Как Клод Ланцман нарушил все правила, чтобы создать «Шоа»

Спустя сорок лет после выхода «Шоа» Клода Ланцмана (1985) о нем говорят не просто как об одном из величайших документальных фильмов, когда-либо снятых, но как о фильме, который необходимо было снять, чтобы встряхнуть мир и заставить его принять недавнюю травму, пишет журналист Guardian Филип Олтерман. Новый документальный фильм показывает, с каким трудом и какими сомнениями рождался этот шедевр французского режиссера.

В рамках подготовки к фильму «Все, что у меня было, это ничто», премьера которого состоялась на Берлинском кинофестивале, французский режиссер Гийом Рибо пересмотрел 220 часов сырого материала, который Ланцман отснял в период с 1976 по 1981 год, прежде чем смонтировать свой 9,5-часовой фильм, выпущенный в кинотеатрах. Фрагменты эти раскрывают никому не известную хрупкость и неуверенность автора в себе (при том, что впоследствии он прославился своим величием) – но все это в сочетании с потрясающей настойчивостью и решимостью.

Рибо представляет «Шоа» как пример того, что правила журналистской этики иногда должны быть нарушены, чтобы раскрыть истину.

В начале съемок Ланцман, умерший в 2018 году, был глубоко разочарован своими попытками добиться интервью у таких нацистских преступников, как Густав Лаабс – водитель «душегубок» в концентрационном лагере Хелмно, к северу от польского города Лодзь. Заключенных загоняли в эти передвижные газовые камеры, а затем запирали внутри. Выхлопная труба автомобиля была направлена во внутреннее пространство фургона с помощью гибкого шланга. Далее водители, такие как Лаабс, нажимали на педаль газа и давали двигателю «поработать» 10–15 минут.

Кадры, отброшенные Ланцманом в процессе четырехлетнего монтажа картины, показывают, что Лаабс отказывался открывать дверь режиссеру и его команде, скорее всего потому, что соседи предупредили его об их прибытии.

«Нам это совсем не интересно», – заявил режиссеру некий немец, живущий в том же многоквартирном доме, когда ему сообщили, что Лаабс убил 200 тыс. евреев. Потом он добавил: «То, чего мы не знаем, меня совсем не интересует». Ланцман с отвращением бормочет себе под нос, уходя: «Настоящее массовое соучастие».

Именно в тот момент Ланцман и решил, что ему придется прибегнуть к уловкам, чтобы заставить нацистских преступников открыть двери.

«Он должен был найти способ обмануть обманщиков», – замечает Рибо.

Понимая, что его фамилия немедленно выдает его еврейское происхождение, Ланцман использовал поддельный паспорт на имя Клод-Мари Сорель. Для своей «операции прикрытия» он придумал себе докторскую степень и создал вымышленный «Центр изучения современной истории», рассказывая нацистским преступникам, что хочет поговорить с ними для исследовательского проекта.

Он раскрепощал своих собеседников роскошными обедами, платил им гонорар (schmerzensgeld, или «возмещение убытков», как назвал это с неосознанной иронией один военный преступник) и неоднократно обещал, что не разгласит их имена в своем фильме. Незаметно для бывших немецких офицеров он снимал их разговоры на маленькую цилиндрическую камеру, спрятанную в сумочке у переводчика, передавая отснятый материал в фургон с записывающим оборудованием, припаркованный снаружи.

Однажды его прикрытие было раскрыто. Во время интервью с офицером СС Хайнцем Шубертом, который руководил расправой над еврейскими заключенными в Симферополе, в Крыму, жена военного преступника увидела снаружи фургон и заметила движущуюся антенну.

Камера отключилась, но звуковая дорожка документировала последующую стычку.

«Вы сыграли с нами грязную шутку», – обвиняют Ланцмана родственники Шуберта, прежде чем выпроводить его за дверь.

Использование для съемок «Шоа» разнообразных уловок обсуждалось после выхода фильма в 1985 году и вновь – после публикации мемуаров Ланцмана «Патагонский заяц» в 2009 году (отрывки из которых Рибо зачитывает в своей картине, чтобы обеспечить единственный закадровый голос).

В то время консенсус заключался в том, что нарушение правил журналистской этики было оправданным, учитывая чудовищность преступлений, совершенных этими людьми, а также потому, что доказательства против них были не просто очевидными, но принятыми на Нюрнбергском процессе.

Сорок лет спустя после выхода «Шоа» Рибо говорит, что консенсус все еще сохраняется: «Я согласен с этими методами, потому что для Ланцмана, как и для меня, самое главное – возможность докопаться до истины, независимо от того, какие методы для этого нужно использовать».

«В наши дни, в эпоху смартфонов, не только информаторы, но и все мы использовали бы такую ​​запись, чтобы осудить или разоблачить ситуацию, и никто бы нас за это не стал критиковать», – добавляет он.

По словам Рибо, за три месяца, которые он провел за просмотром оригинальных съемок Ланцмана, его удивило то, насколько сильно режиссер сомневался в форме и цели своей работы, ставшей определяющей для его карьеры. Коллега-режиссер и друг Ланцмана Марсель Офюльс называл его «страдающим манией величия». Но в первые годы съемок Ланцман нередко казался неуверенным в том, что делал.

Первоначально министерство иностранных дел Израиля заказало ему двухчасовой фильм. Но чиновники отозвали финансирование через несколько лет из-за медлительности Ланцмана. Попытка получить финансовую поддержку у Американского еврейского комитета, как признавал режиссер в своих мемуарах, была «полным провалом», потому что он не смог сформулировать, каким будет идея его фильма: «Если бы я сказал «никогда больше», или «любите друг друга», кошельки бы раскрылись. Но я был никудышным сборщиком средств».

Таким образом ни один доллар из США не участвовал в финансировании «Шоа».

В конце концов, картина Рибо намекает, что именно постоянные отказы и жесткий антисемитизм, который Ланцман испытал со стороны своих интервьюируемых, подстегнули и сформировали его шедевр. В одной из сцен, которая оказалась на полу монтажной, польский крестьянин небрежно объясняет отношение местного населения к зверствам, происходившим рядом: дескать, массовое убийство евреев было искуплением за распятие Иисуса.

«Это тот элемент, который глубоко укоренился в массовой культуре, усиливая чувство относительности всего произошедшего, – подчеркивает Рибо. – Он подразумевает религиозное оправдание произошедшего – представление, что евреи каким-то образом заслужили то, что получили».

Подготовил Семен Чарный 

Источник