания были совсем другими: «Странствуя с концертами, я приехал однажды в Самару, где публика ещё на пароходе, ещё, так сказать, авансом встретила меня весьма благожелательно и даже с трогательным радушием». Таскать мешки более не было необходимости. Впрочем, не обошлось и без конфуза. Пробравшийся на торжество корреспондент «Волжского слова» задал, казалось бы, вполне естественный вопрос о гонорарах. На что Шаляпин разразился отповедью:

– Говорят, я много получаю. Да, много! Но кому какое до этого дело? Это чисто русская замашка – считать в чужом кармане…

В связи с этим Шаляпин рассказывал такой случай.

Один миллиардер пригласил Фёдора Ивановича выступить на шикарном званом вечере и спросил о гонораре.

– Тысяча долларов, – был ответ певца.

– Хорошо, вы получите свою тысячу, но с условием, что только выступите со своим номером и не останетесь среди гостей.

– Вам надо было сразу сказать об этом, – усмехнулся Шаляпин. – Если мне не нужно оставаться с вашими гостями, я спою и за пятьсот долларов.

Шаляпин всегда возмущался людьми, которые считают труд артиста лёгким.

– Они напоминают мне, – говорил певец, – одного извозчика, который как-то вёз меня по Москве:

– А ты, барин, чем занимаешься? – спрашивает кучер.

– Да вот пою.

– Я не про то. Я спрашиваю, чего работаешь? Петь – это мы все поём. И я пою, когда скучно станет. Я спрашиваю – ты чего делаешь?

«Никакая работа не может быть плодотворной, если в её основе не лежит какой-нибудь идеальный принцип. В основу моей работы над собой я положил борьбу с этими мамонтовскими «кукишками» – с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие… Можно по-разному понимать, что такое красота. Каждый может иметь на этот счёт своё особое мнение. Но о том, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двух правд чувств не бывает. Единственным правильным путём к красоте я поэтому признал для себя – правду. Только правдивое – прекрасно». (Ф. Шаляпин.)

– А что, папа, Мазини вправду был хороший певец? – спросил сын Боря (в будущем замечательный художник, проживающий в США, иллюстратор «Тайм» в течение 40 лет) после обеда, за которым шёл разговор о знаменитом певце.

Шаляпин вздохнул:

– Мазини, миленький, был не певец. Это вот я, ваш отец, – певец, а Мазини был ангел.

Шаляпин закрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

– Простой русский певец до мозга костей, – повторил он, вспомнив вдруг речку Белую и пароход, увозящий его из Казани в Уфу к новому, неясному в непроглядном тумане артистическому будущему, как ослепительно великому, блестящему, так и трагически печальному, эмигрантскому, оплёванному под конец жизни горячо любимой родиной; и представил мужичков-крестьян, галдящих с берега:

– Лико, ребята, каков выродок, барин-от!

«Барин!» – с горчинкой думал тогда Шаляпин, с двумя рублями в кармане…

Игорь ФУНТ