«Комплекс»

У всякого безумия есть своя логика. Шекспир

Прощение — прекрасный подвиг. Герцен

Тёплый летний день. Пятница — небо в крапинку. Разбросанные как попало облака настраивают  на бездарное времяпрепровождение и безрассудство. Привычно шествую на обед в небольшой ресторанчик в центре города, по обыкновению замахнув пару соток добротного армянского коньяка в ларьке за баней. Пожрать — моя слабость; пожрать дёшево — хобби.  Приходится поторапливаться, суетливо сверяясь с часами,  — недорогие «комплексы» по 120 р., с десертом —  выдаются до трёх-тридцати пополудни: «Здравствуйте…».

Эх, вот те на! — обидно — сегодня обеда не получится. В кабачке пятничные поминки. Оп. «Местов нету».

Посреди накрыт огромный стол, люди только-только прибывают, тихо-чинно  шёпотом толкуя, кому куда, на какое место причаливать.  Звуки шагов мягко тонут в расписном ковролине и тяжёлых,  — бордовым, в тон дизайнерской задумке, — портьерах. Знакомый администратор, ухаживая за пожилыми гостями, за руку подводит их к столу, усаживает, маякнув незаметно: «Сам видишь, извини  — мероприятие», — пожав плечами.  —  «Понимаю», — киваю в ответ.

Нехотя выхожу на улицу…

В этот момент к зданию неспешно подплывает немалая, в возрасте, группа народу, минуту назад  выползшая из припаркованного недалече пазика. «Разрешите…» — легохонько, горестно отодвигает меня от дверей вперёдсмотрящий старикан,  профилем похожий на Гоголя, пропуская остальных. «Конечно», — смиренно опустив голову, отступил я. И тут же, собравшись с силами и мыслями, вдохнул-выдохнул, тантрически сконцентрировав серый  потускневший взгляд на выглянувшей из-под асфальта жёлтой дурнопахнущей преисподней, и… Протиснулся в ресторан  вместе с группой, поймав  напоследок, свыше,  осуждающий оскал кучевых небесных приживал — облаков.

Стильный зашторенный коридор, фойе-предбанник — фейс любого кабака, неработающий гардероб, мимо туалетов — я ровно здесь впервинку. Тесно и медлительно входим в затемнённый, красным бархатом,  зал. За  полминуты как-то притёрся к процессии, как бы пропитался её трепетными чувствами — и к долгожданным харчам приблизился вполне подготовленным, скорбным и даже чуть постаревшим.

«Да-да, спасибо», — едва-едва, сухим ртом,  изрёк я, откликнувшись на приглашающий жест руководившей посадкой за поминальную трапезу старушки.  Исподтишка ревниво оценил поляну  — сервировка о-кей! Жутко захотелось похавать и выпить.

Администратор, нежданно увидев неуверенно пристроившегося на кормёжку  «гостя», дико выпучил шары, но, слава богу, промолчал, не прекращая работы.

Деваться было некуда — предо мною аппетитно ощерились лучком,  морковкой и греющими душу этикетками  довольно-таки приличные закусь и пойло. Все расселись.

Покашливание. Шёпот. Старушка-распорядительница заканчивает расстановку: места многочисленной публике хватило тютелька в тютельку. Плотнячком. Даже подмигнул ей: «Мол, всё в порядке, народ в сборе. Пора». — И потупил взгляд. …Вдруг стало непередаваемо, очень стало  жаль покойного.  Старушка кивнула, сурово насупившись.

Первым поднялся «вперёдсмотрящий» старикан.

Встав и обозрев сверху аудиторию, он предложил наполнить бокалы, перед тем как произнести прощальное слово. Я наполнил. И ещё один  — чтобы запить.

Старикан, окинув мыльным взором, под стать ржавой плеши,  помещение, бармена за стойкой, администратора, официанток, — видимо, вдоволь до сего момента хлебнувши слёз, — достаточно бодро начал речь:

— …Мы были необыкновенно дружны с ним. Знал его давным-давно, с пелёнок. Добрый, ласковый  мальчуган с гигантским, гигантским сердцем… — Тут его мыльный взгляд остановился на мне. Оп.

Я мотнул башкой: «Да-да», — соглашаясь. Мои очи повлажнели.

Он продолжил:

— …Родные люди… — широкий жест неверной рукой. — Мы все… так любили его, что не могли вообразить, что когда-либо придётся расстаться. И вот… — Гоголь  опять вперился в меня: — Родственники, мать, — он безвольно мотнул острым носом  распорядительнице, — не можем поверить, что произошла столь ужасная, невероятная  и непоправимая трагедия, прервавшая большую жизнь большого, прекрасного  человека — сына, племянника…

— Дружили с его чудным отцом, царство небесное. Кешенька шёл по стопам бати и был воплотившейся надеждой на родительское счастье.  Теперь они встретились…  Там… там… — старикан капитально завис, болезненно потрясываясь. Никто не мешал ему безмолвствовать.

Воцарилась  гробовая тишина, прожужжала муха,  стихла. «Сдохла, что ли?» — мелькнуло внутри.

— …Горе, какое горе матери пережить своего сына… — пропел напоследях старик — хрипло, в натяжку.

Теперь он почему-то неустанно пялился на меня, будто найдя виновника в смерти усопшего и выкраивая секунды добежать до 02.

— Толенька, — промолвила мать похоронным голосом, — спасибо, милый, садись…

Старикан низко, едва не задев лбом бутылки,  поклонился матери, с трудом разогнув тело обратно, но не сел:

— …И вот мы, за этим скорбным столом, объединились, чтобы помя…

Хлопнули двери. В красивой резной  арке холла, шумно дыша, появились трое опоздавших. Две бабушки и моложавый, лет  сорока,  мужчина. Все обернулись к ним.

— Серёженька, проходи, — произнесла мать.

Воспользовавшись заминкой, я, как можно неприметнее и скорее, опрокинул внутрь организма приготовленный фужер с водкой (до коньяка не дотянулся), и, в свой черёд, с укором  посмотрел в холл.

— Вот и братец приехал… — нехорошо прохрипел старикан, раскинув в приветствии слабые руки.

Я запил дозу, в запарке увеличенную втройне. Оп. «Недурственный сок», — мелькнуло внутри.

— Садись, Толя, — негромко повторила мать старикану и подозвала  администратора: — Голубочка, принесите стульчики…

Старикан  неумолимо продолжал  стоять. Сидящие задвигались, заёрзали, освобождая место брату и двум старушенциям-одуванчикам. Это было проблематично — стол укомплектован под завязку. Ажно я немного вознегодовал: «Ну нельзя же так опаздывать!» — про себя. Сообща, рывками перемещаясь вбок.

В конце концов уселись. Под сурдинку успел накапать очередной бокал — благо бутылка под боком.  Никто не обратил внимания. Искоса взглянул на Толю…  Смотрит, гад! Взглянул на брата Серёженьку: здоров, гад!  Отчего-то прикинул шансы — шансы высвечивались далеко не в мою пользу.

— Толя, садись, — повторила мать не особо настойчиво.

Поэтому Толя, дождавшись спокойствия, заговорил вновь:

— Дорогие мои…  Серёжа… — он, жестом козлиной бородки, указал брату Серёже на водку. — Помянем обожаемого нашего племянничка, нашего Кешеньку, дорогого нашего незабвенного сыночка… пусть земля ему будет пухом… — Гоголь поперхнулся, мокро, утробно прокашлялся  и добавил: — Пусть райские кущи будут ему пухом.

Вторая пошла веселей. В голове сразу бумкнуло. Оп. Сейчас бы поесть, —  намекнул организм.  Я исподлобья стрельнул в Серёжу: он суетливо обихаживал мать, старушек, соседей, всем кланялся и вежливо сюсюкал,  не забывая  подливать.

Себе я плеснул третью. Толя всё не садился.

— Толенька, садись, — повторила мать дрожащим голосом, касаясь Серёжиной   кисти: — Серёженька, скажешь чего?..

Брат почившего быстро наполнил фужер, быстро что-то нарезал, отломал,  сложил в тарелку, быстро встал, широко расставив мощные ноги, поднял фужер на уровне подбородка, по-гусарски вскинув локоть… и замолчал.  Публика также замерла.  Я закрыл рот, чтобы громко не дышать. «Здоров, гад!» — завистливо мелькнуло внутри.

«Вперёдсмотрящий» Толик, похожий на Гоголя, наконец присевший, запоздало поднеся вилку ко рту, застыл с чем-то неоткушенным.

…Серёжа беззвучно плакал.

Я плакал вкупе с ним, по-конски косясь почему-то на Толика. Мыльный взор Толика зримо  теплел, совея с первой рюмки.

Затем Серёжа, успокоившись,  что-то отрывисто говорил, что-то вспоминал, о чём-то спрашивал собравшихся — по одному и вместе взятых.  Стоял и спрашивал — и люди с четырёх концов стола ему потихоньку поддакивали и отвечали. Разок даже хихикнули, припомнив забавный случай. Выпивать принялись бессистемно, что привелось мне совершенно по нраву и по нутру.  Серёжа сел, продолжая общаться:  с мамой,  соседними бабусями; трапеза постепенно превратилась  из официальной в домашнюю посиделку родных и близких. Потом затараторили прочие гости, не вставая, —  провозглашали  поминальные слова, тосты:  несколько минут тишины, бряцанье вилок… —  сызнова задушевный разговор.

Смущало одно. Никому не мешая и не перебивая, — смачно выпивая и синхронно закусывая, памятуя, однако, иногда  по-кладбищенски   склонять голову на причитаниях, — находился под пристальным наблюдением Гоголя-Толика. И хотя я уже плохо чего соображал окромя того, что надо вести себя крайне смирно, —  оставалось лишь осторожно оттуда  смыться: «Чёрт с ним,  Гоголем!»  Но когда после очередного заупокойного тоста, не успев себя проконтролировать,  потянулся чокнуться  через стол с симпатичной барышней, — Толик неожиданно воскликнул: «Перекур!». И воинственно оттолкнулся ногами от пола, чуть не перевернувшись навзничь совместно со стулом и скатертью.

Соблюдая субординацию, я не спеша просеменил в фойе.  Курильщиков набралось много, но на улицу не пошли — на улице бушевал ливень.  Оп. «Переждать бы», — мелькнуло внутри. Очевидно:  оставаться опасно — надо валить, и побыстрей — иначе Толик сдаст меня Серёже. Тогда не миновать подзатыльников и тумаков, как минимум.  В раздумьях, к тому же изрядно выпивший, не заметил, как кто-то подхватил меня под локоть.

Это был, собственно, Толик:

— Пройдём в зал, — деликатно предложил Толик, и я понял — на ногах он держится еле-еле.  Это обнадёжило:  ощутил духовное с ним единение.

— Пройдёмте, — согласился я, ища глазами Серёжу.

Мы отошли к барной стойке, где пришлось помочь ему взобраться на неудобное  высокое кресло, пришвартованное тут же, наряду с другими.  Сам же остался на ногах, дабы  сохранить вероятность  внезапного отступного маневра.

— Толя, — отрекомендовался старикан.

— Петя, — соврал я.

— Ты откуда взялся? — спросил Толя.

— Только что с поезда, из Саранска, — соврал я.

— Эх… — Толян, без предисловий, дерзко сграбастал меня за шею и зарыдал.

Я тоже аккуратно обнял его, но реветь не хотелось. В страхе  выискивал Серёжу.

— Расскажи про Кешу, — прямо в ухо, слюняво попросил Толя. — Как вы  с ним служили…  Он ведь совсем, совсем  нам не писал, а, Петь?

Подошёл Серёжа. Гоголь-Толик отвял от шеи и  ткнул пальцем в Кешиного брата:

— Серж, вот Петя, он был с ним там… в армии…

Серж протянул огромную клешню, чертовски крепко сжал мою и сказал:

— Спасибо, что приехали, товарищ…

— …Лейтенант, — соврал я.

— Пойдём за стол, брат. Там и расскажешь, во всеуслышание.

В преддверии повествования налили до краёв. Я дербалызнул, стоя, крякнув для приличия и обтерев воображаемые усы, срочно вживаясь в роль военного.

— Давай, брат, — скомандовал Сергей.

И я, осмелев, выдал.

Словно в бездонный омут окунулся во времена армейской службы, такой далёкой и близкой, переиначивая и перемешивая события, путаясь и срываясь в актёрском азарте  то на плачь, то на пьяный смех, — не уставая подымать предусмотрительно налитый кем-то фужер, — иногда вставляя в притчу имя  «Кеша» и фразу «Кеша-на, братан-на». От краха разоблачения спасло то, что через полминуты после начала боевого сериала  слушал меня лишь Толик. Остальные занимались своими делами — пили, ели, негромко переговаривались, иногда посматривая на оратора и понятливо поддакивая и колыхаясь в такт разыгрываемой мизансцене.  Серёжа, заботливо подливая по округе, то грозил исполинским кулаком врагам, с которыми, с моих слов,  воевал Кеша, то утыкался,  содрогаясь в рыданиях, в сложенные на столе калачом ручищи.

Когда  понял, что выступаю слишком долго и практически не могу совмещать гордую осанку с офицерской выправкой  — я сел. Напротив уютно расположился Толик, рыхло откинувшись на спинку стула, и утробно похрапывал.

Минуты слились в часы, озверев от безнаказанности.

…Бабуси засобирались домой, заворачивая в пакеты нетронутое «горячее», сыр-колбасу, рыбники и блины, спиртное; мужики, кто помоложе, харахорились, плеская друг дружке через край, сгребая в охапку не выпитое вино. Из тех, кто постарше — половина дрыхла, вторая половина почти дрыхла, вздрагивая и невнятно бормоча  проклятия  под взмокший нос.

Администратор объявил, что подоспел автобус.

Теряя нить событий, я, вслед за компанией, впрягся заунывно собираться. Садился, погружаясь в густую, влажную вату снов, засыпая; собнамбулически, Фениксом,  восставал; брёл в фойе, заколдованно возвращался вспять: держась за спинку подвернувшегося стула, наливал, — хряпнув,  безотлагательно скрывался  в тумане, срываясь в пропасть бессознания…

Очнулся в железных объятиях  Сержа:

— Спасибо, брат, что пришёл.

— Я должен был, — честно сказал я. — Должен.

— Да, — всхлипнул богатырь Серёжа. Лицо его смялось, он плохо выглядел.

Мимо провели сонно взбрыкивающего  Гоголя-Толика — автобус ждал прямо у входа. Толика затолкали внутрь. Я дружелюбно махнул им вслед.

— Пойдём выпьем, — пригласил Серёжа.

— Пойдём, — честно ответил я.

— Нет-нет-нет, — из-под земли возник знакомый администратор, бесцеремонно выставляя нас из затуманенного алкоголем предбанника. — Едьте домой, господа, в зале ни чего и никого. Уборка.

Мы нетвёрдо вышли. Дождь кончился, пахло свежестью и видениями детства. Представилось, что подобные видения  спорадически случались:  наверняка было так же  весело и сытно на душе — и одновременно грустно и печально снаружи. Я встряхнул бетонной головой —  узнал Серёжу и сзади автобус-пазик. Вспомнил про похороны.  Оп.

— Поедешь с нами домой? — громко отчеканил Серёжа, повиснув на поручне  пазиковской двери.

— Нет, — честно отозвался я. — Тороплюсь на поезд, — офонарело сообразил, что я из Саранска, где тянул армейскую лямку  с упокоенным Кешей.

— Понимаю, служба, — безрадостно сказал Серёжа.

Пауза. Шатающиеся деревья под необъятным синим небосводом. Откуда-то сверху, будто из-за гор,  по-хулигански вылазило вечернее солнце. Глаза пьяно слипались, но я всё видел — всё примечал и запоминал.

— Знаешь… — в свою очередь тряхнул головой он,  от чего мир снова  поплыл перед глазами.

— Нет, — честно сознался  я, усиленно поморгав, чтобы устаканить шатание  окружающих  предметов: облаков, автобуса, деревьев, сверкающих на закате луж.

— Будь моим братом, — уверенно попросил Серёжа.

— Буду, — честно пообещал я и попытался хамски провалиться  в неизвестность.

Но Серёжа провалиться не дал, низким басом гаркнув откуда-то свысока, — отчаянно, по-братски,  стискивая мою ладонь:

— Знаешь, как погиб Кеша? — спросил он. И «Кеша» звонко отдалось в высоте — «Кеш-меш-кеш…» — эхом.

Оп. Где-то рядом стопудово есть горы, — мелькнуло внутри.

— Нет, — честно ответил я, думая, в какую сторону шагнуть.

— Он на «Курске» погиб, брат. Год назад, — Серёжа  медленно, тяжело влез по ступенькам.

— Понял, — честно сказал я и тем не менее предательски ухнул куда-то вглубь, в неизвестность, возможно, в жёлтую дурнопахнущую преисподнюю, до следующего  первого вздоха — вселенского пробуждения.

По небесным хлябям, средь разбросанных как попало облаков, плыл август 2002-го — годовалый брат того страшного незабываемого, кровавого августа.

…Никем навеки не прощённого.

Игорь Фунт

.
.
.