КАЗУС ЛИМОНОВА: ТАЙНА ЖИЗНИ И СМЕРТИ

К прошедшему 80-летию

1

Раскрою карты сразу – я уже писал о нем, в честь его шестидесятилетия, которое он отмечал в тюрьме. Эссе так и называлось «В защиту немолодого негодяя» – парафразис названия его прозы «Молодой негодяй». У той моей давней публикации по-русски и по-английски была сверхзадача – отнюдь не литературная. Представлял ли Эдуард Лимонов такую опасность для общества, что мерой пресечения было избрано лишение его свободы? Стиль той давней моей статьи смахивал на адвокатский. Всё лучше, чем прокурорский. Есть, однако, разница между защитой подсудимого адвокатом и защитой писателя писателем. 

Как мне тогда достоверно сообщили, моя защита сыграла роль в его досрочном освобождении. Спасибо Ванессе Редгрейв, которая взяла на вооружение мои аргументы, защищая Лимонова, как троцкистка троцкиста.  

Вот последний абзац той моей «защиты», хоть я и чувствовал себя адвокатом дьявола: «Защищать праведников легко, но и грешники нуждаются в защите. Я пишу эту статью в защиту Лимонова, потому что не хотел бы писать ему преждевременный некролог». 

Как ни парадоксально прозвучит, хорошо, что Эдуард Лимонов умер на свободе. 

2

Защищать Лимонова было трудно – поверх идейных разногласий, личных симпатий-антипатий и вкусовых уклонов. А главное – мой подзащитный столько наговорил на себя сам, что из одних только этих его литературных наговоров и признаний (или лжепризнаний) можно было составить против него обвинительное заключение. Однако признание подследственного – еще не доказательство его вины. Тогда и Жана-Жака Руссо надо судить на основании его «Исповеди». Я уж не говорю о маркизе де Саде. Литературный персонаж, пусть даже такой вопиюще исповедальный, как Эдичка, равен его создателю Эдуарду Лимонову не один к одному. Вот вопрос будущим историкам литературы: где кончается Эдичка и начинается Лимонов? Кто есть Лимонов – автобиограф или самомифолог? Что несомненно: из своей жизни он сотворил житие антисвятого. Как отделить зерна от плевел, правду от вымысла?     

К примеру, я склонен верить не Эдичке, а Эдуарду Лимонову, когда он постфактум открещивается от своего героя в самой скандальной сцене романа «Это я – Эдичка», где тот, в изнеможении от несчастной любви, отдается негру в Центральном парке. И в прозе, и в интервью, Лимонов выдавал эту сцену за художественный вымысел. Вот абзац из его пасквильной повести “On the Wild Side” – о художнике Алексе, подозрительно смахивающем на Шемякина, с которым Лимонов был дружен, но после этой повести они разбежались, как Левитан с Чеховым после «Попрыгуньи»:  

Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно продолжает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не возражаю, после выхода моей книги «Это я – Эдичка» многие в мировом русском коммюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу моего гомосексуализма направо и налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще пятнадцатилетним мальчиком совратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему подъебывать.

Адепт «грязного реализма», скандалист и сквернослов, Лимонов не стал бы отмежевываться ни от какой грязи – он достаточно долго прожил в Америке и Франции, чтобы досконально изучить механику негативного паблисити: скандал лучше забвения. К тому же, Лимонов был такой бешеный женолюб – не только в подробно описанных им любовях к Елене Щаповой и Наталье Медведевой, но и в деперсонализированной похоти к «нерожалым бабенкам» (опять же его собственное выражение), что представить его за голубым делом лично для меня невозможно – даже в качестве сексуальной двустволки или единичного эксперимента. Но сюжетно и композиционно – как знак отчаяния любви – эта шокирующая сцена позарез необходима, художественно и эмоционально, как своего рода крещендо. Что же касается ее правдоподобия, то оно как раз говорит в пользу Лимонова-писателя. 

А если и причина тогдашнего ареста Лимонова – по крайней мере одна из – что всё в его кричаще исповедальной прозе принималось буквально? В том числе – читателями из спецслужб. Так и представляю себе литературного консультанта в погонах, который является к вышестоящему начальству с мемуарной «Книгой мертвых» и зачитывает кусок, где Лимонов обещает на полученный гонорар «купить партию автоматов и такого натворить, всем весело станет!» И так сошлось, так совпало, что вслед за выходом этой, наверно, лучшей у Лимонова книги кто-то из молодняка Национал-большевистской партии попался на покупке-перевозке оружия – вот Лимонова и арестовали как вождя нацболов, ответственного за своих дурдомщиков. Чем не повод? 

Меня не покидает ощущение, что сидел он не за дела, а за слова. Хотя слово и дело были для него неотделимы. Лимонов был единственного после смерти Венички Ерофеева экзистенциалистом в русской литературе. Отличие в том, что Лимонову литературы было недостаточно, и он пускался во все тяжкие, чтобы подменить ее действием, акцией, поступком. «Суп – это да, все остальное литература» – вот, вспомнил, по счастию, знаменитый когда-то мем Скриба, который послужит эвфемизмом лимоновской диатрибе в адрес литературы, а та сплошь из пониженной лексики. То есть лимонки Лимонова – будь то участие в боевых действиях с Приднестровье и б. Югославии или хулиганская фотка с Калашниковым, да и вся его потешная партия нацболов не более, чем пьедестал для недовоплотившегося прозаика Лимонова. Хотя, конечно, его Эдичка соотносится с Эдуардом Савенко, как Венечка с Венедиктом Ерофеевым, плюс-минус. 

Так вот, не сомневаюсь, что ребята из органов – из самых пристальных читателей художественной литературы (сужу по себе и по моему роману-трактату «Кот Шрёдингера»), но увы – буквоеды и буквалисты по определению (то есть по профессии). Лично я уверен, что эпатёр Лимонов, которому литературы всегда было недостаточно, как всегда блефовал, кидал понты, когда запускал очередную словесную лимонку: не бомба, а шутиха. Если бы всерьез, помалкивал бы в тряпочку, а не объявлял печатно urbi et orbi.

Он завязал с литературой, выпустив с дюжину книг в разных жанрах – романы, стихи, публицистика. «Литература – это пошлая наебаловка», – напишет он в предисловии к своему трехтомнику. – «Поняв тогда, в 1987 году, что литература не зажигает более бунтов, что это мирное, элитарное занятие для старичков, я затосковал… Я перестал уважать себя, потому что не уважал более дело моей жизни». 

Если бы зависело от меня, я бы посадил тогда Лимонова за эту измену литературе. 

На пятнадцать суток.  

Не больше.

3

На раннем этапе заграничных мытарств Лимонову покровительствовал Бродский – с его подачи в мичиганском «Ардисе» вышла первая книга Лимонова, а в «Континенте» появилась подборка стихов с предисловием мэтра. Бродский же свел Лимонова с ньюйоркжскими меценатами Алексом и Татьяной Либерманами. Татьяна, в девичестве Яковлева – парижская любовь (но вряд ли любовница) Маяковского.  

В их доме – своего рода салон – Лимонов познакомился с мировыми нобилями – от Энди Уорхола и Сальвадора Дали, которого Лимонов позднее обзовет «Жириновским в искусстве», до Трумэна Капоте, который, прочтя «Эдичку», предсказал: «Такая книга, как ваша, будет преследовать вас до конца ваших дней». 

Так и оказалось. 

Однако на просьбу американского издателя «Эдички» написать пару рекламных слов на обложку, Бродский хоть и согласился, но в первой же фразе обозвал Лимонова Смердяковым от литературы (пересказывая этот эпизод, Лимонов дал эвфемизм –  «Свидригайлов от литературы»). Смердяков или Свидригайлов, но напрасно издатели отказались: негативное паблисити могло бы сыграть позитивную роль, знаю по себе. Лимонов объяснял кульбит Бродского тем, что тот помогал соплеменным литераторам в русских изданиях, но боялся конкуренции в американских – к примеру, пытался приостановить публикацию по-английски романов Аксенова, Аркадия Львова, Саши Соколова. Лимонов в долгу перед Бродским не остался и обозвал его поэтом-бухгалтером. Бродский в ответ: «Взбесившийся официант!» и иначе, как Лимошкой, не называл. В «Книге мертвых», умной, злой, злобной, часто несправедливой и всегда субъективной, смертолюбивой, великолепной мемуарной прозе, «Лимошка» взял у покойника реванш и выдал своему литературному врагу post mortem целый каскад антикомплиментов: «ветхий Бродский», «непревзойденный торговец собственным талантом», «сушёная мумия» и проч. Теперь покойник с покойником квиты.

Суть конфликта «Бродский-Лимонов», мне кажется, вот в чем: тунеядец, пария, чацкий, городской сумасшедший в Питере, Бродский в изгнании стал частью всемирного литературного истеблишмента, мировой мишпухи, тогда как Лимонов навсегда остался за ее пределами, застрял в андеграунде. Лимонов такой же типичный лузер, как Бродский – юзер. Лимонов – человек обочины, всегда на стороне аутсайдеров, сам – аутсайдер. И это не только горемычная его судьба, но и вполне сознательный выбор. 

Да, американская судьба Лимонова не сложилась – во всяком случае, в тех масштабах, на которые он рассчитывал. «Эдичка» здесь не прозвучал – ни как крупное явление прозы, ни даже как скандальный курьез. Вряд ли это можно объяснить только противодействием Бродского: его влияние на американский книжный рынок сильно преувеличено им самим и его соплеменными приятелями. Дело, думаю, в том, что несмотря на сокрушительный американский опыт, читательский адрес Лимонова как писателя, эпатёра и политика по преимуществу русский. Потому он так и не стал событием литературного Космополиса, как тот же Бродский или даже Солженицын, который еще до высылки из России был нацелен на Запад и его реакцию, отчаявшись пробиться к российскому читателю. 

В Париже, куда Лимонов отбыл из Нью-Йорка и где провел 12 лет, у него выходило по книжке в год, он овладел французским настолько, что писал регулярные репортажи и комментарии для французской прессы и готовился перейти на французскую прозу. Сорвалось? Нет, сам выскочил из прорытой им же литературной колеи (к тому времени его книги были изданы на двенадцати языках), писательству предпочтя прикид и автомат – в Боснии и в Приднестровье. «Политическое животное», Лимонов вернулся в Москву не для того, чтобы – если не почить на лаврах, то пожинать лавры (его книги вышли, наконец, на родине и имели успех), но для рисковой политической деятельности.  

Должен признаться, что не являюсь абсолютным поклонником его прозы. А таковые у него имеются. Что далеко ходить: Елена Клепикова, сама по себе автор, мой соавтор по политическим триллерам и по совместительству жена. «Это я – Эдичка», к примеру, мне нравится отдельными главами (всё, что касается любовного поражения героя), а целиком – нет. Не потому, что там описаны всякие гадости-мерзости, типа того же соития с негром в Центральном парке. В конце концов, у маркиза де Сада, Генри Миллера, Луи Селина или Жана Жене тоже достаточно рвотных сцен и пассажей, что нисколько не умаляет их как писателей. 

По преимуществу и в первую голову поэт, Лимонов нашел в стихах жанр и форму, адекватную своему имманентному состоянию. Как прозаик Лимонов натуралист, его проза – сырец, когда дотягивающий до литературы, а когда нет. Что меня смущает, так это прямоговорение, которое противоположно, а может и противопоказано художеству. Сырая, голая, его прославленная и прославившая его книга в целом как бы осталась на уровне документа, фактографа, не став прозой. Согласен с рецензентом «Вашингтон Пост»: Лимонову не удалось представить свою жизнь сквозь призму искусства, а тем более превратить ее в произведение искусства. Потому, наверно, и пришлось добирать за счет экстраваганзы. 

Как раз в следующих своих прозах – особенно в «Молодом негодяе» и «Автопортрете бандита в отрочестве» (так первоначально назывался «Подросток Савенко», пока Синявские, парижские издатели, не переименовали на более пристойное) – при всем их настырном автобиографизме, Лимонову удается достичь бóльших эстетических высот, художественно закамуфлировав свою харьковскую юность. Плюс, конечно, лиризм, который почему-то отсутствовал в дебютном романе поэта Лимонова, а поэт он был отменный, и я понимаю тех, кто ставил его стихи выше его прозы (его приятель с харьковских времен Вагрич Бахчанян, например).

Может быть, порывая с поэзией и обращаясь к прозе, Лимонов с водой выплеснул заодно и ребенка? Или его жестокий ньюйоркжский опыт – не только на социально-бытовом, но и на личном уровне (любовное фиаско), – не оставлял для лиризма места? Любовный опыт Лимонова такой разрушительный, такой удручающий, что он решается на следующую автохарактеристику себя как писателя: «Прежде всего это книги о тотальной невозможности любви к женщине». Тем не менее, ни мизогином, ни мизантропом Лимонов не стал – в отличие от того же Бродского, который также испытал весь морок отвергнутой и обманутой любви. 

В «Книге мертвых», рядом со злоречивыми характеристиками Бродского, Венечки Ерофеева или Сальвадора Дали, есть портреты трагические и трогательные, полные лиризма, задушевности и сочувствия – к примеру, Анны Моисеевны Рубинштейн, первой жены Лимонова (старше его на 6 лет). Хотя в целом, это жестоковыйная книга – в нарушение общеизвестного правила, что «о мертвых – ничего или только хорошее». Лимонов думает иначе:      

«О мертвых надо говорить плохое, иначе, не осудив их, мы не разберемся с живыми. Мертвых вообще всегда больше, чем живых. Быть мертвым – куда более естественное состояние. Поэтому – какие тут церемонии могут быть, мертвых жалеть не надо. Какие были – такие и были. Они имели время, всё, какое возможно. Если не доделали чего-то… ну, разведём руками». 

Действительно, что мертвых жалеть, им уже не поможешь, недаром говорят: как мертвому припарка. Жалеть надо живых – пока они живы. Таких, как Лимонов, который томился тогда в Лефортово. Не потому что к писателю иной счет, чем к неписателю, но из милости к падшим хотя бы – по пушкинскому призыву. Ведь Лимонов мог в тюрьме и загнуться: он уже не подросток Савенко, не молодой негодяй и не Эдичка, и любой недуг в тюремных условиях мог стать для него роковым.    

4

Сам Лимонов на тюремные условия – шконка, баланда, холодный каменный мешок – не жаловался. Наоборот, гордился, что сидит с лучшими людьми (Быков, Радуев) и оптимистически смотрел в будущее: «Если падет один боец, на его место придут другие. Знамя НБП будет над Лефортовым и Бутыркой». А на вопрос, чем займется на свободе, верный себе отвечал:

– С девушкой займусь. Найду себе бабенку нерожалую.

Это из его интервью, тайно переправленное из тюрьмы на волю. 

Иначе, впрочем, Лимонов и говорить не мог – он должен соответствовать собственному имиджу.    

Еще в «Это я – Эдичка» он написал: «К сожалению, моя профессия – герой. Я всегда мыслил себя как героя. Даже книгу с таким названием еще в Москве написал: «Мы – национальный герой».       

Но мы-то знаем, из чего состоят герои (как и антигерои) – сплошь из комплексов, только вывернутых наизнанку. Вот где психологический ключ и к литературному герою Эдичке, и к Эдуарду Лимонову, писателю-эксгибиционисту и политику-экстремалу. С той существенной поправкой: сиделец Лефортово, Лимонов годился своим юным автобиографическим героям в отцы и в деды. Слава Эдички сыграла с Лимоновым дурную шутку – мы продолжали воспринимать его Эдичкой, у которого, несмотря все неудачи, всё еще впереди, тогда как у Лимонова всё (или почти всё) было уже позади: солидный возраст, расшатанное здоровье, да и тюрьма не санаторий, отнюдь. И только боевой дух не сломлен. 

Понимаю, что не юридический аргумент, но прежде всего я представлял, что это не Эдуард Лимонов, а я сижу в Лефортово – это дает верную точку отсчета: сочувствие, жалость, сострадание. Вот именно: 

И нам сочувствие дается, как им дается благодать. 

Помню, последние годы в Питере, а потом в Москве я прожил под страхом ареста. Этот страх и есть автобиографический герой моих «Трех евреев». Позволю себе автоцитату – не из саморекламы, а потому что сейчас, на воле, мне уже так не написать:

Моим пером водит страх – я пишу, потому что боюсь.

Я боюсь писать и поэтому пишу.

Еще, еще, еще…

Так отдаются девственницы: от страха – еще, еще, еще…

Эта книга о страхе и написана она Страхом – Владимиром Исааковичем Страхом.

Страх – это моя фамилия, мое имя, мое отчество.

Страх – это я.

Я выдавливаю из себя страх по каплям, и я боюсь, он затопит весь мир, и никто не спасется.

Я боюсь, что у меня вырвут недопечатанный лист бумаги прямо из машинки – вместе с грешным моим языком: прямо из горла.

Страх, страх, страх, страх, страх – до конца страницы!

В отличие от меня, Эдуард Лимонов был вроде бесстрашен. Даже если это бесстрашие – следствие ярко выраженного у него мазохизма, отсутствия инстинкта самосохранения. Бихевиориста интересует не сознание, а поведение – как совокупность физиологических стимулов и реакций на них. 

Несмотря на все свое бесстрашие, Эдуард Лимонов нуждался в защите. Политика – продукт скоропортящийся, забудутся политические выходки Лимонова, но останутся его книги – и изумительные стихи, и лучшая проза, и блистательные мемуары. Само собой, писатель ответствен перед законом, как и любой другой гражданин, но вот, к примеру, были помилованы, несмотря на доказанные и несравнимо бóльшие преступления –коллаборация с фашистами и предательство родины – Кнут Гамсун и Эзра Паунд. О последнем Оден остроумно сказал: «Сперва дать Нобелевскую премию за стихи, а потом казнить за измену». Как хорошо, что Одена не послушались: ни Нобелевки, ни электростула.

Нечто схожее, но в смягченной форме – соответственно объекту – Тосканини говорил про Рихарда Штрауса: перед Штраусом-композитором я снимаю шляпу, перед Штраусом-человеком надеваю ее обратно.       

Независимо от степени вины Лимонова перед законом, я не хотел, чтобы писателя сгноили в тюрьме. Мне чужды его политические взгляды, но прав Вольтер, который готов был отдать жизнь за право человека высказывать чуждые ему взгляды. В тюрьме Лимонов сочинил книгу о священных монстрах – Гитлере, Сталине, де Саде и почему-то Пушкине – опять «изумизма» ради? Монстры должны быть Лимонову близки – он и в себе обнаруживает много монструозного, что говорит о его писательской смелости: он и в самом деле похож на героев Достоевского, но в отличие от Бродского, я ставлю это Лимонову в заслугу. Хотя скорее он Дориан Грей, чем Смердяков или Свидригайлов. В героях Лимонова – полагаю и в нем самом – гнуси предостаточно, он падок на все, что с гнильцой, с червоточиной, но пусть бросит в него камень тот, кто чист от скверны и сам без греха.  

5

Что такое была его маргинальная партия нацболов? Подростковая затея, а сам Лимонов – хоть и достиг по годам зрелости, но как человек, как мужчина был инфантилен, так и остался до самой смерти «подростком Савенко». Что помогало ему как художнику, но не как политику. Гляньте еще разок на его снимок в прикиде и с Калашниковым в руках – так дети играют в солдатики. Другое дело, что оружие в руках подростка, может быть, еще опаснее, чем в руках взрослого. Но тот знаменитый снимок сделан давным-давно то ли в Приднестровье, то ли в Боснии, где Лимонов выступал в борьбе за правое (с его точки зрения) дело. Политика для него была одной из форм паблисити, перформанс, хэппенинг, его потешная партия – пьедестал для ее дуче. 

А если принимать на веру политические заявления и партийные лозунги, то прежде всего надо было бросить в тюрьму за поджигательные речи и проповедь ненависти и насилия руководителя ЛДПР Жириновского, в теневом правительстве которого Лимонов занимал одно время пост министра внутренних дел, пока не порвал с ним, выступил с разоблачительным памфлетом «Лимонов против Жириновского» и образовал собственную партию. Я от бабы ушел, я от деда ушел… – ну, чистый колобок! 

Как киплингов кот, Лимонов гулял сам по себе. 

Вот и догулялся до тюряги.

Всю жизнь он не только писал, но и делал свою биографию сам, пока его соавторами не стали тюремщики. Его национал-большевистская партия – скорее советско-имперско-ностальгическая, чем националистическая – ни толики шовинизма и антисемитизма: как настоящий большевик, Лимонов был интернационалистом.  

Это к тому, что и среди своих он чужой. Найдите еще хоть одного русского джингоиста без антисемитской примеси. А Лимонов был скорее он юдофилом: его харьковское детство космополитично, без евреев непредставимо, редко о ком с такой нежностью писал этот по своему писательскому амплуа злобный человек, как о жене  Анне Моисеевне и теще Циле Яковлевне. А вот и умилительный вывод в «Молодом негодяе»:

«Смешные евреи, какие смешные и разные. Не живи евреи в Харькове, наверное, было бы скучнее. Нехорошо, когда у всего населения одинаковый темперамент. Если, скажем, будут ходить по Харькову одни степенные солидные украинцы, – как будет скучно. Евреи оживляют Харьков, делают его базарным, представляют в нем Восток. Наши восточные товарищи…»

Само собой, любовь к евреям не делает человека ангелом. 

Есть дамы прекрасные во всех отношениях (привет Гоголю). Как и писатели, хотя те куда реже, чем дамы. Чаще совсем наоборот: тот же Гоголь – жестоко мучил животных. Некрасов был картежный шулер. Фет и вовсе негодяй – довел до самоубийства беременную от него бесприданницу. А Лермонтова взять! Многие теперь склонны оправдывать Мартынова, который, доведенный его оскорблениями, вызвал на дуэль и убил в честном поединке. Все это нисколько не умаляет художественных достижений Гоголя, Фета, Лермонтова, Некрасова и других. Котлеты – отдельно, мухи – отдельно.

Скажем, вы любите писателя Достоевского, но представьте его соседом в коммуналке – взвоете! Помню, как-то защищал я Лимонова от Довлатова, а Сережа мне говорит: «Вы с ним ближе сойдитесь!» Может быть, мне повезло: я знал его шапочно – куда меньше, чем, скажем, Довлатов или Миша Шемякин, а тем более такие его харьковские кореши, как Вагрич Бахчанян и Юрий Милославский. 

Что говорить, есть харизматические личности, а есть совсем наоборот. Эдуард Лимонов сделал ставку именно на антихаризме, пытаясь извлечь из нее литературные и политические дивиденды. Он из породы антигероев – сам выбрал это амплуа. 

В литературу он вломился диким, скандальным романом «Это я – Эдичка», нечто среднее между горьковским «На дне», «Записками из подполья» Достоевского и «Тропиком рака» Генри Миллера. С тех пор не только читатели путали Эдуарда Лимонова с Эдичкой, писателя с его героем, но и сам Лимонов культивировал и лелеял счастливо найденный однажды образ. Даже в названиях своих автобиографических книг: «Дневник неудачника», «Молодой негодяй», «Палач», «Автопортрет бандита в отрочестве» (он же «Подросток Савенко»). От дурной славы Эдички Лимонову не избавиться было уже никогда, да он и не хотел. Скандалист и эпатёр, он добирал с помощью не только литературного куража, но и политического экстремизма. 

Маргинал, пария, изгой, он ухитрился восстановить против себя культурно-общественный истеблишмент трех главных городов мира, где обитал – Нью-Йорка, Парижа и Москвы. Может быть, потому так редки были голоса в его защиту. Мое тогдашнее эссе – глас вопиющего в пустыне, но был-таки услышан. 

6

Впервые я услышал о нем в Коктебеле от его старшего земляка по Харькову Бориса Абрамовича Слуцкого: он хвалил стихи Лимонова. Потом Лимонов отвалил за кордон, и Юнна Мориц показала мне как-то его письмо из Америки: резко антиамериканское. Мало чем отличавшееся от последовавших диатриб в его прозе (типа «Я хотел видеть Америку уничтоженной, стертой с лица земли…») В Нью-Йорке я встретил его на дне рождения одной общей приятельницы, которую он описал под вымышленным именем в «Это я – Эдичка» в отдельной, посвященной ей главе под названием «Розанна» с таким вот началом: 

Она была первая американская женщина, которую я вы.бал. Это анекдотично, но я вы.бал ее именно 4 июля 1976 года – в день двухсотлетия Америки. 

Эта наша общая приятельница родилась в День независимости США, а так как она жила в пентхаусе рядом с Колумбийским университетом, где мы с Леной тогда были visiting scholars, то в день ее рождения из примыкающего к квартире садика на крыше мы впервые смотрели американский салют. Было это двумя годами позже «Эдички», Лимонов выглядел вполне пристойно и, как мне показалось, заискивал перед американами, а тех было на пати большинство. Как мы знаем из его автобиопрозы, заискивания эти ни к чему не привели, и Лимонов, оставшись за бортом американской жизни, эмигрировал из Америки во Францию (в обратном направлении проследовал его приятель Миша Шемякин).    

Должен сказать, что «Розанна» схвачена на редкость точно и легко узнаваема. Как и другие его персонажи, с чьими прототипами мне довелось быть знакомым. Не помню обиженных на Лимонова (как, например, на Довлатова), а один мой приятель даже гордится, что выведен эпизодически (один абзац) под псевдонимом в «Это я – Эдичка» и указывает точно страницу. Глаз у Лимонова цепкий и приметливый – если бы не стал прозаиком, то мог бы стать классным документалистом. Чему доказательство его нон-фикшн: упомянутые «Лимонов против Жириновского» и «Книга мертвых», а также последняя книга, которую он закончил за несколько недель до ареста и которая, возможно, послужила его главной причиной – «Охота на Быкова». 

Если даже причины его ареста, как он сам считал, не уголовные, а сугубо политические, то дело, боюсь, не в его шутейской партии экстремалов-маргиналов, а в том, что Лимонов ввязался в большую игру. В своей книге он вскрывает политическую подоплеку обвинений красноярскому предпринимателю Быкову, вскоре соседу Лимонова по Лефортово. А с главным недругом Быкова красноярским «генерал-губернатором» Александром Лебедем у Лимонова счеты были еще с приднестровских времен, когда тот командовал 14-ой армией, а Лимонов воевал в отряде комбата Костенко, в убийстве которого Лимонов прямым текстом обвиняет Лебедя. Компра? Доказательств у Лимонова – никаких. А есть ли они у тех, кто утверждает, что именно Лимонов навел гэбуху на Плешкова, который был отравлен в Париже, куда привез секретные материалы для своего шефа по «Совершенно секретно» Юлиана Семенова?

Эту историю я впервые услышал от и.о. главреда «Совершенно секретно» Артема Боровика в «Арагви», когда прилетел в Москву спустя 13 лет после отвала. С Артемом и Вероникой я встретился по делам – и подружился. Он тиснул в своем таблоиде пару глав из моего романа «Операция «Мавзолея» и набрал для публикации еще кучу моих опусов: два больших рассказа – «Сердца четырех» и «Призрак, кусающий себе локти», главы из «Андропова» и «Трех евреев» (и всё напечатал). Плешков был убит, Семенов лежал в коме, отцу Александру Меню, члену редколлегии «Совершенно секретно», осталось жить всего несколько месяцев. 

Что между ними общего, кроме того, что все трое были евреи, но это не имеет никакого отношения к моему сюжету? Куда важнее, что они были связаны с органом печати, который поставил целью тайное сделать явным. Будто бы Плешков вез Семенову магнитофонную запись, где отец Александр Мень изобличает высших иерархов РПЦ в связях с КГБ (гипотеза бывшего сотрудника «Совершенно секретно» Вадима Молодого). Помню, Артем был в тот вечер сильно возбужден, имя Лимонова не сходило у него с языка, он подозревал его в худшем, но прямых доказательств не было. В «Книге мертвых» Лимонов дает свою версию парижских встреч с Семеновым и Плешковым – не очень убедительную. Чем больше он оправдывается, тем больше подозрений. А потом был убит новый главред «Совершенно секретно» мой друг Артем Боровик.   

Дела темные, черт ногу сломит, но из песни слова не выкинешь. Привожу эту историю, словами Светония, «лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, что считаю ее истинной или правдоподобной». Как бы там ни было, в литературе Эдуард Лимонов останется. В отличие от политики.   

Кто знает – может быть, Лимонову было безопаснее тогда сидеть в тюрьме, чем разгуливать на свободе? Тем более, на него уже было покушение – еще в 1996 году: чудом жив остался. 

Вот я и говорю: хорошо, что Лимонов умер своей смертью. 

От коронавируса?

Владимир СОЛОВЬЕВ

Нью-Йорк