Владимир Соловьев | Какое тебе дело, ты сам по себе?

Криминальное чтиво-2

…переключить свое внимание от мира античности на события окружающей жизни.
Джозефина Тэй. Мистификация

Это давняя история, а начну ее и вовсе с древней истории – с греков, к которым прикипел с первого курса Академии художеств, когда писал курсовую о праксителевой Артемиде из Габий. От нее дошла римская мраморная копия, а с нее уже в новые времена был сделан гипсовый безжизненный слепок, который и хранится среди прочих механических копий в нашем музее для обучения студентов, начиная с середины ХУ111 века вплоть до меня.

С визуальной античности я перескочил на словесную, чему способствовала отчасти моя первая и последняя любовь, которая училась в пятнадцати минутах ходьбы по набережной Невы в универе. С греками я был на короткой ноге, что было причиной насмешек Лены Клепиковой, ибо, понятно, я знал их в русских переводах, а моя тогда уже жена кончала классическое отделение филфака с дипломом о греческой эпиграммистке Аните Тегейской, от которой до нас дошло всего ничего – несколько коротких стихов из жизни фауны: о петухе, дельфине, кузнечике, цикаде, охотничьей собаке и боевом коне. Вдобавок Лена шпарила мне наизусть по латыни любовные и скорбные элегии Овидия и тут же для меня профана переводила на наш великий и могучий. Опускаю наши с ней вечные споры об Афинах и Иерусалиме, которые прямого отношения к печальной истории, которая случилась уже здесь в Америке, не имеют.

А кто имеет, так это греческие трагики, из которых я любил только одного – промежуточного, срединного, гениального Софокла за то, что вровень с изначальными мифами, особенно в фиванском цикле, который Фрейд, сексуально скособочив и тотально обобщив, доразвил до Эдипова комплекса. Родоначальник Эсхил все-таки скован, многословен и не дотягивает до мифологической полисемики, а основоположник европейской драмы душевед Еврипид отягощен психологизмом в урон мифологизму. Предпочтительней тогда Шекспир, Чехов, Ибсен, Пиранделло, Володин, которые довели психологическую драматургию до совершенства и виртуозности, и только Жироду, Ануй и О’Нил вернули ее обратно к мифологии. О’Нилу, самому молодому нобелю (а не наш Бродский) я особенно благодарен, пусть и с оттенком зависти, что ему удалось в трилогии «Траур – участь Электры» пересадить греческий миф на современную почву, тогда как я никак не находил аналогов греческой теогонии в окрестной жизни, пока не стряслась эта история с нашим здешним переводчиком поэтом и эссеистом Алленом, пусть и посмертно. Отнесем ее к жанру криминального чтива, как и предыдущий мой сказ «Имаго».

Когда наш друг Аллен умер, Довлатов откликнулся на мою печаль меркантильно: «Умирают нужные люди». В том смысле, что хорошего переводчика – днем с огнем. А Аллен был классным переводчиком, хотя русский у него далек от совершенства, зато английский – супер! Русский он узнал морпехом во Вторую мировую. В ожидании высадки на европейский континент, которая так и не состоялась, команде было предложено освоить любую гражданскую профессию – из союзнических соображений Аллен решил стать переводчиком с русского, и к нему из Америки на корабль катапультировали средних лет эмигрантку с ее русским времен Очакова и покоренья Крыма, на которой он женился, сойдя на берег и разведясь с мормонкой.

Здесь позарез напомнить, что от помянутой греческой троицы до нас дошли крохи – по несколько пьес от каждого. Эсхил и Еврипид написали по девяносто каждый, а выжили соответственно – 6 и 18. Самый плодоносный из них мой Софокл сочинил 123 трагедии, а дожили только 8, но зато какие: «Царь Эдип»», «Эдип в Коломне», «Антигона», «Трахинянки», хоть и звучит по-нашенски не совсем пристойно. Отчасти и хорошо, что так мало – кому под силу осилить три сотни пьес и отобрать лучшие? С другой стороны, мое предпочтение может и субъективное, а то и ошибочное: вдруг от Эсхила и Еврипида до нас дошли не лучшие пьесы, зато от Софокла – наоборот?

Я был опутан греческими мифами не только по их хрестоматийному пересказу Гесиодом в «Трудах и днях», но и с апокрифами в «Метаморфозах» Овидия. Бесконечные ответвления и варианты этих мифов и позволяют мне мифологизировать разыгравшуюся на моих глазах трагедь. Пусть натяжка – в самом деле, какой Эдипов комплекс у Ореста, который убил не отца, а мать? Науськала его, понятно, сестра Электра, с которой его связывали не только сиблинговы отношения, но и инцестные, пусть и апокриф, хотя кто знает, со свечой не стоял? Защитником Ореста на суде был Аполлон. Адвокат дьявола? Аполлон полагал убийство матери не таким уж страшным преступлением, так как женщина, по мнению этого бога, – всего лишь вместилище для мужского семени. Дословно:

– Отец сыну родней, чем мать: отец зачинает плод, мать лишь взращивает его в утробе. Отец и без матери может родить: вот перед вами Афина, без матери рожденная из головы Зевса!

Суд внял и оправдал Ореста.

Боюсь, однако, наш американский суд не принял бы Аполлонов аргумент, прозвучи он в деле Алленова сына об убийстве своей матери – вдовы моего дружка. Да и вряд ли кто в наш рецидивно-матриархальный век решился бы повторить слова бога-мизогина.

У Аллена был богатый матримониальный опыт. Пятеро деток – и все от разных жен.

– Что я хуйвейбин какой! – объяснял он мне. – Забрюхатил – женись.

Или это рудимент мормонского многоженства, хоть Аллен и отошел от семейной религии, когда развелся с первой женой мормонкой? От нее у Аллена была дочь, которая дважды неудачно выходила замуж – сначала за насильника, потом за импотента, и которую он приютил в своей временно холостяцкой квартире, но однажды ночью она пырнула его спящего ножом, обвинив в изнасиловании. Слава Богу, жизненно важные органы задеты не были. Аллен отозвал жалобу, обвинение с нее сняли – дела семейные, чего не бывает. А убийство матери не семейные дела? Тогда и весь «Гамлет» – семейная драма. Стимул Призрака – отмщение или ревность? Да и вопрос об отцовстве самого Гамлета, хоть и не поднят Шекспиром, но с повестки не снят. Вот где мое криминальное чтиво соприкасается с великой трагедией. Как ее приквел.

Противоречила ли матримониальная установка Аллена его проституточему опыту, о котором он мне тоже рассказывал? Нет, не жиголо, а именно проститут – так он подрабатывал, когда сидел на мели после выхода первого тома его сатирического, под Рабле, романа из ньюйоркжской богемной жизни. Критикой роман был принял хорошо, но никакой прибавочной стоимости в пользу автора. Второй том Аллен так и не написал, хотя задумывал три, зато пил по-курному, взахлеб.

– Дурная наследственность, – объяснял он. – Двойная.

Аллен был полукровка: наполовину ирландец, на другую индеец из племени чероки.

Несмотря на свою кельтскую половинку, а может именно поэтому не признавал Джойса, противопоставляя ему Пруста. Французский у Аллена был совершенный в отличие от его русского, с которого он перевел в том числе 11 трудных басен архаика-новатора Крылова и решительно предпочитал гладкописцу Лафонтену. Литературные вкусы и представления у него были диковинные, он нажил немало врагов своими эссе в престижном «Нью-Репаблик», где тиснул однажды разгромную рецензию на четырехтомник Набокова «Евгений Онегин». Набоков после этого перестал с ним здороваться при встречах, не узнавая (его манера), а Аллен продолжал уже устно нападать на русско-английского гения, утверждая, что лучшие его книги, включая «Лолиту», сочинила Вера Слоним.

На похороны на ветеранском кладбище на Лонг-Айленде явились все пять его жен, включая первую мормонку и вторую русскую, и ни один из его детей. Собственно, последний и не мог явиться, потому как родился незадолго до его смерти, само собой, от цирроза печени. Зато само явление этого младенца мужеского пола было настолько сенсационным, что о нем трезвонили в газетах, по ящику и в блогосфере. Слава к этому мальчику пришла еще до его появления на свет божий, когда Жозьян, его будущая мать, зная о смертельной хвори Аллена, пошла на преждевременные роды, чтобы он успел повидать своего сына – семя умирающего, заброшенное в вечность. Стимулированные схватки, кесарево сечение и проч., я не спец в гинекологии, Орест (и далее буду так его звать) родился шестимесячным. Ну это ли не великая любовь, в чем Орест тинейджером начал сомневаться?

Завязка семейной драмы? Да нет же. Завязка произошла за шесть месяцев до рождения недоношенного Ореста, подозревал Орест. И даже еще раньше, когда Аллен познакомился с гёрлой своего младшего брата Майкла и отбил ее, а когда та подзалетела, женился согласно своим джентльменским правилам. И что это нашло на Ореста, что он усомнился, кто именно из братьев обрюхатил его будущую мать? А знала ли об этом сама Жозьян, которая, опять-таки по подозрению Ореста, делила в то время ложе между двумя братьями – по новой любви со свежим любовником и по привычке с предыдущим? Интересно, подозревал ли о таком сюжетном коленце Шекспир, а если подозревал, почему не дал себе волю: Гамлет убивает не дядю-отчима, а биологического отца? Впрочем, и мой сказ, забегая вперед, вильнет в сторону от этой фрейдовой парадигмы, да читатель наверняка уже кумекает, что к чему. Другой вопрос, как Аллену удалось уболтать Жозьян, если она, выбрав старшего брата, продолжала с Майклом?

Здесь в гипотезе Ореста я видел слабое звено, на что прямо ему указал, когда он поделился со мной своими беспокойными догадками. А мы с ним подружились, единственным из отпрысков Аллена, когда Орест разбежался со своим отчимом – он сам явился ко мне как к близкому другу его отца, хоть и поставил под вопрос его отцовство, но это только усиливало его жалостливую любовь к Аллену, которого он, понятно, не помнил и знал только по фоткам. И хоть привычка свыше нам дана, но в данной ситуации не объяснение, возразил я Оресту. Есть и другое, сказал он, но какое именно выяснилось только на суде.

На ветеранском кладбище, где покойнику отсалютовали и вручили вдове аккуратно сложенный звездно-полосатый, я впервые увидел Майкла, который был схож лицом с Алленом (или я принимаю за сходство их явные индейские черты?), но Аллен был более крупным, тяжелым и рыхлым, а Майкл помельче, моложе, стройней, подвижнее. В отличие от Аллена, он остался верен религии предков.

Из присутствующих жен, я был знаком с двумя последними – негритянкой, от которой у Аллена родился кудрявый мальчик с обезьяньей мордочкой, названный Пушкиным за сходство с нашим великим арапчонком, и Жозьян, наполовину француженкой, на другую – перуанкой, подростковую дочь которой от палестинского дипломата Аллен удочерил, я за ней слегка приударял, пока Аллен в другой комнате переводил очередной мой опус, запивая дешевым вином из огромной бутыли, которую к вечеру опустошал. В смысле лапал, тискал и целовал, а она, хоть и понарошку, но больно кусалась, когда мы с ней садо-мазохистки играли в арабскую террористку и заложника израильтянина, и она для виду звала Аллена на помощь, когда мы заходили в своих играх слишком далеко, но он не откликался, зная, что я знаю пределы. Так и было: чту уголовный кодекс, пусть и американский. Было это еще до #ME TOO. Смуглая эта юная леди безотказно действовала на мое либидо, и зарядка секси-батарей не пропадала даром, когда возбужденный я возвращался домой к моей единственной и неповторимой. Чем не афродизиак?

Сексуально многоопытный Аллен, привыкший вкалывать, как мужчина, не за страх, а за совесть (а иногда и за деньги), бы, темнемень, поражен своей новой пассией:

– Представь, целую ночь трахаемся, я пассивная сторона, зато она работает не покладая рук, – сообщал он мне, как мужчина мужчине. – И не только рук, сам понимаешь. Какие божественные минеты…

– И не скучно? – вопрошал его собеседник, потому как я привык к собственной сексуальной пассионарности и не одобрял перехват инициативы, кто кого едрит в конце концов? Кто из нас самец! Те же минеты взять. Что касается меня, то только любимой женщине, которая благодарно считает оральный секс божественным, а пенисуальный человеческим. Что касается мне, то сосалок воспринимаю без особого энтузиазма, полагая их оральные услуги изощренной формой онанизма, с сомнением относясь к известному мему Апдайка: «Рот – придворный мозга. Гениталии совокупляются где-то внизу, это третье сословие, когда же за дело берется рот, это означает слияние тела и сознания. Поедание партнера – священнодействие».

– Бывает и скучно, – согласился со мной Аллен. – Я засыпаю, а она продолжает наяривать. Нимфоманочка.

Не этой ли ее гиперсексуальностью объясняется, что овдовевшая Жозьян так быстро утешилась и выскочила за младшего брата и полового предшественника, который усыновил Ореста на свою голову? Ну да, скорее, чем царь Эдип, принц Гамлет: на брачный стол пошел пирог поминный. Не то чтобы вдова должна и гробу быть верна, как наивно полагал родоначальник, чья будущая вдова не была ему верна и при жизни, но именно это скоропостижное замужество так смущало впоследствии Ореста, которому дядя-отчим был безупречным отцом и товарищем по играм в раннем детстве. Тем более, палестиночка, с которой у нас были шуры-муры до известного предела, отбыла в Монреаль в универ Макгилла, знаменитый своими выпускниками – нобелевскими лауреатами и канадскими премьерами, а потому Орест рос единственным и избалованным именно отчимом ребенком. Что ему так нравилось в малолетстве, но стало беспокоить, когда он подрос и вошел в пубертатный период. Как загадка Сфинкса, уж коли нас повело на греков, да и куда от них деться?

Как раз Жозьян, совершившая публичный подвиг любви к умирающему мужу, не то что была равнодушна к сыну, но после родов немного ослабла и бегала по врачам, что те поначалу объясняли вмешательством в натуральный процесс беременности и преждевременным разрешением от бремени, пока не стали склоняться к более грозному диагнозу. Но это уже спустя, когда Орест кончал школу.

Ростом, статью, даже походкой Орест все больше походил на дядю, чем на Аллена, но, во-первых, те были братья, а во-вторых, наследственность порою передается не прямо: ход конем, вот он и пошел в дядю. И еще юношеское отчуждение Ореста было отчасти реакцией на его прежние слишком близкие отношения с жовиальным отчимом. Его раздражало в нем теперь всё – от жеребячества до эксгибиционизма. Ну ладно, дома он рутинно разгуливал голышом и обожал нудистские пляжи, тогда как Орест рос замкнутым, застенчивым интровертом, с уклоном в негативчик, но Майкл еще обожал фотографироваться голым и стал выставлять свои обнаженки на всеобщее обозрение в тырнетах, вплоть до декольтированной фотки на фейсбуке. В профиль, правда, так что его выдающиеся гениталии скорее угадывались, чем просматривались. Тем не менее Хозяин Сахарной Горы на месяц его забанил. Орест продолжал фейсбучить как ни в чем не бывало и только где-то через полгода выяснилось, что в бан его дядю-отчима отправили по доносу Ореста, в чем тот сам признался, не испытывая ни капли раскаяния. Наоборот, считал себя морально правым. Похожую историю я мельком упоминал в другой своей прозе.

Перед этим, правда, случилась одна досадная история, когда Орест влюбился в молоденькую училку сравнительной литературы, и она, как ему казалось, отвечала взаимностью, но американские школьные нравы табуировали подобные отношения, хотя и случались проколы с судебным преследованием зарвавшихся педагогов. Если бы дело упиралось только в мораль и закон! Но тут Орест узнал о том, о чем даже не подозревал, хотя был от природы и по домашним обстоятельствам человеком подозрительным – что у отчима роман с училкой, они и снюхались благодаря Оресту, что тому было особенно обидно.

Нет, Орест не осуждал легкомысленного дядю-отчима в измене матери, Жозьян к тому времени совсем сдала, какой там секс с женой, у которой болезнь Шарко, мышцы скованны и атрофируются, движения затруднены, одним словом, амиотрофический склероз двигательных нейтронов, а Майкл мужчина в самом соку. Если у Ореста и возник на этой почве Эдипов комплекс к человеку, который заменил ему отца, то причиной тому не мать-калека, а училка литературы: любовное соперничество, которое он проиграл отчиму. Такая вот невезуха. Хотя не исключено, что где-то на глубине, в подсознанке, фигурировала и Жозьян, но ввиду того, что она выпала по медицинским причинам из сексуальной обоймы и как женщина не котировалась, то и произошла подмена матери на учительницу. Та была, понятно, постарше Ореста и сношалась с его отчимом, а потому была теперь для Ореста своего рода материнской фигурой, которую он продолжал желать, как женщину. В каком-то подспудном смысле Орест чувствовал себя предшественником отчима, как отчим когда-то был предшественником его отца.

Вот всё это у Ореста и выплеснулось из-под глыб бессознательного наружу, и парадоксальным образом этот травматический для подростка любовный опыт укрепил его подозрения, что его отчим-дядя на самом деле его отец. В этой семейной интриге он винил не Майкла, а Жозьян, которая своей непотребной нимфоманией смешала все в доме Облонских. Самой Жозьян было теперь уже не до чего, она угасала на глазах, жить ей осталось пара-тройка лет от силы.

Потерпев мужское фиаско, Орест, будучи сам смешанных кровей – вот именно, плавильный котел – обратил, наконец, внимание на влюбленную в него одноклассницу – еврейку, этакую не от мира сего тонную целочку, которая как-то сразу забеременела, и Орест готов был на ней жениться не только из моральных соображений, но еще чтобы поскорее покинуть ненавистный домашний очаг, но тут возникло неожиданное препятствие.

Хотя Сара не из правоверной семьи и о своем еврействе дома вспоминали только по большим праздникам, ну типа католиков раз в году (в Рождество), но все-таки ее родаки настаивали на гиюре. Еще хорошо обрезание не требовалось – как и большинство американцев, Орест был обрезан в младенчестве в роддоме, пусть и не по религиозному обычаю. Однако будучи агностиком, Орест воспротивился переходу без разницы в какую религию, а не потому что иудаизм. Но не это была причина несостоявшейся женитьбы, а только повод. Причину я знаю от него самого. Смущало его, как ни странно, что у Сары до него не было никакого сексуального опыта и она досталась ему девицей. Наоборот, чем в том анекдоте, когда жених предупреждает невесту: «И чтобы никаких измен в прошлом!».

Не совсем, как у Хемингуэя или в «Семи красавицах», что лучшая жена – проститутка и при таком богатом опыте уже не будет любопытствовать на стороне и не ударится в блуд, да хоть в одноразовую, по случаю, измену. Вот чего опасался Орест, что Сара поступит в колледж с неизбежным мужским напором студентов и профессоров на привлекательную замужнюю девственницу, и она с кем-нибудь разок-другой перепихнется из любострастия или для расширения сексуального опыта, и тот окажется в том числе физически, хотя не только, предпочтительней, и Сара не просто изменит ему, но и бросит его. То есть в каждой женщине мой юный друг видел потенциальную шмару, окромя профессиональных шлюх, которым обрыдл их проституточий опыт, и они поддались в тихую семейную гавань.

Я попытался перевести разговор в шутку и неосторожно напомнил Оресту итальянскую поговорку:

– Все женщины шлюхи, и только моя мама святая.

– Если бы! – сказал Орест и странно на меня так посмотрел. – Профессиональные шлюхи не выдерживают конкуренции с халявными.

И тут только я врубился, что личная скромная эмпирея Ореста включала, помимо Сары, двух всего женщин: училку, которая в его превратном представлении изменила ему с его отчимом, и свою мать-нимфоманку, которая сношалась сначала с одним братом, потом с другим, а когда он умер, вернулась к его предшественнику. И было в опыте Жозьян, наверное, много других партнеров, а не только палестинец, от которого у нее такая соблазнительная дщерь, молочная сестра Ореста, ненавидимая им за цвет кожи и волосатые ноги: «У нее даже усики уже пробиваются», – брезгливо говорил мне этот мизогин. Наши мнения об этой арабской девочке в корне расходились. Как и вообще о женщинах: женолюб – и женоненавистник. Орест даже прохаживался по поводу моей ревнучей прозы, считая недостатком ее неопределенность, недосказанность: он бы поставил ревнивца перед fait accompli. А как-то в Ботаническом саду, где я тайком собирал букет Лене Клепиковой, Орест не сдержал раздражения:

– Зачем ей столько цветов?

Тут и я не выдержал:

– Совсем тебе крышу сорвало. Тебя бы к мозгоправу.

Короче, с Сарой они разошлись, она пошла на аборт, но в самый последний момент, когда была уже ее очередь на операцию, сбежала из больницы и родила похожую на Ореста девочку, к которой он был отменно равнодушен уже за то, что не малец. Девочку взяли к себе чадолюбивые родаки Сары, чтобы не отвлекать единственную дочь от учебной карьеры, и она круглая отличница в школе легко поступила в Бёркли. Орест остался в клятом доме с любвеобильным отчимом и умирающей матерью.

Надо признать, он оказался заботливым сыном и, хотя у Жозьян вдобавок к сиделке была хоуматендант, выгуливал мать на инвалидной коляске и проводил довольно много времени у ее постели – читал ей, разговаривал, давал лекарства. Как оказалось, не без задней мысли. По крайней мере так утверждал прокурор в ходе судебного разбирательства. Сиделка подтвердила, что разговор сына с матерью происходил иногда на повышенных тонах. О чем именно, сиделка не знала, так как не привыкла, по ее словам, подслушивать, хотя и находилась в соседней комнате. При перекрестном допросе кое-что из разговоров Ореста с покойницей стало все-таки известно, хотя адвокат настаивал прекратить допрос этой порядочной и честной женщины. На что прокурор возразил, что любопытство нисколько не умаляет порядочности и честности, да и не обязательно подслушивать, чтобы услышать, паче стенки в доме тонкие, дверь между комнатами на всякий случай была приоткрыта. Судья с этим доводом согласился, и сиделка вынуждена была рассказать, что она слышала, не подслушивая.

Сын интересовался у матери ее прошлым еще до его рождения. Это был дружеский разговор, но иной раз он походил на допрос с пристрастием. Ореста, в частности, интересовало, продолжала ли Жозьян встречаться с младшим братом, когда вышла замуж за старшего.

– Случалось. Он остался совсем один в нашей квартире – уборка, постирушки, обед на пару дней вперед. Разное.

– Когда он был дома?

– Да, – устало сказала Жозьян. – Что ты от меня хочешь?

– Ты с ним спала? – спросил Орест напрямик.

– Он был так одинок. Переживал мой уход, тем более к брату.

– Он не любил Аллена?

– У него сызмала комплекс младшего брата. А у меня перед ним чувство вины. Мне его было жалко.

– И ты его пожалела.

– Бывало. Как ты не понимаешь, они очень разные.

– В постели?

После небольшой паузы:

– В постели тоже.

– Почему ты ушла к Аллену?

– Потому и ушла.

Так выглядели их разговоры в моем пересказе пересказа сиделки.

Несмотря на возражение защиты, по требованию прокурора было предъявлено вещественное доказательство – последняя книга, которую Орест читал матери. Она осталась на прикроватном столике после смерти Жозьян. Это был роман Анри де Ренье «Необыкновенные любовники» по-французски – для Жозьян родной язык, а Орест знал его с детства от полуфранцуженки матери.

– Роман о двух братьях, – пояснил прокурор и попросил открыть книгу на закладке и зачитать отчеркнутый абзац – сначала в оригинале, потом перевод:

«…и все было общее между ними, вплоть до женщин, которыми не раз они делились по-братски. Один получал от них больше любви, другой извлекал из них больше наслаждения. Альберто де Коркороне, меньший ростом, проявлял себя пылким и чувственным; Конрадо де Коркороне, высокий, казался ласковым и мечтательным. Альберто вел себя со своими любовницами страстно, Конрадо – нежно. Поэтому любовницы Конрадо довольно быстро забывали, что он их любил, а любовницы Альберто долго помнили его любовь».

– Так кто из них был Альберто, и кто – Конрадо? – спросил прокурор у Ореста, когда дошла до него очередь и он был вызван для показаний.

– Откуда мне знать? – уклонился он от прямого ответа. – Разве в этом дело? Аллен называл ее нимфоманкой.

– А ты откуда знаешь? Ты был сосунок, когда твой отец умер.

И тут Орест сослался на меня. Так автор оказался вовлечен в эту судебную историю, пусть и маргинально. Я занял свидетельское место, поклялся говорить правду, только правду и ничего, окромя правды, и пересказал уже известные читателю впечатления Аллена от секса с Жозьян, поправив Ореста: не нимфоманка, а нимфоманочка. Этим не ограничилось – обе стороны стали меня расспрашивать про Ореста. Я расхваливал его на все лады – комар носу не подточит.

Потом свидетельское место снова занял обвиняемый и прокурор прямо спросил, чего он добивался от умирающей матери – и чего добился.

– Ничего не добился, – сказал Орест. – Она сама не знала, кто мой отец. Такой промискуитет предшествовал моему зачатию.

Зал только что не ахнул. Повисла гнетущая тишина.

– Она так и сказала?

– И добавила, что теперь без разницы. Какое тебе дело, ты сам по себе. Что-то в этом роде, дословно не помню.

– А твой отец догадывался?

– Который из них? Я предложил Майклу сдать нам тест на ДНК – он наотрез отказался. Правда – последнее, что могло его интересовать.

– Я спрашиваю про официального отца.

– Так я же его не знал. Это Призрак, как у Шекспира. Но думаю, что кой-какие сомнения у него были, потому мать и пошла на преждевременные роды, чтобы хоть как-то его утишить. Зато этому по барабану.

– Потому что он слишком любил твою мать? – предположил прокурор.

– Да никого он не любил и не любит, – взорвался Орест. – Кроме самого себя. Как кто-то сказал: любите самого себя – этот роман никогда не кончается. Безлюбый, но любвеобильный. Для него главное сам акт, а с кем без разницы. Похоть противоположна эротике. Потому и потаскун.

Скорее это были счеты Ореста за училку, решил я, пусть бы сам он не признал этого вслух. А может и самому себе.

– Ты ненавидишь дядю? – спросил прокурор.

– Его-то за что? – искренно удивился Орест. – Оба были жертвами ее неуемной похоти.

– Почему же она ушла от одного брата к другому?

– Потому что Аллен ее любил, а Майкл любил себя. Ей захотелось замужества, надежности.

– А возвращалась к Майклу по привычке, из жалости? – подсказал адвокат. –

Есть теория, что трудно отказать бывшему любовнику.

До меня только сейчас дошло, что ни защита, ни обвинение не вызвали Майкла. Он присутствовал на суде в третьем лице без права голоса. О нем говорили, а он молчал.

– Совсем нет! – решительно возразил Орест. – Из непотребства, из сластолюбия, она же нимфоманка. Ну, нимфоманочка, какая разница? Женщины аморальны.

В зале, понятно, шум. Зачем Орест настраивает против себя членов жюри, там четыре дамы?

– Все? – спросил прокурор.

– Всех я не знаю, у меня скромный опыт по этой части. Но те, которых знаю, – несомненно. О других догадываюсь.

Это он о бедной Саре, решил я.

– Хотите знать всю правду? – спросил обвиняемый.

– Мы здесь именно для этого, – сказал судья.

– Жозьян вышла замуж за Аллена потому, что он ее так сильно любил, а возвращалась к Майклу, потому что он ее трахал по-черному. В этом разница между братьями при их внешнем сходстве. Вот вам ответ, кто Альберто, а кто Конрадо. Вот почему любовницы Альберто долго помнили его любовь. Вот какая бабам нужна любовь. Они насквозь физиологичны. Есть разница между любовью женщины и любовью мужчины.

– Ты любил свою мать? – спросил адвокат.

– Я ее ненавидел.

– Это и есть причина, почему ты ее убил? – сказал прокурор.

– Неправомочный вопрос – вы подсказываете обвиняемому ответ, – вмешался адвокат, не дав ответить Оресту. – Подсудимый не убивал ее. Это то, чего она сама хотела. Она умирала в страшных физических муках, к которым добавились муки моральные.

– Благоприобретенные моральные муки, – возразил прокурор. – Это сын внушал матери чувство вины за прошлое. Путем трансфера – ненавидя мать, он заставил ее ненавидеть себя.

– Это любовь-ненависть, – сказал адвокат. – В детстве он страстно любил свою мать, а потом произошел перелом, когда подростком усомнился, что Майкл ему отчим, а не отец. Даром что ли период полового созревания называют вторым рождением. Подсудимый как бы родился заново. Вот он и полюбил отца, которого никогда не видел, если не считать младенческие глазенки недоношенного ребенка, зато отчима-дядю разлюбил, хотя тот как раз любил его, как родного сына, что мальчика теперь все больше и больше смущало. А теперь представьте, что Гамлет сын не Призрака, а Клавдия. Такое бы и Шекспиру не привиделось, если только он, действительно, автор «Гамлета». Но теперь это азы психоанализа.

Тут вмешался судья, сказав, что защита усложняет и запутывает дело.

– Ладно, вернемся к делу, – согласился адвокат. – Жозьян сама попросила о передозировке снотворного и болеутоляющего. К кому еще, как не к сыну, могла она обратиться? Не к сиделке же, которая выдавала ей по таблетке. Это была эвтаназия.

– Которая тоже вне закона в нашем штате, – напомнил судья.

– К животным добрее относятся, чем к людям, – сказал адвокат. – Собак усыпляют, а человека заставляют мучиться, пока у него хватает сил и даже когда у него

уже нет больше сил. Принуждать человека жить против его воли – подлянка.

Человек есть испытатель боли. Но то ли свой ему неведом, то ли ее предел, – возразил я мысленно адвокату с помощью моего питерского дружка.

– Закон есть закон, – сказал судья. – Даже если вы предпочитаете, чтобы людей усыпляли, как собак.

– Почему тогда Жозьян не оставила записку с распоряжением об эвтаназии, чтобы не подводить сына? – спросил прокурор.

– На полу у кровати была найдена записка умирающей, – и адвокат попросил ее зачитать:

– «Я скажу все, что можно сказать. Мой сын…»

На этом записка обрывалась.

– Ни слова об эвтаназии, – возразил прокурор. – И почему вы решили, что это предсмертная записка?

– Каким почерком она написана! Каракули, трудно разобрать. Здесь не надо быть графологом, чтобы понять, что это предсмертная записка, которую у Жозьян не хватило сил дописать. Следующая фраза «Мой сын…» только начата. Легко догадаться, что она об эвтаназии.

– Мы вступаем в гипотетическую область догадок и предположений, – сказал судья. И напутствовал жюри: – Вам надлежит решить не виновен или не виновен подсудимый, а какое из преступлений он совершил – убийство или эвтаназию? Что-то я не припомню, чтобы в судебной практике нашей страны был подобный прецедент.

Жюри удалилось на совещание.

Единственное, что остается автору, поставить себя на место Ореста. Не будь у меня писательской отдушины, куда уходят все мои переживания, отданные к тому же героям, кого-нибудь бы прикончил или наложил на себя руки. Настоящая жизнь для меня в литературе, а не в жизни.

Еще одна ссылка на греков обязательна?