КОМЕДИЯ ДЕЛЬ АРТЕ. Рассказ

Я больше не могу пить, и должен быть предельно аккуратным в еде.

Такая моя несхожесть с остальными людьми делает мои вынужденные застолья совершенно бессмысленными. Зачем они меня всегда приглашают? Зачем я не умею отказаться?

Вот я сижу здесь, и даже не знаю имён большинства сидящих со мной за столом людей.Например, как зовут этого, с бордовой бычьей шеей? Его красное лицо — это результат неудачного загара или симптом какой-то болезни? Его толстые короткие пальцы, разламывающие хлеб — они вызывают у меня бесконтрольный приступ брезгливости.

Я вижу: он самоуверен и доволен собой, как лесной индюк. Его моложавая спутница с удивлёнными глазами Коломбины услужлива и даже нелепа в своей почтительной расторопности: до чего же заботливо она подкладывает ему в тарелку листья кудрявого салата! Действительно, эта пара — как Мавр и Коломбина — вечные тряпичные куклы Commedia dell’arte. И я готов заключить пари, что где-то существует неизбежный в таких случаях Петрушка.

А прямо напротив меня сидит записной шутник. Я знаю о том, что он подбирает свои шутки заранее и даже предварительно разыгрывает их с женой, репетируя дома. Он методично выбирает шутки, раскладывает их, готовится быть весёлым. Обычно, всё задумано таким образом: она подбрасывает ему фразу, а он отвечает как бы сходу — будто остроумный ответ пришёл к нему прямо теперь.

По-моему, он готов к выступлению. Сейчас он прожуёт огурец и начнёт.

— Вчера узнал одну интересную вещь и, честно говоря, не могу поверить, что это правда.

Вот. Началось.

Мужчина улыбается, предвкушая реакцию. Шутка уже на подходе. Нет, он не выпалит её всю в одном быстром всплеске (quickie). Профессионал, он знает, как растягивать удовольствие, наслаждаясь нетерпением женщин.

Он замолкает. Слегка прищурясь, он оглядывает заинтересованные лица. Поиграв глазами ещё пару секунд, он останавливает свой насмешливый взгляд на мне и, ткнув в моём направлении пустой вилкой, весело вопрошает:

— Ты ведь из Питера, так или не так?

«Так или не так?» всегда долдонил дурковатый подполковник на военной кафедре моей юности, задавая вопрос.

Сколько с тех пор прошло лет? Тик-так, тик-так, тик-так…

«Так или не так?» — вот в чём вопрос. Забавная форма выражения мыслей. Этакая простонародная подмена светского «не правда ли?». И слушатель вынужден согласиться с говорящим — или оспорить его. Слушателю отказано в пассивном восприятии, его хотят видеть именно собеседником. Деваться некуда. Ты зажат в угол, и все взгляды устремлены на тебя.

— Так…

— Ага! — победно вскинув пустую вилку, шутник прищуривается и громче, чем хотелось бы, почти взвизгивает. — Вот кто нам сможет помочь в установлении Истины! (он совершенно точно говорит это слово с большой буквы.)

Странно. Мы с ним, вроде бы, ничего не репетировали. Посмотрим, что будет дальше.

— Вот скажи мне, — только правду скажи, потому что я в это просто не верю — ну не могу поверить! — он театрально кладет вилку, разводит руками и нагибается через стол в моём направлении. — Вот скажи мне, как у вас в Питере назывался ячмень в глазу? — он корчит лицо и тычет пальцем в свой правый глаз (под стеклом очков в блестящей оправе). — Ну, знаешь, ячмень, который в глазу вскакивает — как он в Питере у вас назывался?

Я пожимаю плечами. Я уже слышал эту шутку и обреченно, как актёр, которому досталась тупая роль, говорю:

— Писяк.

— Писяк! Пи-сяк! — он торжествующе оглядывает застолье. — Писяк, господа!

Так ликующий адвокат обводит взглядом шокированных присяжных, неожиданно установив неоспоримое алиби подсудимого.

Я вижу, как всё застолье завеселилось, завертелось, забурлило.

«Писяк?! Ну, надо же — какая прелесть! Не может быть!»

— Писяк, господа, будет покруче «поребрика»!

— «Поребрик»? Что это такое? — Как? Ты не знаешь? Так питерцы называют придорожный бордюр!»

— А ещё они белый хлеб называют булкой, а пончик — пышкой!

— Скажите, это правда? — какая-то незнакомая миловидная женщина доверчиво наклоняется ко мне.

— Правда, — соглашаюсь я. — Чистая правда.

Это всё наше. Да.

Ещё у нас есть Зимний Дворец и Летний Сад.

Нева, которая полностью замерзает зимой так, что по ней можно спокойно прогуляться до самой Петропавловской Крепости, спустившись с Дворцовой Набережной на лёд. У нас есть Ростральные колонны и Биржа, на ступеньках которой мы пели про Гиппопотама, ушедшего обратно в лес и про далёкую Амазонку, на которой я по-прежнему не бывал никогда. Есть Исаакий, Невский с Домом Книги, Гостиным и Сайгоном; Марсово поле, Михайловский Замок. Там, затерявшись за колоннами, скрываясь от проливного дождя, мы стояли близко, потом целовались, потом ты неожиданно встала на колени, и я обеими руками гладил, спутывал твои мокрые волосы

Ещё у нас есть Сангальский садик моего детства, Стремянная моей юности, Пушкинская моих амбиций, Васильевский Остров моих первых стихов, Петроградская сторона конспиративной квартиры (где мы втайне изучали иврит, и где учитель оказался информатором, но мы узнали об этом слишком поздно), Пулково прощаний и невыполненных обещаний «ещё увидеться». Трамваи с замёрзшими окнами. Матросы на панно станции метро Балтийская — традиционное место встречи, наряду с паровозом Ленина на Финляндском вокзале и памятником Пушкину на станции метро Пушкинская. Нарвские ворота. Белые ночи. Растрелли, Росси, Фальконе.

Да, там! Там они остались твои волосы, твоя любовь — самое большое, что я потерял в этой жизни, моя единственная и мучительная ностальгия.

— Ну, как? Как это может называться писяком?! — не унимался очкастый, победно сверкая глазами. — Представляю себе: прихожу я домой и говорю родителям «У меня вскочил писяк!» — да меня бы высекли за эту фразу!

«Вскочил писяк!» — застолье просто покатывается, умирает от смеха.

Хорошая, безотказная шутка.

— Давайте же выпьем за писяк! Чтобы он вскакивал, где надо и когда надо, но никогда не вскакивал на глазу!

«Выпьем! Наливай!»

— Где твоя рюмка?

— Я не пью…

— Что значит «не пью»?!

— «Не пью» — значит не пью.

— Не боец, — разочаровывается хозяин.

— Питерец, — подтверждает очкастый.

— Писяк! — смеётся кто-то.

— Нам больше достанется! — догадывается другой.

Смеётся незнакомая миловидная женщина. Смеётся Мавр. Смеётся Коломбина. И я понимаю, что сегодня Петрушка — я сам.

Я пытаюсь улыбнуться. Я вспоминаю последние слова Пикассо: «Выпейте за меня. Выпейте за моё здоровье. Вы же знаете, что я больше не могу пить».

Под шумок я встаю из-за стола.

Я прохожу мимо огромного аквариума, где точно так же, как мы, бессмысленно перемещаются в замкнутом пространстве разноцветные рыбки.

Я прохожу через дом и запираюсь в ванной, включаю воду.

Почти нестерпимая тоска наваливается на меня. Тоска и злоба. Почему, почему бы тому же Пушкину не написать, что-нибудь про писяк или поребрик?! Какая это была бы помощь всем нам, питерцам, разбросанным по бесконечным тусовкам планеты!

Всё было бы иначе.

— А ведь вы напрасно смеётесь, — спокойным, холодным, но дружелюбным голосом сказал бы я тогда. — Писяк — это нормальное русское слово, которым даже Пушкин не брезговал.

— Пушкин? — насторожился бы шутник.

— Ага… Александр Сергеевич.

Собрание притихло бы. Головы повернулись бы в мою сторону. Все бы ждали, что будет дальше?

— И где же это Пушкин говорит про писяк?

— Да, в “Евгении Онегине”, в первой же части. Помните?

“Зато читал Адама Смита

И был глубокой эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

А также знал он, чем и как

Настырный вывести писяк”.

В комнате стало бы совсем тихо. Соло настенных часов.

— Ну раз уж Пушкин… — разочаровался бы женский голос.

Шутник поправил бы оправу, что-то попытался бы подцепить вилкой в салатной миске. Коломбина потупила бы свои кукольные глазки. Мавр пригнул бы своё красное лицо к самой тарелке.

Я выключаю воду и выхожу из ванной. Часть гостей уже встала из-за стола и толпится на кухне. Они все окружили Мавра, который со стаканом красного вина в руке уверен и дидактичен, как гарвардский профессор:

— Это была очень популярная теория в начале 90-х. Теория Flow. Её автор — американский профессор венгерского происхождения. Михалий Чиксендмихалий. Обязательно почитайте. Книга так и называется Flow. Перевернёт всю вашу жизнь.

— Flow? Надо запомнить. А в чём основная идея теории?

Через кухню я выхожу на улицу.

Я читал книгу Flow. Идея книги проста: если ты всё время будешь делать что-то, что у тебя очень просто получается — ты быстро заскучаешь и зачахнешь. Если же ты делаешь что-то, что у тебя совсем не получается — ты отчаешься и запьёшь от горя. Нужно делать то, что у тебя получается, но при этом, то, что требует от тебя определённых усилий. Тогда возникает состояние Flow и тебя несёт течение легко и беззаботно, и ты не замечаешь, как проходит время, уходит твоя молодость, взрослеют дети, заводит шашни жена. Этот метод может сделать человека очень, очень счастливым и продуктивным. Хорошо, что на меня это не действует.

Какой сегодня приятный прохладный вечер, а люди сидят в духоте, смеются над особенностями диалекта далёкого северного города, обсуждают сомнительные теории, пьют и закусывают, хрустят огурцами. Они веселят чужих жён, вдыхают воздух, только что пропущенный через лёгкие малознакомых людей, и снова пьют и закусывают. И снова хрустят огурцами.

«Выпейте за меня. Выпейте за моё здоровье. Вы же знаете, что я больше не могу пить».

В последний вечер своей жизни, во время обеда с друзьями, Пикассо произнёс эту фразу и ушёл из комнаты прямо в бессмертие.

Кто-то из друзей, в интервью журналу Time рассказал о последней фразе художника. Фраза стала тем, что здесь называют conversational topic.

Через пару недель Пол Маккартни, отдыхая с Линдой на Ямайке, узнаёт, что по соседству с ними отдыхает Дастин Хоффман.

Пол и Линда решают позвонить Хоффману, чтобы познакомиться с ним. Звонит Линда, так как Пол стесняется звонить незнакомым людям (европейское воспитание).

Линда разговаривает с женой Хоффмана Ани: вот, мол, дескать, и мы тут, скучаем, — не хотите ли встретиться пообщаться?

Хоффманы немедленно приглашают Пола с Линдой на обед (бывший Битл!), где возникает некое подобие быстрой дружбы.

(Интересно, шутил ли Хоффман во время обеда над особенностями британской речи?

“Пол, вы ведь из Британии, так или не так? (aren’t you?) Вот скажите мне, дружище, кхе-кхе (Ани, сейчас будет очень, очень смешно!) Как у вас в Британии называют элеватор, — ну такую кабинку с кнопочками, которая поднимает людей с этажа на этаж?

Лифт?! Ха-ха-ха, дорогая, — ты слышала?! Лифт!” )

Дастин говорит Полу: «Мне всегда казалось абсолютно невероятным, как можно взять и написать песню. Я, честно говоря, преклоняюсь перед вашим талантом».

Пол смущён, Пол что-то бормочет про талант Дастина.

Хоффман задумчиво встаёт из кресла, берёт журнал, раскрытый на яркой странице (солнцезащитные очки отодвинуты в сторону) и говорит: «Я прочитал в Time про последний день Пикассо. Про его последние слова. Мне кажется, они могли бы стать прекрасным припевом для песни».

Пол берёт гитару (случайную, как рояль в кустах), смотрит на фразу в журнале, и сразу начинает петь:

“Drink To Me, Drink To My Health

You Know I Can’t Drink Any More”

«Ани!», — кричит Дастин. — «Ты слышишь?! Он делает это прямо здесь! Он делает это и у него получается!

Невероятно! Удивительно! Как? Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашею собственностью, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно!»

Увлечённый своими мыслями я к подхожу скамейке-качалке, стоящей за домом.

Инстинктивно я чувствую чьё-то присутствие, поднимаю глаза.

На скамейке, закинув ногу на ногу, сидит Коломбина и курит длинную тонкую сигарету.

Увидев её, я поспешно разворачиваюсь, иду обратно.

Лет пять назад я бы, конечно же, воспользовался моментом поболтать с хорошенькой незнакомкой. Я бы непринуждённо сел рядом с ней, я бы остроумно шутил, я бы флиртовал с ней напропалую, пока этот её Мавр втюхивает на кухне про Flow. Потом, как Пол, я взял бы гитару (случайно оказавшуюся в багажнике машины) и пел бы Вертинского (я когда-то хорошо пел Вертинского, подражая его интонациям и великолепно грассируя). Я смотрел бы только на неё, пел бы только для неё и, счастливая таким вниманием, она думала бы обо мне по дороге домой, думала бы обо мне, выскальзывая из этой своей короткой юбки, думала бы обо мне, снимая макияж и украшения, ещё более откровенно думала бы обо мне, принимая душ, и (вожделенно, с восторгом) думала бы обо мне, отдаваясь своему Мавру в спальне со скошенным потолком на втором этаже своего дома. И Мавр заснул бы гордый тем, что смог, наконец, довести её до белого каления — глупый потенциальный рогоносец.

Не знаю почему, но теперь мне это совсем не интересно.

Я иду обратно, делая вид, что пытаюсь позвонить, но связи нет. Я не ищу случайных связей.

— Не могу поверить, — слышу я женский голос за спиной.

Я нерешительно оборачиваюсь.

Женщина смотрит на меня. Она красиво снимает правую ногу с левого колена и выпускает струйку сизого дыма, засеребрившуюся в наступающих сумерках.

О чём она? О злосчастном писяке? Как же это надоело!

— Я не могу поверить, как бездарно ты пытаешься меня не замечать!

Она капризно поджимает губы, затягивается и выпускает ещё одну струйку дыма.

“Mrs. Robinson, you’re trying to seduce me. Aren’t you?” — сказал бы молодой Дастин Хоффман, глядя на неё.

Я с трудом переношу женское курение. Я ненавижу, когда так вот грубо врываются в мой мир. Сегодня я уже был Петрушкой и не хочу задерживаться в этой роли ни минуты.

— Простите. Мы знакомы? — говорю я холодно

— О! Да ты и правда меня не узнаёшь! Неужели я так изменилась за десять лет?

Она гибко встаёт со скамейки (скамейка не качается, расставаясь с её телом) и делает несколько шагов в мою сторону.

— Я знала, что когда-нибудь увижу тебя опять, но, честно, не ожидала, что ты не узнаешь меня. Или ты всё-таки прикидываешься? Не бойся, я не устрою сцены — это не в моих интересах.

— Марина?

Бред какой-то! Нет, какие-то “Тёмные аллеи”!

«— Надежда! Ты? — сказал он торопливо. — Я, Николай Алексеевич, — ответила она.»

— Ты? Здесь? Ты же уехала в Апстейт…

— Уехала и вернулась. Мой муж получил работу в Гарварде. Мы уже два месяца живём здесь. Дом купили. В Ньютоне.

— Я тебя, правда, не узнал. Ей-богу! Ты такая эффектная женщина стала.… Ну, то есть ты и была, конечно, но сейчас ещё похорошела. Как-то расцвела, — я совсем смущаюсь, не знаю, что сказать.

— А я тебя сразу узнала, как только увидела.

Теперь она тоже молчит.

— Да, — говорю я. — Десять лет.

Я всё больше и больше ощущаю себя бунинским Николаем Алексеевичем.

— Ну, давай же сядем, поговорим, — тороплюсь я. — Как ты жила все эти годы, что делала?

— Что делала? — она не двигается с места. — Родила ребёнка. Мальчика. Бенджика. Ты даже не представляешь, как я после этого поправилась! Потом опять похудела (она проводит руками по бёдрам).

— А сколько лет Бенджику?

— Чуть больше девяти, — с игривым вызовом говорит Марина. — Кудрявый, хорошенький черноволосый мальчик.

Что-то ударяет меня прямо в сердце. Сердце сбивается с ритма, замирает.

— Испугался?! — женщина смеётся. — Шучу! Ему почти семь. Через две недели семь будет.

Сердце отпустило.

Она снова молчит. Я тоже. Она не выдерживает паузы.

— Ты пишешь что-нибудь? Или забросил?

— Так, немного… Времени нет.

— Работаешь?

— Программирую потихоньку.

Мы опять молчим.

— Тогда, помнишь, — на трамвайной остановке? Угол Вашингтон и Команвелф? — Марина неопределённо машет рукой в сторону предполагаемого перекрёстка. — Ты совершил большую, страшную ошибку. Это я тебе точно говорю.

Я пожимаю плечами — совершил ошибку? Не в первый и не в последний раз.

— Я знаю.

— Мне было очень больно. Очень.

— Я знаю. Прости…

— О чём ты? Столько лет прошло. Давно уже всё равно… А могли бы быть счастливы…

— Да. Скорее всего…

Мы опять молчим. Я машинально смотрю на свой телефон.

— Ждёшь звонка?

— Да нет, — хотел позвонить, а здесь связи нет.

— Дашь мне свой номер, или…?

— Конечно, дам, — радуюсь я возможности закончить разговор. — Записывай. У тебя есть, чем и куда записать?

— Я в свой телефон введу. Диктуй. Может, когда-нибудь тебе позвоню — встретимся, поговорим?

— Может быть…

Я диктую свой номер, и мы идём по направлению к дому. Группа людей вываливается нам навстречу.

— Толя, иди сюда! Представляешь, встретила старого знакомого — вместе учились английскому на West Street сто лет назад, и с тех пор не виделись.

— Марина, а я как раз тебя ищу. Нам пора домой.

— Да, дорогой.

Я вхожу в дом, сажусь в кресло у большого аквариума.

Разноцветные рыбки мелькают в ярком свете лампы — между диковинными водорослями, камешками, ракушками и обломками “затонувшего корабля” (пластикового пиратского судна величиной с ладонь).

Моё бородатое лицо отражается в стекле аквариума, искажённое, но узнаваемое. Наиболее любопытная рыбка пристально смотрит на меня, пытаясь понять, разглядеть.

Да, да, лупоглазая, — я и есть тот самый великий и бородатый. Плыви, скажи им всем на своём немом рыбьем языке, что видела меня и слышала мой громогласный приказ.

Скажи им всем, что я приказал плодиться и размножаться. Похоже, в этом и есть смысл всей этой бессмыслицы.

г. Бостон

Публикация подготовлена Семёном Каминским.

.
.
.