Конвейер ленточный шагами не измерить…

Кто хотя бы день работал на конвейере, поймет меня лучше тех, кого миновала сия чаша. Случилось это тогда же, когда мои братья по разуму делили имущество почившей страны, а я обустраивался в заокеанской реальности. И попал я волею судьбы на предприятие, занимавшееся производством пластмассовых ставней ядовито-зеленого цвета. Они встречаются повсеместно и порой напоминают о том времени. Кстати, меня умиляет тот факт, что по-немецки ставень пишется “laden”. Еще бы добавить бин- и был бы полный абзац…

Не буду, однако, утомлять подробностями, как мы, человек шесть или семь выходцев из страны Советов, оказались на заднем участке фирмы, назовем ее “Ставни-форевер”,  я не буду. Объясню лишь, что в нашу обязанность входила упаковка готовых изделий. По ленте отлитая в пластмассе и только что выкрашенная и высушенная ставня катилась к человеку, который забирал ее и перекладывал на следующий стол, где на нее надевали бумажные уголки и заворачивали в пленку; потом передавали далее, скрепляли и складывали на деревянный поддон, который по мере наполнения увозили с глаз долой. Каждые два часа звучала команда “свич” (switch!), которая сопровождалась хлопком супервайзера, и мы менялись местами. Кто передавал еще пованивающую краской ставню, становился на процесс надевания уголков; “уголочники” шли на скрепку ну и т.д.

В день мы упаковывали бесчисленное множество ставней, но кислая мина супервайзера свидетельствовала о том, что темпы могли быть и повыше.

Общались мы друг с другом и аборигенами производства исключительно во время ланча и коротких брейков. Вяло обсуждали новости и делились впечатлениями по части упаковки, умудряясь находить преимущество той или другой позиции на конвейере. Я припоминал некогда смешивший чуть не до колик фильм Чаплина “Новые времена” и уже не находил в нем повода для веселья. Единственным утешением было то, что со старта мы получили 6 долларов в час, а через три месяца работы нам было обещано повышение часовой оплаты на долллар плюс медицинская страховка и прочие блага, за которые можно было и посвятить себя делу упаковки, пусть даже временно.

Как я уже заметил, супервайзер не наблюдал в работе нашей бригады гармонии. Аборигены (две-три женщины средних лет, средних пропорций и не западающих в память лиц) равнодушно, но очень выверено, проделывали однообразные операции, слушая музыку из индивидуальных плейеров, присобаченных к ремням. “Наши” старались внешне больше, суетились и переживали, но при этом, конечно, не выглядели настоящей рабочей косточкой. Скорей, карикатурой на таковую. Да и то, что у всех так называемых русских на лбу было написано не только среднее, но и высшее образование, не добавляло весу в глазах супервайзера (иного начальства нам видеть не доводилось), а, напротив, служило доказательством ущербности. Чему, конечно, способствовал и скудный запас слов, коими мы объяснялись с ним в течение дня. Более других он невзлюбил меня и моего тезку, человека почтенного возраста (тогда именно так казалось!), но юморного. Сказывалась, что первые свои пятьдесят с копейками он прожил в славном городе Одессе. Возможно, супервайзеру не нравилось наше имя, напоминавшее ему о сыне Франкенштейна? Детский испуг иногда тяготит душу в зрелые годы. Но это слишком смелое предположение. Скорей всего, он чуял нутром, что наши руки растут не совсем оттуда, откуда надо, и старания наши не скрывают этого чудовищного изъяна. Тем более что в первый же день работы одессит Игорь на моих глазах чуть было не оттяпал начальнику палец, когда тот полез объяснять, как правильно использовать скрепу. Ныне это слово в переносном смысле, разумеется, наводит меня на мысль поставить чадящую свечку на голову это слово всуе пользующего…

Когда пришло время получить в конверте первый чек, супервайзер пригласил нас к себе в кабинет и попросил меня перевести тезке, который изъяснялся на английском более руками, нежели языком, что этот чек для него первый и последний. Я переспросил на всякий случай, потом перевел. “И тебе тоже”, — добавил супервайзер, подняв не оттяпанный палец вверх. Я для проформы поинтересовался —  в чем причина, но комментариев не последовало. Да и что бы они поменяли?!

Итак, после трех недель работы на конвейере, я сделался безработным. Это было печально, но только с одной стороны. С другой — неожиданное избавление вроде как давало вновь надежду на перемены .

Далее мы очутились в кольце соотечественников, которых взволновало то, что нас вызвали “на ковер”. А вдруг для того, чтобы перевести на более “хлебное” место — где-нибудь на складе, без крутящихся шестеренок конвейерной ленты, по которым ползут зеленые ставни? Но, узнав истинную причину, успокоились и высказали немало слов сожаления и сочувствия.

“Жалость самый бесполезный предмет на свете. Она — обратная сторона злорадства”, — вспоминал я, прощаясь с коллегами, фразу из романа любимого в молодости писателя.

Мы уходили, они оставались. Не без гордости — за себя, за умение правильно работать даже в условиях матерого капитализма… Правда, спустя два с половиной месяца, аккурат перед тем, как добавить к зарплате доллар и дать страховку, всех “русских” вдруг поувольняли.

Но меня это известие застало на очередном изгибе американского ликбеза и мало чем удивило. АмериЧка — она такая вся неожиданно-ожиданная! А уж мы-то — тем паче!

Игорь ЦЕСАРСКИЙ
Из цикла “Привал на обочине”
Эпизод двадцать первый.