Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове»

Карл Маркс и синьор Гарварини

Однажды, рассказывал  мне Д.С., он угодил в больницу. В одной палате с ним лежал аргентинец Гарварини, крупный латифундист и марксист в одном лице. Одно уже это сочетание вызывало в Самойлове сомнение в его умственных способностях – быть помещиком и одновременно последователем Карла Маркса? И оно не укладывалось в его голове, как он ни старался. Может быть потому, что еще в 1943-м году, будучи 23-летним мальчишкой, на войне (!)пришел к такой мысли: «Глубочайшая идея и гвоздь теории марксистского познания есть идея, что отношение к миру есть отношение к орудию (выделено Д.С.)» и записал эту мысль в дневник. Отношение же Самойлова к миру ох как отличалось от марксистского.

Сомнения поэта в какой-то недоразвитости своего ума сеньор Гарварини подтверждал ежедневно. В одном из разговоров с соседом Д.С. заметил, что если на его родине победит марксизм, то его имение будет национализировано. На что аргентинский капиталист безмятежно ответствовал: «Моим имением занимается мой сын». Эти слова заставили Д.С. задуматься над ответом – он не ожидал такого блестящего логического хода мыслей и надолго замолчал.

Пауза затягивалась. Но общительный марксист долго молчать не мог и однажды задал своему товарищу по несчастью вопрос, который задают все мужчины,     вне партийной или антипартийной принадлежности – марксисты они или нет, и не взирая на национальную.

Сеньор Гарварини спросил: «Вы знаете, чем мне нравятся советские женщины?»,

и тем самым  вывел Д.С. из раздумий о несовершенстве человеческой природы и ума.  Самойлов немедленно испытал интерес к  капиталистическому гостю нашей страны с такими странными убеждениями и  вернулся из заоблачных высей на грешную землю, то бишь, в больничную палату. Ожидая откровений аргентинского мачо, он напрягся и весь обратился в слух.

«Тем, что они так активно борются за мир», – победительно произнес сеньор Гарварини.

Д.С. вновь впал в забытье и  долго не мог из него выйти.

Дома, рассказывая друзьям о своем больничном соседе, он отзывался об аргентинском латифундисте как о величайшем мудаке всей Латинской Америки. Потому что только мудак, по его твердому убеждению, мог быть одновременно и капиталистом, и марксистом.

И, как однажды признался мне Д.С., сеньор Гарварини еще раз разочаровал его  в умственных способностях человека.

«Все-таки человеческая глупость не имеет границ», – делал вывод Самойлов, и мы, дабы утишить печаль, запивали это справедливое высказывание рюмкой хорошего армянского коньяка.

«Лучше бы он выбрал что-то одно. Или что-то другое, но одно, – качал он головой, – это добром не кончится».

Как сложилась дальнейшая судьба аргентинского помещика и марксиста неизвестно, но в истории, по крайней мере – литературы, он остался именно благодаря русскому  поэту.

Латиноамериканскому последователю Маркса  Д.С. посвятил такие стихи:

Ты скажи мне, Гарварини.
Я хочу об этом знать:
Как в далекой Аргентине
Говорят ебена  мать?

Смертельный хоровод

I. Гибель разведчика

1982-й  год начался со смерти ближайшего друга самого Леонида Ильича, члена ЦК КПСС, первого заместителя председателя КГБ, генерала армии  КГБ и по  совместительству автора многочисленных однотипных, выстроенных по одному примитивному лекалу, сценариев и книг про разведчиков С. К. Цвигуна. Причем то ли по гэбешной скрытности, то ли от природной скромности, но почему-то  книги он выпускал  под своим собственным именем, а вот в титрах фильмов автором сценариев значился  некто Семён Днепров. Для все знающей московской культурной, как бы сказали сейчас, тусовки – это было секретом полишинеля. Как и то, что Сергей Кузьмич был женат на родной сестре жены Леонида Ильича.

На следующий день после смертоубийства в «Правде» появился официальный некролог, но причины ухода из жизни в мир иной  указывались по старой партийной традиции скромно и стыдливо – «после продолжительной и тяжелой болезни…». Внимательные  наблюдатели, тщательно отслеживавшие любой незначительный чих власти – кто стоит ближе к Л. И. Брежневу при очередном его награждении очередной побрякушкой,  в каком порядке развешаны по Москве портреты членов политбюро во время очередных праздников и кто первым, еле передвигая ноги, появляется во время празднования этих самых праздников на Мавзолее (помните знаменитое ельцинское – «не так сели!») – тут же отметили отсутствие подписи генсека в траурной рамке и отсутствие как его самого, так и членов его семьи на траурной церемонии прощания, что нарушало раз и навсегда установленные правила ритуала.

Так или иначе, тело бывшего зампреда КГБ проводили –  как полагается,  до недоступного обычным советским людям номенклатурного Новодевичьего кладбища,  и там оно упокоилось с миром.

А по Москве тем временем стали разгуливать  слухи, что один из ближайших родственников Ильича пустил  себе  пулю в лоб из именного пистолета.  В свою очередь официальные власти, чтобы  слухи эти хоть немного притушить, выдвинули свою версию – мол, заслуженный государственный деятель надорвал свои силы на непосильной работе, охране интересов отечества в последние годы тяжело болел неизлечимой болезнью – раком, а как известно канцер не щадит никого.

II. Уход «человека в галошах»

Не успело государство оправиться от такой утраты, как на него обрушился ровно через шесть дней новый удар – умер человек в галошах, то бишь, теперь уже член политбюро, секретарь ЦК по идеологическим вопросам, влиявший на эти самые вопросы еще при Сталине и Хрущеве, М. А. Суслов.

Верный соратник вождя, работавший под его руководством,  начиная аж с 1948 году и прошедший хорошую школу «вождя и учителя всех народов, моряков, летчиков,  шахтеров  и крестьян, а заодно пионеров и школьников, сталинист по крови и плоти во времена «чудного грузина», умеренно дозволенный либерал в хрущевские оттепельные времена (что не помешало ему в 1964-м принимать активное участие в свержении Хрущева), притворно умеренный консерватор во времена «дорогого Леонида Ильича», «серый кардинал» советского режима, почил своей смертью

Разумеется, горевали ближние, народ остался к очередной утрате  равнодушен, а вот кто, скрывая свои чувства, радовался этой  вполне ожидаемой кончине, так это литовцы. В конце 1944-го года усопший,  по  решению Сталина, был  направлен в Литву, железной рукой наводить порядок. И он его более-менее навел – возглавил местное Бюро ЦК ВКП(б), которое наделили особой властью, ставшей высшей в республике, власть наделили чрезвычайными полномочиями казнить без суда и следствия. Молодой и активный Михаил Андреевич, засучив рукава, стал бороться с недобитыми «лесными братьями», рьяно выступил «за ужесточение репрессивных мер по отношению к «врагам народа», призвал  начисто искоренить  «буржуазный национализм», и начал деятельно насаждать никак не хотевшие прививаться на литовской земле колхозы. Втихую,   очевидно, радовались и венгры, наши «братья по социализму» – в 1956-м  году,  событий, Суслов был направлен на помощь послу Ю.В. Андропову. Но переговоры с тогдашним венгерским руководством окончились ничем, Андропов остался в Будапеште, Суслов вернулся в Москву и на президиуме ЦК настоял на вводе советских войск в братскую социалистическую Венгрию для подавления антикоммунистического восстания. За год до венгерских событий он поддержал Хрущева в его борьбе с Молотовым и другими деятелями высшего арепопага, вмиг оказавшимися не такими настоящими коммунистами, как все думали о них на протяжении нескольких десятилетий. Что не помешало ему почти через десять лет столь же усердно участвовать в заговоре против своего патрона и его свержении с самых высоких ступеней партийной и государственной власти

Думаю,  единственные, кто не скрывал своих чувств, были уцелевшие со сталинских  времен «безродные космополиты» и всяческие низкопоклонники перед Западом, которых в брежневские времена развелось слишком много и которых М. А. Суслов не сумел извести в годы кампании против них, развязанной  по его инициативе. Успел отметиться он и в другой кампании, развязанной уже в новые брежневские времена против Солженицына, Сахарова и всего диссидентского движения, всего- то и требовавшего, чтобы  руководство страны соблюдало свою  собственную конституцию.

Решение о вводе Советских войск в Афганистан тоже лежало на его совести. Всегда оставаясь на вторых ролях, по сути он играл всегда приму – от его мнения зависели кардинальные решения власти.

Тихий человек в скромных очках.

Всегда приходивший на работу в одном и том же устаревшем габардиновом костюме.

И зимой и летом, не снимавший  самых обыкновенных отечественных галош.

Ну как же после всего этого в стране не объявить трехдневный траур и устроить государственные похороны на главном кладбище Москвы у Кремлевской стены с  трансляцией  в прямом эфире советского радио и ЦТ.

Через несколько дней после кончины он благополучно присоединился к своим соратникам – Калинину, Ворошилову, Жданову и Сталину.

Гроб несли сам генеральный секретарь Л. И. Брежнев и некоторые члены политбюро, им помогали ражие, один к одному как на подбор в серовато-синих шинелях и барашковых папахах специально подобранная  для подобных случаев команда  полковников.

Жизнь «серого кардинала» завершилась тем, чем завершается жизнь любого человека на земле – небытием, исчезновением в неизвестно где. Любящие красивые слова говорят, что в Вечности, никак не определяя, что эта за вечность.

После Суслова его место в политбюро занял Андропов,  и это было первым звонком, что происходят серьезные  изменения во власти.

Что и доказала последующая жизнь.

III. Гнилые веревки и нерасторопные могильщики

Смертельная карусель, закрутившаяся в Кремле, на этом не кончилась.

Хорошо помню ноябрьские праздники 1982-го года. По всегдашней советской привычке в 10  утра включил телевизор. Все было как обычно. Кремлевские старцы, с трудом преодолевая ступени Мавзолея, поднялись на трибуну о чем-то неторопливо  переговаривались меж собой. Думаю, что делились результатами вчерашних анализов и такими же важными в их жизни событиями. Взобравшись на трибуну, укутанный в теплое пальто генсек стал махать перед проходящим народом рукой, даже по телевизору было видно, что что-то с ним не ладно. В Москве в этот день выпало довольно много снега, стояло градусов двенадцать  мороза, он все время вытирал слезившиеся глаза, из старческого рта шел пар. Демонстрация и парад длились четыре часа. Все это время, Брежнев и остальные члены политбюро простояли под холодным ветром на трибуне. Весь мир внимательно следил за тем, что происходит в сердце красной Москвы, западные наблюдатели давно уже были готовы к тому, что генсек не жилец – все только ждали, когда это свершится. Не менее внимательно наблюдали за вторым Ильичом и иностранные корреспонденты, приглашенные на Красную площадь, и москвичи, собравшиеся на ней, и те, кто наблюдал за происходящим, прильнув к экранам телевизоров дома или на работе. Но ничто не указывало на  то, что произойдет ровно через  три дня, 10 ноября, когда по традиции, заведенной другом генсека, министром МВД и главным коррупционером так до конца и не разворованной страны Н. А. Щелоковым,  должен был состояться огромный сборный концерт с участием выдающихся советских артистов, посвященный Дню милиции.

И  то, что должно было произойти, произошло – днем, раньше, днем позже, разницы большой не играет, жизнь движется из точки А в точку Я, чем и кончается. 10 москвичи из газет узнали, что  концерт в честь дня милиции отменили и поняли,  что произошло нечто из ряда вон выходящее. Из ряда вон могла быть только смерть генсека. Что оказалось правдой после выхода на следующий день официального некролога в «Правде» и во всех других центральных газетах, включая республиканские, официального некролога, где Л.И. Брежневу отдавались все мыслимые и немыслимые почести в духе старых времен.

Инфаркт, как и канцер, не щадит никого – ни генерального секретаря, руководящего огромной страной, ни шофера такси, управляющего своей «Волгой».

И опять,  как  при  прощании  с Сусловым на Красную площадь согнали особый проверенный народ, и опять тело усопшего руководителя страны  долгое время преодолевало короткий путь от Дома союзов до Мавзолея, в  который раз вызванные теперь уже генералы разных войск несли на бархатных подушечках сотни орденов и медалей, которыми был удостоен покойный, питавший к ним особенно в последние годы   особое пристрастие.

Все было как всегда – траурные речи, последнее прощание близких с покойным, но затем  случилось для всех неожиданное – гроб не  удержали, когда его опускали в разверстую могилу, вырытую у Кремлевской стены, он покачнулся и чуть ли не со всего размаху полетел вниз и казалось, что он потащит за собой всех, но в этот момент  кто-то из высокопоставленных могильщиков встрепенулся, поправил веревку и деревянный, выполненный по специальному заказу, отлакированный и блестящий даже в этом сумеречно деньке ящик благополучно лег в приготовленное для него место.

Вспомнились слова, которые приписывают Сергею Муравьеву-Апостолу. Когда казнили пятерых декабристов, Каховский, Рылеев и Муравьев-Апостол сорвались с петли – веревки оказались гнилыми. Пестелю  и Бестужеву-Рюмину повезло, они остались висеть и потому приняли смерть один раз. Когда в противоречии не только милости, но и всем российским законам, сорвавшихся подняли, вновь возвели на деревянный помост и подвели к виселице, Муравьев-Апостол в  сердцах воскликнул: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют!»

После казни декабристов прошло больше, чем сто лет.

Веревки научились делать покрепче.

А хоронить по-человечески так и не научились.

Времена и «Времена»

Когда выходил очередной сборник стихов, Самойлов дарил книги своим близким

друзьям, как правило, надписывая нечто шутливое.

«Старый замок» – где в нем крепость?
Градусов до десяти!…
Старый Зямка – это крепость,
Зямок! – мать его ети.

Я уже приводил его стихотворную надпись на вышедшей в 1981-м году книжке  «Залив» и  подаренной Грибанову, где он каждому – Б.Т., Левитанскому и, конечно же, не забывая про себя, расписал  удел 80-х. От выхода «Залива» до выхода уж совсем тощего сборничка поэм  «Времена» прошло два года. «Залив» вышел в более-менее нормальном издательстве «Советский писатель», там работали разные люди, и книги они издавали самых разных авторов.

Рукопись «Времен» долгое время пролежала в «почвенническом» издательстве «Советская Россия». Люди, собравшиеся там, сплошь были шовинистами, публиковали только своих – почву понимали отнюдь не в духе Достоевского.

Д а в и д Самойлов был для них чужой, но не замечать его они все же не могли, и худющая  книжица в блеклой, вызывающей ноющую зубную боль, несмотря на все чинимые препоны редакционного начальства, все же увидела свет в 1983-м году, несмотря на нелюбовь к поэту с другого берега. За это время ушел в небытие Брежнев, и над страной распростер гэбэшные крыла Андропов. У нового наполовину лысого генсека были ястребиные глаза, скрывавшиеся за линзами очков, широкий лоб и хищническое выражение лица. Со своих многочисленных портретов, украсивших площади и улицы Москвы, он пытливо вглядывался в каждого гражданина, молчаливо вопрошая о том тайном, что тот  прятал в глубине души. Советский морок продолжался, несмотря на некоторое оживление. Один больной старец сменил другого и начал убирать уж совсем   одиозных лиц прежнего режима, прежде всего, расправившись со своим давним врагом и другом своего предшественника, главным милиционером страны генералом армии Н. А. Щелоковым. Затем отправил на покой краснодарского князька, не уступавшего в воровстве генералу армии, первого секретаря Краснодарского обкома С.Ф Медунова. А потом по извечной российской традиции стал расставлять на ключевые посты своих людей. А спустя некоторое время неприятности начались у Галины Леонидовны Брежневой.

Может быть,  бывший шеф ГБ и хотел реформировать систему, но ее нужно было не реформировать, а менять.

Как во всем известном анекдоте про девочек (менять надо не девочек, а систему).

Помню, как 12 ноября 1982-го года (я хорошо запомнил этот день) я пришел к сыну Д.С., своему товарищу Саше. Дверь открыла его жена Лена, на ней не было лица: «Выбрали Андропова!

«Я слышал», – безнадежно сказал я.

И мы, начинающие литераторы, отправились с Сашей в ближайший магазин, чтобы водкой отметить наступление новых времен, не суливших нам ничего хорошего, а потом с горя запили начавшуюся эпоху пивом.

Мы и не предполагали, как быстро она закончится, а самое главное – чем. Мы только понимали, что опять надо будет писать в стол, перепрятывать самиздат и уповать, что и эти времена истончатся и когда-нибудь кончатся.

Только не знали – когда.

Мы помнили строки Александра Кушнера:

Времена не выбирают.
В них живут и умирают.

Но мы были молоды и хотели жить нормально, а значит – свободно, и о том, что и «новые  времена» пройдут в один миг, тогда  и не задумывались

«Ольге и Булату…»

Через месяц я встречал Д.С., приехавшего на несколько дней в Москву из Пярну по своим издательским делам.

В доме было хоть   шаром покати, холодильник пуст. Долго решали куда пойти. Можно было в ЦДЛ, но в тот раз Д.С. было лень – одеваться, вызывать такси и вообще выбираться из дому дальше,  чем на расстояние вытянутой руки.

И все ради чего, убеждал он меня, ради какой-то презренной пищи. Но чем больше мы обсуждали эту действительно рядовую проблему, тем больше нам  хотелось есть. В те времена, как вы понимаете, о заказе примитивнейшей пиццы по телефону, даже речи не шло, приходилось искать другие удобные методы удовлетворения естественных потребностей.

«А, знаешь, что, пойдем обедать к Окуджавам, – осенило вдруг его, – и выряжаться особо не нужно, и живут рядом».

Булат Шалвович действительно жил в двух шагах – в соседнем доме.

Д.С. набрал номер, ответила Ольга Владимировна. Она не считала, что непрошенные   гости хуже татарина, а если и считала, то Самойлов  выпадал из этой категории – сказала, что Булата нет дома, но она охотно нас покормит, чем Бог послал.

В этот раз Бог послал отличные закуски – холодец, язык, суп-харчо, какие-то еще разносолы, яблоки и апельсины. О.В., крупная не утратившая красоты женщина, мило беседовала с Самойловым о последних светских новостях и здоровье мужа, интересовалось здоровьем Галины Ивановны и детей. Давид Самойлович  охотно рассказывал, как живется в Пярну – почти за границей, вдали от шума городского, на берегу пустынных волн, а я, вслушиваясь в мерно протекавшую беседу, не забывал смаковать прекрасное грузинское вино.

Вкусно пообедав – насладившись напитками, русско-грузинской кухней и общением с женой Окуджавы, мы встали из-за стола. Д. С.  достал из кармана пиджака только-только вышедший из печати синего цвета все тот же, имеющийся у него на разные случаи жизни, сборничек «Времена», на мгновенье задумавшись, надписал:

Оле и Булату
Книжечку поэм.
А за эту плату
Я у вас поем.

– и вручил его Ольге Владимировне.

На том мы и покинули гостеприимный дом.

Геннадий Евграфов

Читайте также «Под небом балаган, над балаганом небо…»