Владимир Соловьев | Книжный мальчик – и девочка

Очередная (восьмая) глава романа-трактата Владимира Соловьева “КОТ ШРЁДИНГЕРА”. В течение ближайших недель у читателя есть возможность прочесть всю эту предсказательную книгу с легко угадываемым прототипом.

…пусть же воздаст Господь делающему злое по злобе его!
2-я царств, 3:39 

В том-то и дело, что выросло целое поколение, которое никогда не видело шикарных кремлевских похорон, а те в последние совковые годы, когда мнимый транзит власти и реальная смена геронтократов у руля происходила с невиданной скоростью, превратились в нечто однообразное и рутинное, тогда как сейчас – раритет, разве что в хронике тех прочно забытых лет. Вот почему вопрос мальчика в очередную нашу весенне-сопливую прогулку по Городу скорее озадачил, чем изумил меня, хотя изумил тоже. Вдруг, ни с того, ни с сего, на Дворцовой площади:

– Как вы думаете, отца похоронят по высшему разряду? Нацлидер приедет?

– Не преждевременно?

– Надо ко всему быть готовым, – сказал предусмотрительный книжный мальчик.

– С Александрийским столпом связаны разные приколы литературного толка, – решил я снять напряг, перескочив на забавное. – Один известный прозаик изрек в своем романе, что Алексадрийский столп увенчан фигурой ангела в натуральную величину.

– Ну да, коза закричала нечеловеческим голосом, – подхватила девочка моего мальчика.

У обоих за спиной по рюкзачку, а в руках – по воздушному шару.

Другой, опять-таки из литературной жизни анекдот я не знал, рассказывать ли, учитывая юные годы моих слушателей, но теперь они все такие продвинутые и уж в смысле секса обогнали не только нас тогдашних, но и нас теперешних: если не эмпирически, то виртуально. Рискнул:

– Или другой пример – с Адмиралтейским шпилем. Есть такой поэт…

– Ну да, отцовский прихлебатель. Он ему недавно медальку к груди прицеплял.

– Приятель? – переспросил то ли поправил я. – Мой тоже. Бывший.

– Прихлебатель?

Оба-два мы были так довольны, что девочка рассмеялась.

– Зашел как-то он в редакцию детского журнала «Костер» с первомайской поэмкой, а попутно прихвастнул, что незнакомая девица дала ему по предъявлению писательского удостоверения, такая была литературная поклонница без разницы кого и кому, лишь бы писатель: «Жаль, что кандом не захватил», опасливо добавил поэт.

– В смысле нежелательного потомства или чтобы не подцепить заразу? – спросила девочка.

Тут даже мой мальчик удивленно на нее воззрился, и я догадался об их платонических до поры отношениях.

– Не в том дело, а в первомайской поэме, которая кончалась довольно грустно:

Адмиралтейская игла

Сегодня, дети, без чехла!

Фрейд выглянул из могилы, но сказать ему нечего – банальности не в его духе, хоть и вышел из моды, став китчем. Сигара есть сигара есть сигара есть сигара.

Ночь нашему Городу идет так же, как смерть: тоже сон, хоть и не вечный. Хотя кто знает. Застыли классические громады – редко в каком окне свет. Город спит, а кажется – умер. Хуже – вымер. Мы – единственные выживаго. Почему его близняшки, с которыми я прожил столько лет, так и остались мне чужими, а к мальчику, которого я узнал поздно и до недавнего времени видел редко, прикипел душой и остро ощущаю – нет, не ответственность, а беспокойство за него, а теперь еще и за его спутницу? Еще все эти слухи о бунтарских настроениях в их лицее, с которого и начался этот флешмоб «Губер – импостор», а потом к ним присоединились ребята из других школ, а вслед еще и студенты. Городские власти отреагировали на эти знаки неповиновения странным образом, понизив статус специализированного лицея до уровня общеобразовательной школы под новым номером 666 (нарочно что ли?), но никого из зачинщиков не наказав то ли не выявив.

Столица не то чтобы потакала, но смотрела сквозь пальцы, заинтересованная в ослаблении репутационных позиций нашего городского головы, который воспринимался нацлидером как соперник. Чем еще объяснить появление в супермодном журнале «Сноб» четырехстраничного материала об этом школьном профсоюзе с замаскированным портретом его лидера на обложке и интервью с ним, данным на условии анонимности. Он сходу отмежевывался от жанрового профиля своей организации:

– Профсоюз – первое что пришло в голову. Структурно – да, по сути – нет. Мы выражаем интересы учащихся, но не ограничиваемся ими. Есть общие корни бед, которые объединяют учащихся и трудящихся – всех граждан нашего Города. Вот почему у нас две программы – программа-минимум и программа-максимум. Минимум: не больше трех контрольных в день, невмешательство в личную жизнь учащихся, включая внешний вид, который есть самовыражение индивидуальности, отмена обязательных религиозных программ, изучение русской и мировой истории с разных точек зрения, а не с одной одиозной и проч.

В том же наивном, эклектичном, курьезном и в принципе безвредном ключе. Вплоть до референдума о замене кириллицы на латиницу, ибо именно Кирилл с Мефодием ответственны за разлад и разрыв России и нашего Города с Европой, с Западом, с миром: urbi vs orbi. Понятно, я не согласен с гиперболистами, которые требовали крутых мер против деток – мол, стоит вынуть кирпичик – развалится вся пирамида, то бишь вертикаль. Хотя, конечно, эффект бабочки: нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, предсказуема только непредсказуемость и проч. Тем более, последним пунктом значилась смена всей системы образования на американский манер. Ишь, чего захотели!

Программа-максимум была посерьезнее и, честно, меня несколько удивил Центр, который так либерально отреагировал на явную крамолу, точнее – не отреагировал никак. Несмотря на то, что зараза продолжала распространяться по городам и весям, наш Губер стоял у Центра поперек горла, а потому они пошли на рисковую его дискредитацию, которая рикошетом задевала и нацлидера с его камарильей. Влияние сислибов, официозных либералов? Меня всегда удивляла власть, которая ради ближних и, как ей казалось, неотложных, чрезвычайных целей шла на меры, которые могли опасно, а то и гибельно сказаться на ней самой в дальней, а может и не очень дальней, вполне обозримой перспективе. Здесь уже не эффект бабочки, которая давно уже сдулась, а в Индонезии цунами и в Нигерии революция – нос Клеопатры или мочевой пузырь Кромвеля по Паскалю, которые могут изменить ход истории, но не изменят нашего индивидуального существования. А сон бабочки: кто кому снится? Хотя, конечно и даосский коан можно воспринимать, как поэтическую вольность: Чжуан-цзы приснил себе бабочку и увидел мир и себя в мире глазами бабочки. Тоже мне невидаль! В этом как раз наша прямолинейность и ограниченность восприятия: непредставимо, что бабочка видит сны и у нее в снах – Чжуан-цзы. А почему нет? Она нам об этом доверительно сообщила? Этот коан – не статичная острословие, а развернутая метафора, которая длится независимо и помимо нас. Сошлюсь опять-таки на Вову Соловьева и его рассказ «Сон бабочки».

В программе-максимум детки зашли слишком далеко, потребовав отмены суверенной демократии в пользу обычной и общепризнанной, свободных выборов с несколькими кандидатами при равном доступе для них СМИ и свободного, открытого Интернета, к которому продвинутая молодь пробивалась всеми правдами и неправдами хакерскими способами, в которых они пошли в обгон ольгинских взломщиков и троллей. Последнее требование вызвало энтузиазм и у взрослых, хоть те и не обладали техническими способностями своих детей. Пипл всё схавает? Оказалось, не всё. Интернет не замай! Не прогнулся. Зашкалило. Заклинило.

Лично меня беспокоила возможная замешанность моего мальчика в этом движении в их теперь уже бывшем лицее, я даже подозревал, что он один из его основателей-инициаторов, а может даже главный. Однако, когда я перечитал интервью в «Снобе», у меня отлегло от сердца, но ненадолго. В одном месте этого анонимного интервью проскользнул женский род главного зачинщика школьного профсоюза. Могла быть просто опечатка. Или гендерный камуфляж, я знаю.

Вопрос оставался открытым. Насколько во всем этом был замешан наш книжный мальчик? Кто был инициатором создания школьного профсоюза, который взял на себя руководство движением? Хорошо, конечно, что биологический отец услал наших девочек, а мальчика оставил, да? Я бы совсем скис от одиночества. Или плохо, учитывая, что Губер прошел пик своей судьбы и пошел в обгон своей удачи, оставив ее позади и оставшись без присмотра, в крутом одиночестве единоличной власти?

Часом-двумя раньше улицы были еще темнее, свет оттягивали на себя окна и всасывали в гостиные, спальни, кухни, санузлы, а сейчас наоборот – светло: от погасших окон, от фонарей, как на открытках Общества Св. Евгении, от сумеречного городского света, который зовется здесь белыми ночами, а чем является на самом деле – одному Б-гу известно, которому нет никакого дела ни до этого Города, ни до этой страны. И еще – от оштукатуренного в бело-желтое прозрачного, призрачного и несмотря на ночь солнечного коридора, по которому мы теперь идем с мальчиком и его девочкой – по улице Росси.

Почему меня так тянет к архитектурным экскурсам (а не только экскурсиям), когда я говорю о моем любимом – нелюбимом Городе? Вот и сейчас мои пальцы замирают над клавиатурой в нерешительности – описать или пропустить?

Нет удержу, а ты, читатель, как знаешь – пробеги глазами эти страницы, если они тебе покажутся томительной и ненужной паузой.

А лучше все-таки прочти – здесь, на этих улицах и площадях, свершалась русская история – от восстания Декабристов на Сенатской до взятия Зимнего на Дворцовой, бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу, и вот-вот воротится сюда вновь, пусть и в странном таком отроческом преломлении. Блоггеры сообщали, что профсоюз насчитывает уже больше двух тысяч человек с четырнадцати лет начиная, и его анонимный основатель надеется, что движение не ограничится Городом, а перехлестнется на всю страну и ссылается на Нижний Новгород, Казань, Калининград и поселок Гусиноозерск в Бурятии. Ссылка на этот отсутствующий на карте поселок, откуда родом тот самый шаман, который пошел изгонять из Смольного нашего Губера, придавала этой школьной затее немного пародийный характер, но городские власти воспринимали это протестное, пусть и инфантильное, движение всерьез – как чаллендж. Слухи о нем проникли в Интернет, который каким-то хитроумным способом молодежи удавалось высвободить из-под «глушилок». Книжный мальчик разъяснил мне некоторые детали, когда я поинтересовался, но рассказ его был отчужденный, в третьем лице множественного числа.

– У вас есть явное преимущество, – говорю я. – Во что бы это движение не вылилось и чем бы не кончилось, вы всегда будете правы.

Возражений на подменное местоимение не последовало.

– Можно ли идти по улице Росси и не заметить ее? – задаю риторический вопрос.

– Можно сделать вид, что не замечаешь ее, – говорит мой мальчик, хоть он и не мой, но мой, однако.

Который раз: то, что надо объяснять, не надо объяснять. Симпатия у нас с мальчиком взаимная. А теперь еще наш с его мамой роман. И как хорошо, что я ему не биологический отец, и комплекс Эдипа возникнуть у него не может по определению. Я в роли Полиба, царя Коринфа, из которого сбежал Эдип, чтобы не убить своего лжеотца, как предсказал ему Дельфийский Оракул. Как всегда, забегаю вперед, расставляя намеки на дальнейшие коленца нашего сюжета – недолго осталось. Хорошо хоть, что хитроумие греческих мифов – не подсказ, а обманка. Одного не понимаю: зачем избегать судьбы, которая неизбежна? Избегая и убегая, Эдип, наоборот, идет навстречу своей горестной судьбине.

– Есть такие замкнутые пространства, как Уффици во Флоренции или Риволи в Париже. Того же типа улица Росси – не настоящая улица, потому как не городской экстерьер, а городской интерьер, замкнутый с трех сторон и едино оформленный. Само существование этой улички загадочно, засекречено, внезапно – поставив на Невском проспекте, в глубокой его выемке, обрамленной кулисами ассоциативных зданий шикарный Александринский театр, Карл Росси напрочь замкнул здесь перспективу. Как бы, – добавляю я.

– Если не знать, невозможно представить, что, обойдя театр, мы выйдем на эту изумительную улочку, – вторит мой юный друг.

– Изумленную, – встревает девочка мальчика. Умненькая.

– Втроем мы можем вести экскурсии по нашему токсичному Городу, – говорю я. – Для высоколобых чуваков. При соответствующей раскрутке.

– У меня другие планы, – загадочно улыбаясь, говорит мой Джоконда. Умненькая девочка переводит взгляд с меня на него. Один только я не въезжаю, но особого значения не придаю. Напротив, радуюсь их секретам, относя по любовному ведомству. Улыбаюсь обоим. Какие они юные, чистые и прекрасные. По гендерным причинам, девочка мне нравится больше мальчика, но мальчик мой в доску. Находясь в таком эйфорическом состоянии, готов усыновить-удочерить обоих.

– Не город, а власть токсична, – говорит книжный мальчик. – Весь вопрос, насколько эта токсичность смертельна? И два других вопроса: есть ли антидот, противоядие? И если да, то не опоздали мы с его принятием? История с Новичком общеизвестна.

В сопутствии белоснежных полуколонн, шаг в шаг с ними, возвращаемся к заднему фасаду Александринки.

– В чем эффект этой улицы? – спрашивает гид (я). – Да, в угаданных пропорциях: 220 метров в длину, 22 метра в ширину и 22 метра в высоту.

– Математика, превращенная в музыку, – говорит девочка моего мальчика.

Признаться, я не любитель объяснения одного за счет другого. Причем здесь математика и музыка, когда речь об архитектуре? Тем более, с музыкой у меня нелады со времен травматической встречи с Левиафаном. Помалкиваю, чтобы не задеть девочку, рикошетом моего мальчика и бумерангом самого себя.

– Угадан ритм сдвоенных белых полуколонн на желтом фоне, – говорю я. – Вот они и подводят нас, праздных гуляк или сосредоточенных мечтателей, к заднику Александринки, а он похож скорее на декорацию благодаря плоским пилястрам, нарисованным на том месте, где должны были стоять тяжелые колонны. Искусство – это не достижение замышленного эффекта, но последующее самораскрытие, саморазоблачение, настолько тонкое, изощренное, что кажется, будто сам угадал прием художника, без его подсказки. Как бы не так! Расчет Росси прост – к Невскому проспекту он обратил шикарный фасад с объемным многоколонным портиком, а к узкой и короткой, поименованной позднее в его честь улочке – аналогичный, но плоскостной, словно бы нарисованный и нереальный. Вместо трехмерной натуры – ее двухмерная проекция.

Не сноб и даже не эстет, скорее эстетствующий пилигрим – дилетант по любимому – ненавидимому городу чувствую, что внимание моих слушателей (и читателей?) рассеивается, а потому к эстетике добавляю политику – в качестве приправы? по сути?

– Росси придал Городу окончательные черты с учетом его архитектурной склонности к театральной обманке, иллюзиону и миражу. Маркиз де Кюстин побывал у нас в Городе аккурат в самый разгар грандиозной работы Карла Росси и на каждом шагу не уставал удивляться смешению и смещению двух столь отличных друг от друга искусств – архитектуры и сценографии, – возвращаю я интерес двух этих анчоусов к нашей странной экскурсии, которая под утро кончится для двух из нас в Смольном, резиденции моего протеже и его отца, а где девочка? что с девочкой? нам было тогда неизвестно – «Калмыцкая орда, расположившаяся в кибитках у подножия античных храмов, греческий город, импровизированный для татар в качестве театральной декорации…» – писал злоязыка маркиз, который, выглядывая из окон Зимнего дворца и поддавшись задуманному архитекторами и императорами градостроительному эффекту, так и не просек расчет, по сю пору замалчиваемый: что именно на вид из Зимнего и рассчитывали строители, и главные эффекты Города были предусмотрены и приготовлены преимущественно для императорского глаза. До сих пор этот ракурс из всех – самый эффектный, головокружительный, вертиго.

Грех упрекать маркиза, если мне самому это впервые пришло в голову! Спасибо, мой мальчик и девочка моего мальчика, которую мы еще не потеряли, вдохновенные и вдохновляющие меня слушатели.

– Как и в театре – в той же Александринке, где сцена расположена супротив царской ложи, и актеры, словно игнорируя остатных зрителей, давали представление лично и сугубо для императора, – подхватывает девочка моего и своего мальчика.

– Все чудесатее и чудесатее, – говорит мой мальчик.

– И интересатее, – говорит девочка.

– Империя фасадов, и наш Город – главный фасад империи, – заключает мой мальчик.

– Был, – поправляет девочка.

– Есть, – говорю я.

И они понимают меня с полуслова.

– Народу нравится, – добавляю я.

– Какому народу? – спрашивает девочка, ставя меня в тупик.

– Есть народ и есть народ, – поясняет мой мальчик, в чем мне предстоит вот-вот убедиться.

– Я не хочу быть зеленой, – говорит девочка, и я снова пропускаю мячик, решив, что она про экологию. Чувствую себя безнадежно отсталым.

Мальчик смеется, но, как мне кажется, беззлобно:

– Это она в дневниках Дриё ла Рошеля вычитала, что русских априори считают белыми людьми и требуют от них адекватности, но проблема в том, что это другая раса, и лучше бы у них была зеленая кожа, чтобы их проще было отличать.

– Я – зеленый? – спрашиваю с опаской.

– Серо-буро-малиновый, – говорит девочка. – С проседью.

– Ну, не настолько, – говорю я, защищая мой народ от насильственной окраски. – а вы?

– Зеленая – извне, синяя – снутри, – говорит девочка.

– Наш цвет – синий, – говорит мой мальчик, и я снова не схватываю, мелькает синий человек, которого полюбила бедная мисс Флинч, но это совсем из другой оперы, не при Диве буде сказано. Но проходит всего несколько минут, как затемнение в моей черепухе исчезает, и я начинаю догадываться, что к чему: синий – их свободный выбор, потому что они не хотят быть зелеными.

– Вы хотите перекрасить целый народ? – спрашиваю я.

– Мы хотим сменить искусственную окраску на естественную, – говорит мальчик.

– Искусственный окрас въелся во все поры народного тела и стал натуральным. Если домашних кроликов выпустить на волю, они умирают от миксоматоза. Свобода кролика – это его несвобода в клетке. А на воле – смерть. Не будете же вы разбивать аквариум, чтобы выпустить рыбок на свободу.

– Вы не высокого мнения о нашем народе, – говорит девочка.

– Мы все еще о рыбках, – спускаю на тормозах. – Одна рыбка безбожница, а другая ей возражает: «Если Б-га нет, то кто меняет воду в аквариуме?»

У меня в голове, наконец, абсолютная ясность, но такие споры без начала и конца, а я уже свое отспорил – завязываем, я пас.

Да и в природе уже светает. В смысле одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса. По настоянию мальчика идем обратным маршрутом – к парадным площадям Города.

Не так чтобы Город этой ночью совсем пустовал, нас обгоняют редкие прохожие, идущие в том же направлении. Нет, не влюбленные парочки, а по несколько человек без гендерного различия, совсем еще юные, молоко на губах, подростки по преимуществу, но не прогулочная молодь, а скорее куда-то спешащие со странными небольшими рюкзачками с крошечными зарешеченными окошечками и голубыми воздушными шарами, как в той песне у Булата, которую он перестал петь, когда выбранный им цвет приобрел двусмысленную сексуально-идеологическую окраску.

– Это они не на демонстрацию гомосеков спешат? – шучу я.

– Дяденька, вы дальтоник? – смеется девочка мальчика, а мой книжный мальчик молчит, ускоряя шаг.

– Какие угодно, но не голубой с синим путают дальтоники, – говорю я. – Просто вспомнил по аналогии ту песенку про голубой шарик.

– Не совсем, но тепло,

Я тоже тороплюсь, увлеченный своей лекцией и не замечая ничего округ. То есть замечая, но краем глаза, не доводя до сознания: куда спешат эти молодые прохожие с ярко синими шарами.

– В чем причина такой повышенной театральности архитектуры Карла Росси? – пытаюсь отвлечь моих спутников от уличной суеты, которая не суета вовсе. – Его учителем был любимец императора Павла Винценцо Бренна – можно сомневаться в его архитектурном даровании, но не в блестящем таланте декоратора. Мать Карла – знаменитая балерина, в детстве он торчал в театре с утра до вечера. А театральные декорации сценографа-иллюзиониста Пьтро Готардо Гонзаго? Карл Росси бóльшему научился у смежных искусств, чем от своих коллег и предшественников. Первая проба пера – капитальная переделка Аничкова дворца, переформатировал на свой лад, а спустя сто лет его оккупировали пионеры, там мы и встретились с твоим отцом, – кивок в сторону книжного мальчика, тот почему-то хмурится. – Он был тогда в твоем возрасте, я постарше. Вот и взял шефство на свою голову. В каждой шутке есть доля шутки.

– Ну, а Росси? – напоминает мальчик.

– Росси как Росси. Излюбленная им архитектурная форма – арка. Скорее даже не сама по себе арка, а открывающаяся из-под арки волшебная и манящая перспектива – изображение города-незнакомца с убегающими вдаль улицами. Гипноз воображения – вот главная архитектурно-театральная установка Карла Росси. Два сказочных проема – арка Главного штаба и арка, перекинутая от Сената к Синоду над Галерной улицей, и в ее конце развевался флаг на Новом Адмиралтействе: паруса, дали, море, чужеземье, родина. Я о России.

Потерпите, дети, потерпи, читатель, сейчас кончу – еще пара-тройка слов, если не скажу которые, всю отмеренную мне жизнь буду маяться и скорбеть.

– Росси умело рассчитывал не только пропорции, но и наши реакции – был даже слишком предусмотрителен и больше, чем на архитектора, походил на фокусника. Или на гипнотизера. Поставив на площади гигантскую дугу Главного штаба, он взял в плен его клешнями вычурное барокко Зимнего дворца, обуздав табакерочное воображение Растрелли, этого выгибальщика карнизов и выдумщика контрастов, вывертывателя дуг и завивальщика форм. Так удалось продлить во времени суетное, чванное и праздное царствование Елизавет, дщери Петровой, чей усложненный празднично-танцевальный церемониал застыл в шикарных каскадах Варфоломея Варфоломеевича Растреллия, самого блестящего мима и кривляки среди архитекторов Города.

Тут вмешался даром что книжный мальчик, и сослался на изданную в Лондоне в 1838 году книгу князя Щербатова «О повреждении нравов в России»:

– «Двор, подражая, или, лучше сказать, угождая императрице, в золотые одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии – все что есть богатее» и прочее – про стол, про шитье, про услугу, про одеяния, пока не доходит до архитектуры: «Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями, дорогими мебелями, зеркалами» – это про интерьеры в дополнение к экстерьерам. И вывод князя: «Вкус умножался».

– Вот! – воскликнул я, щедро высморкавшись. – Что еще оставалось классицисту Карлу Росси как не корректировать кудрявого и невоздержанного своего предшественника самым что что ни на есть решительным образом.

Прохожих становилось больше и все почему-то с этими сомнительными псевдоокуджавскими шариками. Мимо, сиреня, пронеслась полицейская машина, а вослед – черный воронок и омоновская буханка.

– Город на военном положении? – шучу я.

– Давно пора, – говорит девочка моего мальчика.

– В смысле? – спрашиваю я.

– Он на военном положении с первого дня своего существования, – говорит мой мальчик, который тут же открещивается от нашего виртуального родства, вспомнив о биологическом. – Мой отец ничего не придумал, а только усугубил, доведя до полного абсурда, присущие Городу пороки с его рождения. Не власть отца над Городом, а власть Города над его гражданами, моего отца включая.

Уж и не знаю, как возвратиться к архитектуре Города, который присвоил себе такую тотальную власть над горожанами, но на помощь приходит неожиданно девочка моего мальчика.

– Расстреллий – нафталин, кто спорит. Он хотел замкнуть Зимний дворец от Города по принципу загородной усадьбы, присовокупив к нему традиционный cour d’honner. А ваш Росси – честь ему и хвала! – изменил эту архаическую концепцию и, наоборот, разомкнул Зимний дворец навстречу Городу. Создал площадь не при дворце, а в Городе, обозначив просторный и величественный форум русской столицы. А вскоре и Александрийский столп подоспел, обозначив гражданский центр Города.

– Вы меня опережаете, – сказал я революционно настроенной девочке.

– Вас опережают события, – сказал мальчик.

Мы подходили к Дворцовой площади с Адмиралтейства, позади и впереди были исторические площади Города, на которых свершалась русская история – недосвершившаяся декабрьская, декабристская и свершившаяся октябрьская, а по новому календарю – ноябрьская. Октябрьская революция в ноябре.

Город окончательно проснулся. В одном направлении с нами шагала молодежь школьного и студенческого возраста с синими шарами. В толпе сновали полицейские, омоновцы и переодетые, но легко узнаваемые шпики.

– Революцьонный держите шаг! – крикнул мой книжный мальчик.

– Революцьонный дух из этих площадей давно выдохся, – примиряющее сказал я.

– А не так что вы его просто не чувствуете из-за старческой коросты равнодушия? – сказала девочка моего мальчика, в которой я не подозревал геронтофобку. По возрасту я еще не подходил к этой категории равнодушцев, но ради моего мальчика решил не обижаться на его девочку. Я уже догадывался, во что мы все вляпались, но еще больше удивился, когда обнаружил у моих спутников по ярко синему шару – когда успели?

– Держите, – и наша юная революционерка протянула мне точно такой же.

С воздушным шаром в руке я походил бы на гида, если бы не был окружен двойниками-синефилами. Мы не шли, нас несло в направлении Дворцовой площади, до которой, впрочем, было еще далеко. Добром это кончиться не могло, а потому решил нашему революционному променаду возвратить прежний статус экскурсии. Трудно было перекричать возбужденные толпы, да еще с моей аллергической носоглоткой, но по счастию наше трио оказалось не в вакууме, а наоборот, к моей экскурсии присоединялись все новые туристы, образовав вокруг нас зону комфорта и тишины. Главной моей мыслью было отделить моих анчоусов от остальных демонстрантов, чье столкновение с ОМОНом было неизбежным. Да, мы были ядром, а наше окружение протоплазмой. Кто-то догадался сунуть мне в руки микрофон.

– Росси был архитектором, но одновременно и декоратором, – продолжал я как ни в чем ни бывало. – Ему важно было оформить пустое пространство. И собственные и чужие здания были для него не более как кулисами – самым важным в бублике он полагал дырку, пустоту, шиш, пшик, прокол. Ломать он любил больше, чем строить…

Неожиданно для меня здесь раздался аплодисмент. Толпа вокруг нас становилась больше и больше – подвижная, динамичная, целеустремленная.

– … пробивал новые магистрали, освобождал место для новых площадей. Росси был хирург. Решительно уничтожал злокачественные, умирающие, мертвые куски Города.

Бешеный аплодисмент. Они слушали одно, а слышали другое. Я попал в самое яблочко, не подозревая об этом.

– Ему было не остановиться, ранний Город раздражал его, мешал думать, работать, творить. Язвительный Вигель полагал, что Росси поистаскался, съездив однажды в Москву, и физическое истощение пошло на пользу его гению – «при изнеможении телесном замечено, что почти всегда изощряется воображение». Отрепетировав болезное свое воображение на Елагином и Михайловском дворцах, особенно на последнем, когда Карла Росси целиком поглотила забота о приведении в идейный и стилевой адекват со строящимся дворцом целого городского квартала в качестве торжественной для него оправы, Росси впервые вступил в открытую борьбу со старым Городом, выйдя на необозримые его просторы и мысля уже в огромных и ключевых его пространствах.

А что, лестно. У меня никогда еще не было такой большой и благодарной аудитории. Да еще с синими шарами. Которые без – шпики. Не догадались, не запаслись, а потому узнаваемы. Движение транспорта полностью приостановлено. Полицейская машина застряла и двигалась шагом, в унисон толпам, включая нашу. Я продолжал держать под присмотром моих анчоусов. Мне осталось дорассказать немногое, и я надеялся успеть до Дворцовой, о которой мне было тоже что рассказать.

– Счищая прежние черты Города, особенно его барочную косметику, и рационализируя и без того рассудочный его план, Карл Росси добрался наконец и до его центра, и легко угадав тонкий арочный намек Захарова в его Адмиралтействе, откликнулся гигантской дугой параболы Главного штаба и двумя торжественными арками. Причем, арка Главного штаба, помимо общего значения в зеркальном сюжете трех главных площадей Города, имеет еще доминирующее значение в композиции самого здания – долгожданный финиш, к которому устремляются оба гигантские его крыла. Дуги арки – это вертикальный дублер горизонтальной дуги всего здания. Словно достигнув желанного предела, грандиозный обвод Главного штаба остановлен, перевернут и поставлен статичной вертикалью. Полукилометровый разгон фасада внезапно оборван и укрощен, как укротителем – ретивый конь. Образное подтверждение архитектурной этой концепции – венчающая арку колесница Крылатой победы с шестеркой лошадей, которую воины, поделив надвое, разводят в разные стороны, возобновляя движение архитектурных масс, но в противоположном направлении: от арки – в разные стороны.

Нас вынесло на запруженную толпами Дворцовую площадь и застопорило. Пробка. Дальше двигаться экскурсионным шагом было невозможно. На всякий случай я взял моих деток за руки, они не вырывались. Не площадь, а волнующееся море. Нет, не синее, а виноцветное, как у Гомера. Это рассвет придавал ему такой странный оттенок? Я поднял свой шарик и продолжал – почему нет?

– Сами видите, что арка Главного штаба – с секретом. Не одна, а две арки, поставленные под углом друг к другу. Когда входишь под эту арку с Невского проспекта и перед тобой раскрывается панорама Дворцовой площади, схваченной гигантской клешней Главного штаба, навстречу вырастает белоколонный и избыточный Зимний дворец, а прямо в центре площадь мощным движением выносит из-под земли пятидесятиметровый столп…

В толпе захихикали, я не сразу вник.

– Ну да, пусть по-вашему: фаллический образ, мощная эрекция и прочее. Когда все это видишь впервые или в сотый раз – без разницы, дух захватывает от неожиданности и мощи. Что-то есть во всем этом нечеловеческое, античеловеческое, бесчеловечное.

Тут меня как током ударило. Эврика! Не угадал, а расшифровал таинственную клинописную табличку, посланную лично мне из глубины тысячелетий, из далекого, неведомого, сомнительного прошлого. Росси и я – и никого между нами все эти два века. Восторг, упоение, счастье. И одиночество – его и мое. Я уже проговорился пару раз, но только сейчас до меня дошло то, что я говорил другим на автопилоте, бессознательно. Продолжать? Да ни в коем разе! Не для земных ушей, как сказал один поэт, а другой, современник Росси:

Но не найдет отзЫва тот глагол,
Что страстное земное перешел.

Да и некому – синие шароносцы целеустремляют к Александрийскому столпу, хоть я и не знаю их цели, но догадываюсь, однако мои одинокие архитектурные приколы занимают меня больше, чем то, что затевает младое незнакомое, добром не кончится. С другой стороны, не будут же его гвардейцы и омоновцы так же лютовать с детьми, как со взрослыми? Ставлю вопрос – не знаю. Лично я ответствен только за книжного мальчика, а теперь еще и за девочку моего мальчика. Они – рядом. А я уже давно вышел из игры, да и какой из меня Савонарола либо тот безымянный францисканский проповедник, кто возглавил Крестовый поход детей в Иерусалим, им на погибель? Или, не к ночи помянут, а сейчас ночь, пусть и белая, белесая, тускловатая, Гамельнский Мышелов – куда он увел детей, после того, как расправился с мышами. Был бы кстати, когда – вот напасть! – Город испытал нашествие летучих мышей. Или летучие мыши не по его ведомству?

Здесь потребуется отступление, как у Пушкина. Или ответвление, как у Пруста. Этакий винтаж в контексте последующих – последовавших – событий.

За двадцать лет его управления Городом была одна-единственная попытка переворота – неудавшаяся. Тогда я еще работал у него в администрации и обладал кой-каким влиянием, скорее по культурному ведомству, до тайн мадридского двора допущен уже не был, оттесненный ватниками. Мой небольшой, чуть больше грузового лифта кабинет, зато впритык к его просторному кабинет-залу, позволял – нет, не подсушивать, а слышать кой-какой треп в коридоре, где толпились в ожидании приема интриганы, хотя виртуозом интриги был он сам – еще каким! Собственно, благодаря этому своему выдающемуся свойству он и усидел в кресле все эти двадцать лет, пока не был физически устранен коллективным царем Эдипом: моя скромная надбавка в заветно-китчевую святая святых психоанализа. И поправка: Эдипов комплекс у тинейджера, без всяких там противлений судьбе и бегства из Коринфа, который ошибочно принимает за родину. Опять-таки забегая вперед, но не так чтобы очень.

А от предыдущей неудачной попытки глубокий шов у него на лице – от уха до шеи, четырнадцать швов, чудом выжил. Паскаль просил Б-га научить его использовать болезни во благо. Губеру это удалось. Шрам ему шел и придавал благоприобретенную харизму, которой сроду у него не было. Тем более, история этого шрама была общеизвестна, хотя истоки и причины темны и невнятны. Ай да, молодца!

Сначала раздался взрыв, как оказалось потом, дымовая шашка то ли слезоточивый газ, я выбежал в коридор и тут же ретировался обратно из-за невыносимой рези в глазах, успев заметить сквозь цветной туман ассасина в противогазе, который врывался в соседний кабинет. Здание эвакуировали, ассасину удалось скрыться, Губер доставлен на вертолете в нашу больницу для привилегированных, где полы паркетные, а врачи анкетные. По счастию, рана оказалась неглубокой и сонной артерии не достала на четверть сантиметра. Повезло? Или так было замышлено изначально? Я тут в двойной роли – как его записной жизнеописатель и как очевидец, и только что не вру, как очевидец, но кто стоял за этой попыткой убийства, сказать со стопроцентной уверенностью не могу. Слухи муссировались самые разные, перечислять нет смысла, а правдоподобных было два: не выдержавший идеологической конкуренции нацлидер или отчаявшийся ультралиберал? С меня подозрения были в конце концов сняты, хоть я и был на подозрении ввиду моей молчаливой оппозиции режиму и топографической близости к месту преступления – ближе некуда. Был и третий вариант – что Губер сам превентивно подстроил на себя покушение, дабы упрочить свою власть и закрутить гайки. Не исключено, с него станет, хоть и не суеверно, вызов року, чему косвенное доказательство трагический исход его конечной судьбы. Мятеж не может кончиться удачей, В противном случае его зовут иначе? А со второй попытки, если он был инициатором первой? Фаталист? Самоубийца? Проигрывает сильнейший – от Голиафа до Самсона.

У меня нет больше слушателей, а только читатель. Без паники, дружок, осталась самая малость. Да и времени в обрез – на площади черт знает что: грандиозный такой корпоратив. Ну да, те самые анчоусы, которые, начав с невинного вроде флешмоба «Губер – импостор» и небольших хаотичных сходок на окраинах Города, включая – случайное совпадение или намеренный выбор? – Обводный канал за Нарвской заставой, альма-матер нашего пахана, раскинулось море широко на Дворцовой площади, именно море. Нет, все-таки не Гомерово винноцветное, а синее, темное, бушующее, опасное. Синие воздушные шары, включая мой, материализовались в синее море – метафора динамичная, изменчивая, полисемичная. Пусть я снова угодил в ловушку собственной книги-метафоры, составленной сплошь из метафор, одна офигеннее, загадочнее и зашкварнее другой. То же Адмиралтейство взять.

Оно украшено тремя арочными проемам. Два малых в павильонах и выходят к главной нашей реке, зато третий вырезан в центральном кубе, но виден с Гороховой, потому что к Невскому и Вознесенскому проспектам башня повернута не фас, а боком. Росси дублирует арочную композицию Адмиралтейства, но разворачивает ее лицом к Городу, в том числе и к двум боковым проспектам нашего трезубца, с которых арка Адмиралтейства не видна, хотя весь этот трезубец сориентирован именно на Адмиралтейство – на его шпиль с корабликом. Этот Петровский замысел, сохраненный Андреяном Захаровым при перестройке деревянного коробовского Адмиралтейства, Карл Росси с театральной легкостью усовершенствует, усложняет и обогащает, превращая арочную композицию в зеркальную. Возникает поразительная по эмоциональному напрягу архитектурная перекличка арок, будто между ними под разными углами поставлены невидимые зеркала – это зеркальное эхо и сопрягает площади между собой сюжетно и художественно, обращая их в гениально угаданный образ-интеграл.

Все дело в том, что на городские ансамбли далекий мой друг Карл Росси перенес театральные приемы, эффекты иллюзорных далей и живописных фонов современных ему декораций, воплотил в реальность проспектов и площадей Города. Он изменил его пейзаж, подвергнув его решительной обработке и внеся в его композицию ударные эффекты, внезапные и остроумные ракурсы. Среди наших архитекторов он был сценографом по преимуществу – пространство Города он рассматривал, как огромную театральную площадку, на которой, как задники на сцене, ставил свои ампирные фасады, готовя для своих современников и нас, потомков, неожиданные сюрпризы, стремясь больше, чем зданиями, поразить их реальным пространством, которое превращал в условную сценическую иллюзию. Он был гениальным режиссером городских ансамблей.

Когда я смотрю сквозь его арки и глазу открываются заманчивые перспективы, меня не покидает ощущение волшебной иллюзии или ловкого обмана, и кажется, вот-вот исчезнут все эти фантастические и прекрасные декорации.

А самое поразительное, что это вовсе не иллюзия, не фокус, не обман зрения, но архитектурная реальность Города, чье начало было положено усредненным и подражательным инженерным дарованием Доменико Трезини, любимым нашим Губером – узнаю себе подобного – а закончено архитектурным магом и кудесником Карлом Росси.

Тут только я заметил, что мы с моим мальчиком проталкиваемся к самодельной трибуне округ Александрийского столпа с ангелом в натуральную величину, а девочка куда-то исчезла. Еще более удивительным было – мальчика это никак не беспокоило. До поры до времени. И вдруг стократ усиленный динамиками по площади разнесся звонкий голос девочки – это она выступала с трибуны. Господи, что она говорит? Это была уже не программа-максимум, а архи, супер-пупер программа – призыв к свержению узурпатора. Над Дворцовой площадью повисла тишина – девочку слушали, затаив дыхание, смесь восторга и страха. Площадь оцеплена. Людей пропускают через металлоискатели. Каждые два метра ОМОН. Со стороны набережной, тесня демонстрантов, въехали грузовики с военными в брониках и с калашами. На трибуну полезли провокаторы, кто-то пытается выхватить у девочки микрофон и кричит в него:

– Вы хотите революцию!

Его столкнули с трибуны, а девочка, снова овладев микрофоном, ответствует:

– Нет, что там, какая революция! Я хочу бедности, рабства, самодурства, деспотизма, железного занавеса, побольше коррупции и круглосуточного вранья.

Это последнее, что мы услышали. Микрофоны были отключены, мы видели только, как девочка открывала рот и продолжала говорить, страстно и нервно, похожая на рыбу, вытащенную из воды. Демонстранты защищались от омоновцев и гвардейцев своим рюкзачками – херак, матерчатые решетки лопались и прямо в лицо врагу выползали ужи то ли гадюки. Мой мальчик рванулся вперед, но на него набросились и потащили к омоновской буханке – меня вместе с ним. Раздалась стрельба – по синим шарам, они лопались и исчезали. Только бы не людям!

Разгон был жестоким, мы успели увидеть, как на трибуну забрались амбалы и набросились на юную ораторшу. Сиреня и давя прохожих, наша машина пробилась свозь толпы и помчала нас в неизвестном направлении. Время понеслось со сверхзвуковой скоростью, обгоняя само себя. Эта понеслась сама история супротив всех физических законов. Прокручивая назад, в памяти, все произошло в мгновение ока, пока история не повернула вспять, оставив на исторической сцене трупы. Слишком много трупов, сказал Гамлет, если бы сам не оказался среди них. Я и был Гамлет, который колготился между героями трагедии, путаясь под ногами. А кем был мой мальчик?

Мы в Смольном. Предстали пред его светлые очи: царь Эдип перед царем Лаем. Хор – гвардейцы последнего. Губер рта раскрыть не успел, когда раздался голос юного Эдипа:

– Где моя девочка!

– Откуда мне знать? Я не сторож твоим оторвам.

– Как ты смеешь! – и мальчик Эдип кинулся душить отца Лая, бросив на стол рюкзачок, из которого медленно выползал безвредный уж, переродившийся в ядовитую гадюку.

– Назад! – крикнул гвардеец.

Да, это я ринулся между ними, пытаясь оттащить сына от отца. Ошибка Гамлета, который скопленную бездействием энергию тратит во вред своим. Раздался выстрел, один, другой, третий. Пороховой дым застлал мне глаза. Теряя сознание, я понял, что мой мальчик убит. Они расстреляли его на глазах отца, защищая его от сына. Проклятые янычары, восстание роботов. Еще один выстрел – последний. Так закончилась эта историческая драма, начавшись на Дворцовой площади и кончившись в его кабинете в Смольном.

Он мог был остаться в живых, если бы сошел с ума. Позывы к безумию были. Как и симптомы. Как Дон Кихот, он пришел в себя перед смертью. Он умер в своем уме и в полном сознании, успев пустить пулю в гвардейца из выловленного в Обводном канале нагана.

Хранил, как зеницу ока. Пригодился.

Он умер, если он умер.

Владимир Соловьев
Нью-Йорк