Ким Смирнов: СПРАШИВАЮ БОРИСА СТРУГАЦКОГО, ИЩУ ОТВЕТЫ У АЛЕКСЕЯ ГЕРМАНА. Из личного дневника.

23 июля 2001 г. Понедельник. Сегодня у нас в «Новой газете» стартовала рубрика «Трудно быть человеком. Диалог с современником». Навеяно   «знаковым» романом братьев Стругацких? Да, конечно. Но с одним уточнением. Когда-то в послесловии к нему Всеволод Ревич написал: «Трудно быть богом» назвали авторы свою книгу. Совсем наоборот. Трудно быть человеком».

Напомню: в романе земной Институт экспериментальной истории посылает на далекую планету своих разведчиков. Антон и Пашка, еще недавно, в отрочестве, игравшие в Вильгельма Телля и разгадывавшие тайну анизотропного (однонаправленного) шоссе, становятся доном Руматой Эсторским, «плотью от плоти двенадцати поколений воинственных предков, прославленных грабежами и пьянством», и доном Гугом, старшим постельничим его светлости герцога Ируканского. А на планете дремучий, беспросветный феодализм с бесчисленными Мертвожорками, Висельниками, Ограбиловками, недавно переименованными по августейшему указу в Желанные, Благодатные, Ангельские. С семью могилами святого Мики на одной дороге. С таверной «Серая радость» и пыточной Веселой башней. С поголовным физическим уничтожением людей творчества, мысли, культуры, науки. С диктатурой серых штурмовиков и «серого кардинала» Рэбы при короле-недоумке Пице Шестом, которая в одночасье зловеще оборачивается феодально-фашистской диктатурой черного Святого Ордена, наместник которого епископ и боевой магистр — все тот же Рэба. Обладая в условиях арканарской «цивилизации» возможностями «богов», земным разведчикам невыносимо оставаться только наблюдателями. Некоторые, как и  герой романа, не выдерживают. И тогда…

Почему роман, написанный в 60-е годы ХХ века, продолжает быть востребованным  и в первом году нового тысячелетия, и Алексей Герман сегодня снимает даже по его мотивам свой новый фильм (а у него, как известно, случайных выборов не бывает)? Вот суть того, ради чего обращаюсь к одному из авторов, Борису Стругацкому.

– Борис Натанович! Представьте: перед вами — чистый первый лист, на котором только заголовок: «Трудно быть богом». Что бы последовало дальше именно сегодня?

— Положительно, решить подобную задачку мне не по плечу. Во-первых, никогда не приходилось мне начинать новое произведение с заглавия. Название всегда приходило позже — как правило, в самом конце работы. Во-вторых, совсем уж невозможно (не представляю, как) написать что-либо на заданную тему, да еще повторно. Не понимаю даже, с какого конца здесь следует начинать. И наконец, если вы имеете в виду вполне определенный, именно этот роман, то первоначальное («условное») название у него было совсем другое: он назывался «Седьмое небо» и представлялся авторам как забойная приключенческо-мушкетерская повестушка об Арканаре времен тамошних Великих географических открытий… Так что увольте. Не берусь. Как говорится, спасибо, нет.

— В «Понедельнике», который «начинается в субботу», вы сотворили образ времени, движущегося в обратном направлении. Один из критиков написал тогда: «Меня не устраивает финал «Понедельника…». Мне кажется, что слишком уж засерьезнили его авторы, придумав хитроумную историю с У-Янусом и А-Янусом. В отличие от других мест, сцен, образов, ходов «Понедельника…» за этой самой контрамоцией не скрывается никакого намека. Она существует сама по себе и именно поэтому выпадает из общей забавно-иронической тональности». Но не относится ли этот мотив к тому, что Блаженный Августин определял как «настоящее прошлого, настоящее настоящего, настоящее будущего»? И не есть ли это в какой-то мере продолжение романа «Трудно быть богом» с его несовместимостью разных времен?

— Должен вас огорчить. Прав в этом маленьком негласном споре все-таки ваш оппонент, которого вы процитировали выше. История с контрамоцией и в самом деле есть, безусловно, шутка — тяжеловесная (согласен), лишенная какого-либо подтекста (увы) и придуманная, по сути, для того лишь, чтобы проиллюстрировать (как и сказано в послесловии Саши Привалова) «работу мысли, но» «на неблагодарном материале довольно элементарной логической задачки». Так что не будем привлекать сюда тяжелую артиллерию физики и философии. Это просто шутка из серии «маги продолжают шутить», и никак не более того.

— Так все-таки прав или не прав был ваш герой, нарушив заповедь эпиграфа из Хемингуэя: «Выполняя задание, вы будете при оружии… Но пускать его в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах»? Сами-то вы на чьей стороне в этом конфликте между долгом и совестью (кстати, очень злободневном для России и ХХ-го, и,  как уже ясно, XXI-го веков)?

— Наш Румата задуман как фигура беспросветно трагическая. Человек, который  пытается изменить естественный (то есть кровавый и грязный) ход истории и даже обладает, казалось бы, всеми возможностями сделать это (могучая сверхцивилизация стоит за его плечами), но в конечном итоге оказывается бессилен и, по сути, предает все те идеи и принципы, во имя которых жил и работал: терпимость, человеколюбие, милосердие. «Божьи мельницы мелют медленно», и ничего нельзя сделать в истории за время одной человеческой жизни — разве что еще более увеличить количество страданий, крови и грязи. Так уж она, история людей, устроена. Не станет дерево расти быстрее, если тянуть его вверх за ветки. А если хочешь, чтобы что-нибудь хорошее случилось через сто лет, — начинай прямо сейчас.

— Нас с вами усиленно убеждают, что спасение России, да и всего мира, — в повсеместном переходе к рыночной экономике и к демократии западного образца. Очень популярен нынче афоризм Черчилля, что демократия — безобразная форма правления, но, к сожалению, человечество до сих пор не придумало ничего лучшего. А между тем самые глубокие и дальновидные умы утверждают, что оба пути развития — и командно-административный, и рыночный — привели человечество в тупик, на грань экологического апокалипсиса. Выход один — революционная (время не терпит!) экологизация всей жизни человечества на Земле, всей мировой экономики, политики,  образования, культуры. Однако не приведет ли попытка революционной экологизации мира к тому же, что и попытка Антона (он же — Румата Эсторский) из «Трудно быть богом» вмешаться в естественный и страшный своей естественностью ход событий на далекой, но так похожей на нашу планете?

— Я решительный противник каких-либо революций, в том числе и революции экологической. Революция — это всегда насилие над существующим: обязательно летят щепки, обязательно мучаются люди, обязательно возникают руины там, где только что стояли здания, еще вполне пригодные для жилья… Дальше — больше, а когда революция наконец затихает, выдохшись, начинается откат — расправа над революционерами и реставрация разрушенного, но уже в новых формах. Так что хорошо бы обойтись без революций. Тем более что главная угроза, поджидающая нас «за поворотом, в глубине», — это все-таки не экологический, а скорее энергетический кризис: истощение традиционных источников энергии при отсутствии сколько-нибудь адекватной замены типа пресловутого «термояда». В середине века нам грозит быть отброшенными на двести-триста лет назад со всеми вытекающими из такого поворота обстоятельствами: резкое ухудшение качества жизни, приостановка технического прогресса, вынужденный отказ от демократических ценностей и возврат к самому крутому тоталитаризму. Это будет   похлеще любой революции.

— Почему так легко серые штурмовики преобразуются в книге в черных  ландскнехтов Святого Ордена? Не потому ли, что этот переход подготовлен уничтожением культуры, книгочеев, ученых, мастеров? Не потому ли, что это  необходимо для превращения народа в серое трясинное болото? Дмитрий Сергеевич Лихачев повторял буквально до последнего дыхания: культура в опасности, надо спасать ее! Только выполнение Декларации защиты культуры, считал он, даже не Декларации прав человека — спасет народ от самоуничтожения. Как вы относитесь к такому современному прочтению вашего романа?

— Идея хрупкости и незащищенности культуры, идея культуры как главного (а может быть, и единственного) витамина прогресса и одновременно главного врага любого тоталитаризма — это, собственно, и есть основная идея нашего романа. «Единственный носитель культуры — интеллигенция, а потому никакой прогресс без интеллигенции невозможен» — так или примерно так формулировали мы для себя «основную теорему», заложенную фундаментом под трагическую историю несчастного дона Руматы. Это было время, когда мы идеализировали интеллигенцию, она представлялась нам единым, сплоченным, наиболее энергичным и «боеспособным» отрядом социума, единственной надеждой человеческой истории. Это было, разумеется, заблуждением. Но и сейчас я, перефразируя упомянутого вами сэра Уинстона, готов заявить: «Интеллигенция разрозненна, рыхла, ненадежна, капризна, зачастую продажна, но ничего лучшего человечество за всю свою историю не придумало». Такие дела.

— В каком времени прописаны вами герои «Трудно быть богом» — Антон, Павел, Анка? Останутся они в 60-х прошлого столетия, акклиматизируются на почве века XXI, или им еще только предстоит появиться в том будущем, в котором их изобразили авторы?— Вообще-то мы писали довольно типичных ребятишек нашего времени. Мы и сами были примерно такими же, и школьные друзья наши — тоже. Уверен, что и сегодня таких полным-полно — и в дачных поселках, и на рок-танцульках, и даже в мрачных наших подъездах, в которые так страшно заходить по вечерам. К сожалению, далеко не все наши дети такие, а те, кто сегодня «такие», завтра под прессом поганой действительности, может быть, перестанут такими быть… Но в этом и состоит главная проблема наша: как сделать, чтобы они выросли Человеками Воспитанными, чтобы избежали нравственной порчи, чтобы нашли себя в этом мире, в котором быть плохим естественнее, чем быть хорошим, болеть на порядок естественнее, чем быть здоровым, а умереть молодым легче,  чем дожить до глубокой старости.

— На что ваша главная надежда в новом веке, в новом поколении? На интернет? На прогресс науки? На волю, разум, совесть и дальновидение человека? На Бога? Или?…

— Я надеюсь на естественный здравый смысл человечества и на поистине твердокаменную стабильность этой поразительной Системы. Вполне могу допустить, что нас ожидают в этом веке трудные времена, но ни в какую не допускаю ни возможности всеобщей катастрофы, ни полной остановки прогресса, ни гибели цивилизации, ни прочей «эсхатологии». Чем велик человек? Тем, что создал вторую природу? Что привел в движение силы почти космические? Что в ничтожные сроки завладел планетой и прорубил окно во Вселенную? Нет! Тем, что, несмотря на все это, уцелел и намерен уцелеть и далее.

4 августа 2001 г. Суббота.

Нетрудно быть в России богом,
Вот человеком — трудно быть…
Где по просёлочным дорогам
Дичают чистотел и сныть

И тают радуги устало
В непроходимой синеве,
Где Ладога даёт начало
Державно — колдовской Неве,

Где по базальтовым валам —
Цветы, суровой ласки дети,
Мне право дарит Валаам
На выбор жить в любом столетье.

Но я тот выбор не  приму,
Со временем своим останусь
И с раем вечности расстанусь
Навеки — только потому,

Что ты живёшь в столетье этом
И голос твой неповторим
И несказанным полон светом.
Пускай пришествием вторым

Грозят нам сумрачные боги,
Что ныне властвуют в миру,
Но не сравнятся их чертоги
С тем белым храмом поутру

Над Нерлью в золотой росе
Студёных трав и сонных плёсов,
Где колыбель великороссов,
Вопросы все — ответы все,

Где в нашем бытии убогом
Яснеет Ариадны нить,
Где просто быть сегодня богом,
Непросто — человеком быть.

9 апреля 2013 г. Вторник. Нынче 1 апреля случилось 20-летие нашей газеты. Алексей Герман и Светлана Кармалита обещали в подарок редакции показать в этот день свой завершённый фильм «Трудно быть богом». Смерть Алексея (первого как раз были сороковины) вмешалась в человеческие намерения. Но Светлана обещание всё-таки выполнила, показав нам близкую к завершению киноленту.

В первых откликах  многие говорили: материалы к фильму. Понимаю, с точки зрения всяких там киношных правил можно и, наверное, надо так говорить. Но я воспринял эти «материалы к…» как состоявшееся произведение, где самое главное уже вымолвлено. Не будучи кинокритиком, не претендуя на понимание замысла авторов, не давая никому никаких оценок, попробую сказать другое – какие мысли о жизни, о мире, о нас, сегодняшних и завтрашних, высекли в моём личном сознании эти киноряды, порой невыносимо страшные до того, что хочется закрыть глаза и не видеть (как в детстве делал это, когда на экране в эйзенштейновском «Александре Невском» псы-рыцари бросали в костер младенцев). В этих кинорядах, по мнению одних, —  беспросветная безнадёга. По мнению других – светятся глубоко на дне искорки надежды.

У Юры Роста есть сдвоенный снимок – Екатерины Гусевой и Андрея Богданова, игравших в «Норд-Осте» Катю Татаринову и Саню Григорьева.  Смотришь на левую часть фотографии – чётко видно девичье лицо, и уходит в туман мужское. Переведёшь взгляд направо – всё наоборот. Сам Рост объяснял смысл раздвоения так: «Вот эти уцелевшие ребята из «Норд-Оста». Я их снял порознь и вместе. Каждый виден отчётливо и угадывается в защитительной нерезкости. И мы так: ближе к поверхности – резко. В глубине – размыто для окружения. Но хочется, чтобы кто-то деликатно интересовался. Мы – вами, вы – нами. Не нарушая границ, очерченных достоинством».

Вот так и в кинематографическом «Трудно быть богом». Тут тоже всё зависит от точки и целеположения нашего зрения. Приближаешься к злобе сегодняшнего дня – и находишь в фильме повод для многих явственных параллелей. «Скажут: фильм про другую планету. Не обольщайтесь!» — это из номера нашей «Новой газеты» за 3.04.2013 г. Уходишь во вселенские глубины – и тут свои параллели. И с «Фаустом» великого немецкого олимпийца. И с болью Достоевского за человеческое в нечеловеческом мире – от слезы ребёнка до скрижалей и заповедей душеустройства человека в этом мире. Что ж, такова судьба всех великих творений культуры. А последний фильм Германа к ним относится безусловно.

Фильм непростой, не сулящий непременный кассовый успех, обречённый на ломание критических копий в жарких дискуссиях вокруг него. Трудный не только для восприятия усреднённого нашими телесериалами зрителя, не имеющего опыта погружения в такие глубины, как «Нетерпимость» Дэвида Гриффита и «Жертвоприношение» Андрея Тарковского, но и для довольно подготовленной публики. Это далеко не увлекательное и совсем уж не развлекательное зрелище. Не каждый выдержит такое массированное давление на твоё индивидуальное сознание обнаженной, нелицеприятной, не розами, а аммиаком и кровью пахнущей, «весомой, грубой, зримой» правды.

В первом своём номере после премьеры наша газета дала первые впечатления от увиденного разных людей – Аллы Боссарт, Владимира Мирзоева, Фёдора Бондарчука, Вадима Абдрашитова, Чулпан  Хаматовой, Юрия Шевчука, Ксении Собчак, Алексея Симонова, Ильи Хржановского. И вот поразительные слова Чулпан: «Я не просто плакала. Меня рвало слезами».

Живая ткань фильма пульсирует обнажённым физиологизмом, развороченными человечьими внутренностями, низменными инстинктами, жестокостью, нечистотами, смешанными с кровью. Нас погружают в сгущённый до предела, до невозможного в реальности удельного веса каждой детали, каждого кадра, рождённый воображением автора мир с таким ощущением подлинности, какое свойственно в нашем нынешнем кинематографе, пожалуй, только ему одному, Алексею Герману. Что нам, конечно, уже известно и по «Проверкам на дорогах», и по «Двадцати дням без войны», и по «Моему другу Ивану Лапшину» и по «Хрусталёв, машину». Но тут особый, необычный материал.

Немыслимо даже, что из этого извержения человеческой магмы (Вадим Абдрашитов: «Конечно, это вулкан, извергающий магму жизни. <…> Ощущение при просмотре – постоянный мощный подземный гул перед … тектоническим сдвигом? <…> Но уже сейчас ясно: автор задавался страшным вопросом – если это всё-таки о Земле, то что это – прошлое её или… будущее?»), из этого дикого варева, шевелящегося, смердящего физиологическими отправлениями, могут когда-нибудь выкристаллизоваться люди будущего, личности, разумное человечество. Но ведь пришли же к этому люди Земли из такого же средневекового состояния, когда вот так же из лучших домов Парижа выливали на головы прохожих помои и нечистоты. Правда, пришли уже в грядущем, изображённом Стругацкими. В нашем же настоящем, как показал кровавый опыт ХХ века во многих точках земного шара, и низведение человеческой магмы до полуживотного состяния, и приход к власти Чёрного Ордена пока ещё вполне возможны.

Особая нота, особый урок нам, сегодняшним, – в фильме очень рельефно показано, что, хотя серое есть смесь чёрного и белого и от него, вроде бы, возможно возвращение и в ту, и в другую стороны, но в человеческих сообществах серость почему-то, почти с автоматической закономерностью, порождает господство чёрного, с его орденами, с их вождями, провозглашающими: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет». Почему? Не потому ли, что серое и чёрное едины в своей ненависти ко всему разумному, доброму, вечному, в своём утверждении сильного человека-зверя, которого его вожди освобождают от химеры совести? Что в хаосе серого чёрное уже давно негласно, ползучей тихой сапой, захватило власть, и грядущие государственные перевороты эту подковёрную данность всего лишь легализуют? А не просто в том дело, что скатываться вниз по наклонной плоскости невежества и затмения умов куда проще и легче, чем карабкаться вверх по ступеням знания и нравственных императивов. Хотя и это, конечно, тоже верно.

На той планете Средневековья, что рождена воображением Стругацких и Германа, есть два пути как-то обуздать, упорядочить хаотическое, неуправляемое извержение жизни. Один – веками «проверенный» приход к власти Чёрного Ордена (в разные времена он может называться по разному), установление его железной, кровавой диктатуры, вызывающей в ответ бессмысленные и беспощадные «пугачёвские» бунты. Кстати, и там, на планете, и у нас на Земле все диктаторские режимы самооправдываютя миссией наведения порядка.

И есть иной путь. Всё делать, чтобы в условиях диктатуры, торжества невежества и диких животных инстинктов сберечь на будущее центры кристаллизации – учёных, изобретателей, художников, творцов, барахтающихся в этом кровавом хаосе. Причём, спасать их часто приходится и от самих себя. Ибо сами-то они ведь тоже плоть от плоти окружающего их мира. Удивительно умение Германа показать, как в этой, на первый взгляд, однообразно дикой человеческой массе вдруг вспыхивают искорки разума, отзывчивости, человечности.

Правда этого фильма многополюсна. Да, конечно, «и это всё о нас». Но это и о судьбе  человечества на Земле и не только. «На пыльных тропинках далёких планет» тоже. В веках, а не лишь в отпущенных каждому из нас нескольких десятилетиях. Опять же – всё дело в том, на какой полюс сфокусированы в данный исторический момент наше зрение и наше мировосприятие.

Это кинопритча скорее не о том, как трудно  быть богом в нечеловеческих, расчеловечивающих личность обстоятельствах, а о том, как трудно в них остаться человеком. И ещё вопрос, когда и какое «всё человеческое»  не чуждо герою: когда он в мире насилия, смрада, крови свято блюдёт, может быть, первую заповедь того будущего, из которого прибыл на планету Средневековья: «Не убий!», или когда, нарушая все заповеди и инструкции своего мира, срывается, по сюжетно-сценарной линии, мстя за страшную гибель своей женщины, а по сути, потому, что нечеловеческие обстоятельства вокруг него сгустились до такой степени, что стали выше его человеческих сил. Тут, опять же, — с какой точки зрения, с какой наводкой на резкость смотреть. Это сгущение, нагнетание выражено, кстати, германовским изобразительным кинорядом на грани мрачной гениальности.

Подстать этому ряду то, что играет, выражает исполнитель главной роли Леонид Ярмольник? Это, может быть, один из главных вопросов, возникающих после просмотра. Не случайно ведь Светлана Кармалита (а она не только ближайший к Герману, родной ему человек, но и не просто номинальный, а подлинный соавтор фильма, которой выпала непростая задача довести его до экрана) предварила показ словами: следите за каждым шагом Руматы, и вы поймёте, о чём фильм.

Известно, что съёмки проходили в «непримиримых» спорах между режиссёром и актёром, дело доходило чуть ли не до разрыва. Но – вот результат. Такой, бесспорно высшей квалификации, зритель, сам из круга замечательных Мастеров, как Владимир Мирзоев, считает, что «Ярмольник сливается с бесконечно сложным натюрмортом, растворяется в нём без осадка. Его личной харизмы не хватает, чтобы противостоять тотальной энтропии Арканара».

На мой же дилетантский взгляд, эта роль – может быть, как раз в силу «непримиримых» соударений с Германом (Ярмольник, выступая после просмотра, так подвёл итог этим соударениям: «В экспедиции на другую планету, которую предприняла наша группа, главным был Герман») – не только стала высшей точкой во всем, сыгранном актёром на сегодняшний день, но и позволяет следовать совету следить за каждым его шагом на экране. Потому позволяет, что удалось ему выразить главное в «благородном доне Румате»: в его вынужденном двуличии то ли актёра, то ли разведчика то и дело прорывается сквозь маску бога человеческое лицо, готовя нас к «неожиданному» взрыву в финале (не боги – человеки мы, всё-таки, если вспомнить Городницкого). И это «социальное актёрство», и эти мгновенные срывы-проблески, ведущие к пределу, к преступанию черты, критической массы, за которыми – взрыв, имеют прямое отношение к сверхзадаче фильма. Внешний повод – гибель его женщины. Но причины глубже.

По книге, да и по фильму, одно из заданий посланца уже разумной Земли – спасти на средневековой планете центры будущей кристаллизации духовности и гуманизма, а не вмешиваться в естественный ход истории. Но трудно, невозможно даже, будучи по своим возможностям для людей прошлого почти богом, не вмешаться в этот ход. Так что трагедия Руматы неизбежна, почти запрограммирована, предопределена его человеческой природой, сущностью. Мимикрия под это, чуждое ему бытие ведёт к потере сущности.

Когда-то, незадолго до его смерти, я беседовал с Леонидом Филатовым (кстати, в той беседе он очень тепло отозвался о Ярмольнике, включив его в круг своих близких друзей) и, споря с ним о его режиссёрском дебюте «Сукины дети» (сам он видел в нём множество недостатков), сказал, что смысл этого фильма, по-моему, в том, что шекспировское: «мир – театр и люди в нём актёры» вывернуто здесь наизнанку: театр – мир и актёры в нём – люди. Действо на ограниченной площади сцены становится вдруг реальной жизнью, а выученные роли – судьбами самих актёров. Словом, «и здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба». Но это ведь – и обо всём фильме Германа. И, в частности, о той роли не вмешивающегося ни во что наблюдателя, которую играет на чужой, но так похожей на нашу планете благородный дон Румата (теперь уже без кавычек, без той доли сарказма, которую вкладывали тут в определение «благородный» братья Стругацкие).

На первый взгляд, фильм – да, великий, да, вписывающийся в вечные ценности мировой культуры – может всё же показаться беспросветно пессимистическим. Но – только на первый взгляд. На самом деле он глубоко вспахивает сознание и подкорку, подсознание современного человека, со всеми его полётами к Марсу, интернетами и искусственным интеллектом, и задаёт ему вопрос вопросов нашего сегодняшнего бытия: камо грядеши, человек? Какими нравственно-духовными утратами оплачиваешь прорывы в «светлое будущее»? Как сам себя за волосы вытягиваешь из всемирно-исторической трясины?

Как я мечтал «закольцевать» давний диалог с Борисом Стругацким беседой с автором другого, сегодняшнего «Трудно быть богом», когда на экраны выйдет его долгожданный фильм-исповедь! Не случилось. К великой моей печали. Трудно, непросто остаться Человеком  на нынешней Земле. Алексей Герман останется.

Ким Смирнов
novayagazeta.ru