Избранное уикенда: Помпейский ужас историков

«Черный, чуть-чуть жирноватый налет на всем: на широких каменных ложах, занимающих каждое — половину полутемного чулана; на тонких перегородках, на косяках дверных дыр, с которых исчезли занавеси (да полно, может быть, их и не было?); в трещинах облупившихся картинок, изображающих так и такое, что сразу становится тошно смотреть и трудно дышать»
В.Ходасевич «Помпейский ужас»

С тех пор, как в обществах, подпадающих под понятие «современные» (гуманные, формализованные, рефлексирующие, политкорректные, мультикультурные; короче говоря, те, где можно вести спокойную отдельную жизнь, где можно не опасаться того, что тебя без твоего ведома пропишут по департаменту «расы», «религии», «социальной группы» и проч.), перестали относиться к прошлому, как к источнику поучительных историй о национальном, конфессиональном или классовом героизме — с тех пор в полный рост встал вопрос о том, зачем вообще необходимо изучать это прошлое.

Иными словами: зачем нужна история как отдельная область знания — и работающие в ней люди? Сами историки, по большей части, над этим не размышляют; они просто любят прошлое и любят копаться в нем, думать о нем, созерцать его. Но все, кто не принадлежит к этому академическому цеху, посматривают на занятия историков с растущим подозрением: мол, какая от всего этого польза? зачем это все нужно? а не водят ли нас за нос? И вот рождаются планы превращения академической историографии (и соположных дисциплин, таких, как археология, археография и проч.) в нечто «нужное обществу» (читай, нужное самим авторам таких планов), «эффективное», могущее либо развлечь, либо даже дать какой-нибудь доходец.

Кафедры и факультеты закрывают, специалистов сокращают, издательства, даже академические, переходят в руки эффективного менеджмента, который эффективен исключительно сам для себя. Историкам остается обороняться и (скривившись от отвращения к самим себе) доказывать; в качестве излюбленного оружия используется гуманистическая парадигма, известная как формула «Люди прошлого — такие же как и мы, различаются лишь детали. Мы можем им сопереживать».

Ничего более противоречащего духу академической истории придумать невозможно; историография как отдельная область знания существует только за счет того, что изучает «прошлое», как «другое». На сходстве (или даже тождестве) прошлого и настоящего (как и настоящего и будущего) стоит поп-культура, эксплуатирующая эмоциональные реакции обывателя, которому на экране показывают, что 300 спартанцев по сути неотличимы от трехсот сегодняшних вашингтонцев или москвичей.

Вообразите: посреди киносеанса вдруг кто-то встанет и громко заявит, что нет, эти спартанцы были совсем на нас не похожи, у них в привычках было то-то и то-то, они владели рабами, они убивали младенцев, если выяснялось, что родился не сын, а дочь, они не мылись, презирали ученость и прочее. Более того, они, на самом деле, поклонялись существу, голова которого могла породить деву в полной военной и интеллектуальной экипировке. Что сделают с таким бедолагой в кинозале? Примерно, что вакханки с Орфеем.

Так вот, чтобы выжить, современные серьезные историки вынуждены совершать головоломные прыжки между двумя крайними позициями: честной профессиональной (мы мало что знаем о людях прошлого, а то, что знаем, зыбко, неочевидно и не дает оснований говорить, что мы их понимаем) и вынужденной поп-культурной (мы — эксперты, знающие о прошлом если не всё, то почти всё. Главное, что мы знаем: они были похожи на нас, хотя, конечно, до нынешних высот гуманности, толерантности и гигиены им было далеко).

Если убрать первую из позиций, не будет академической историографии (похоже, скоро и на самом деле не будет), если отказаться от второй — общество совсем перестанет испытывать интерес к прошлому, что безусловно приведет к закрытию институций, где производится и репродуцируется знание об истории (и к исчезновению тех, кто это знание производит и репродуцирует). Иными словами, обе крайние точки принципиально важны, исчезновение любой из них приведет к концу вполне конкретной области исторического знания. Вот историкам приходится скакать козлами — или козочками.

Козочек я вспомнил совсем не зря. В субботнем рецензионном приложении к «Таймс» — любопытная статья о выставке, которая откроется в конце марта в Британском музее (как обычно, ссылку не даю, так как сайт платный). Выставка называется «Жизнь и смерть в Помпеях и Геркулануме» и посвящена она быту и нравам жителей двух древнеримских городов, погибших в первом веке нашей эры в результате извержения Везувия. Кураторы, судя по всему, постарались на славу; на деньги банка «Голдман Сакс» они — используя не только богатейшие фонды Британского музея, но и, прежде всего, содержимое итальянских музеев — решили реконструировать повседневную жизнь Помпей и Геркуланума с их публичными увеселениями, домашним хозяйством, борделями, садами, пекарнями и лавками.

Естественно, такая выставка в таком месте должна иметь прямой и недвусмысленный мессидж «эти люди жили примерно как мы», причем образ этого «как мы» должен быть почерпнут из той же самой современной поп-культуры — например, сериалов (раз уж речь идет о повседневной жизни). Таким образом, задача куратора вполне понятна: свести вместе два поп-культурных образа — Древнего Рима и Современного Запада — и на основе конгруэнтности главных линий, дать несколько эффектных деталей, делающих «их» слегка хуже (аморальнее, необразованнее, недоразвитее) «нас».

Насколько это удалось в залах Британского музея, будет ясно через три недели (автор этих строк непременно посетит выставку и даст письменный отчет) — но вот Дэмьену Уитворту, автору статьи в «Таймс» удалось точно. Текст его называется “Sex and the city, Pompeii-style” и отсылает к знаменитому сериалу. Я не перевожу заголовок по простой причине: русская версия американского сериала называется несколько произвольно «Секс в большом городе», тогда как применительно к Помпеям (и особенно к Геркулануму) использовать прилагательное «большой» опрометчиво.

Но вернемся к козочкам — как раз в связи с сексом и городком Геркуланумом, где проживало около пяти тысяч человек. «Таймс», сознательно вызывая гнев ханжей, публикует среди иллюстраций к статье Уитворта фотографию скульптурной группы, изображающей соитие бога Пана с козой. Шаг дерзкий, но газета почти ничем не рискует — обвинения в крайней непристойности легко отмести ссылками на непреходящую ценность искусства прошлого, ценность, которой можно объяснить практически все. «Прошлое» — бездонный резервуар универсальных сегодняшних оправданий, великий ресурс авторитета, покрывающего абсолютно все.

Скульптура проказливого Пана иллюстрирует пассаж в тексте, где Уитворт рассуждает о сексуальных нравах в Древнем Риме первого века нашей эры применительно к оным начала двадцать первого. Естественно, ему хочется найти как можно больше сходства. Сначала он приводит граффити на помпейской стене «Трахал я барменшу» (тут, кстати, возникает чисто исторический вопрос — какая помпейская профессия скрывается под английским словом “barmaid”? Баров, как таковых, насколько я понимаю, в те времена не было. Кабатчица?).

Порассуждав на тему «можно ли слепо доверять этому свидетельству?» (как и любой современной заборной надписи), Уитворт переходит уже к настоящему хардкору. Он приводит слова старшего куратора Британского музея Пола Робертса: «сексуальность в городах первого века нашей эры была столь же разнообразна, как и сегодня». Дойдя до этой фразы, читатель «Таймс» должен облегченно вздохнуть, мол, не столь я уж грешен, если и тогда все было так… эээ … разнообразно. Собственно, здесь явлена терапевтическая функция «знания о прошлом» в современном мире: историк, демонстрируя нам людей, живших Бог знает когда, но таких же, как мы, дает нам возможность сравнить себя с ними в лучшую для себя сторону.

Скажем, вот: Уитворт, описывая фреску на стене помпейской бани, на которой изображен групповой секс, добавляет: «наверное, это были футболисты Премьер Лиги того времени». Всё похоже на всё, соответственно, помпейские сластолюбцы не могут не быть тогдашними Руни с Лампардом. Конечно, должны быть и отличия, чтобы сегодняшний читатель (посетитель выставки) почувствовал себя все-таки несколько повыше (или почище) помпеянина или геркуланца. Робертс подводит журналиста «Таймс» к фреске, на которой любовники занимаются сексом под присмотром раба. Мол, они тогда не стеснялись, так как privacy не очень многое значило для римлян — хотя, замечает Уитворт, нынче в интернете процветает такой эксгибиционизм, что древним бесстыдникам и не снилось.

И вот тут, наконец, разговор переходит на скульптурную группу с Паном и козочкой. Здесь куратору Робертсу приходится туговато, отчего его объясняющая модель становится небезупречной. Сначала он говорит довольно прямо (и грубовато для научного сотрудника Британского музея): «Когда мы смотрим на эту скульптуру, мы, конечно, видим эту козу, которую (…) этот человек, и думаем ”О, Боже”. Да, но ведь Пан наполовину человек, наполовину козел, а скульптура найдена в саду». Перед нами абсолютно верный исторический комментарий специалиста, который говорит именно об отличии образа мира в голове древнеримского человека от современного.

Однако для куратора выставки, для музея, как общественной институции, это отличие довольно опасно — ведь если Пан с козой не имеет к нам, сегодняшним, никакого отношения, то зачем мы его здесь выставляем и зачем нужно сегодня глазеть на этот акт позорной зоофилии? Где актуальность? Где общечеловеческая солидарность? Где простые чувства простых людей? И Робертс мгновенно выправляется, переводя ситуацию в область психологии современного западного человека; иными словами, давит на чувства. Уитворт пишет: «Робертс даже углядел “нежность” в том, как Пан ухватился за козью бороду». Вот оно что, нежность. Она очень актуальна сейчас.

На это нынешнее западное историческое знание и обречено: рассказывать о нежных чувствах древних людей и богов, которые не имели в арсенале чувств самого слова «нежность». Сравнивать эротические помпейские фрески с оргиями футбольных звезд, а миллионы бедолаг, жадно приникших к онлайн-порно, с рабом, который наблюдает за любовными утехами господ (рабов-то тогда за людей просто не считали, вот и разгадка). Если ничего такого не делать, то в музей не придут «обычные люди», а, значит, «Голдман Сакс» (или правительство, неважно) не даст денег на раскопки и выставки, а, значит, все кончится. Так что ничего страшного: вполне равноценный обмен. Гораздо лучше, чем поставлять историческое сырье для националистического или коммунистического бреда идеологов.

Кирилл КОБРИН, polit.ru