Из архивов «Континента». Черная быль, горькая боль

Из журналистского блокнота: невыдуманные истории. Леонид ДАЕН, г. Луисвилл, Кентукки

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Леонид Даен

26 апреля 2001 года исполняется пятнадцать лет со дня чернобыльской трагедии. Несколько месяцев тому назад, в преддверии этой горькой даты, ЧАЭС, наконец-то, вывели из эксплуатации. Но значит ли это, что беда миновала, что все проблемы позади? Отнюдь! Последствия аварии тяжким эхом будут отзываться в народной судьбе еще не одно десятилетие. Ведь миллионы людей в нескольких областях Украины, Белоруссии и России обречены жить на территориях, по которым пронесся и оставил смертельный след страшнейший радиационный вихрь.

Начиная с первых дней после аварии мне, киевскому писателю и журналисту, не раз приходилось по газетным командировкам бывать в Чернобыле. Я встречался со многими людьми – энергетиками ЧАЭС и пожарными, строителями саркофага и учеными. В 1988 году увидела свет моя документальная повесть “Чернобыль – трава горькая”. И потом, вплоть до эмиграции в США в 1994 году, я неоднократно приезжал в 30-километровую чернобыльскую зону. Предлагаю читателям несколько печальных невыдуманных историй из моего журналистского блокнота.

Какой “улов”

Через 800 лет?

В малейших подробностях вспоминаю белокаменный мертвый город Припять: красивые многоэтажные дома, яркие разноцветные витражи и неимоверная, какая-то потусторонняя, нереальная тишина. Ни единой живой души в городе, где проживало 50 тысяч человек. На торце одного из зданий огромные красные литеры: “Партия Ленина – сила народная – нас к торжеству коммунизма ведет…” Вот так…

В горьком 1986 году мне довелось лететь на вертолете на высоте 25 метров над разрушенным, изуродованным четвертым реактором. Ужасное зрелище! С борта вертолета отчетливо просматривалась вытянутая “лисьим хвостом” полоса так называемого рыжего леса – след от первого пронесшегося здесь радиационного шквала. После этого полета я на месяц угодил в больницу.

И вот – пятнадцатая годовщина одной из страшнейших за всю историю человеческой цивилизации катастроф. Весь мир знает сегодня слово “Чернобыль”. Оно стало символом народного горя, страданий и одновременно низкой технической культуры, профессинальной некомпетентности.

Чернобыль… Так называется горькая полынь-трава. Сколько сложено о ней песен и народных дум! Черная былиночка, черная быль… Невольно вспоминаются и переосмысливаются строки Сергея Есенина:

Спит ковыль. Равнина дорогая,

И свинцовой свежести полынь…

А здесь, в зоне, – свинцовой или радиационной? Свежести или тяжести? И на сколько десятилетий заснула равнина? Восемь лет тому назад Чернобылю исполнилось 800 лет. Я был тогда там и помню попытки местного руководства зоны с помощью средств пропагандистского дизайна не оставить незамеченной эту дату. С одной стороны – юбилей. С другой…

Впервые Чернобыль упоминается в Ипатьевской летописи, датированной 1193 годом. Летописец сообщает: князь Вышгородский и Туровский Ростислав, сын киевского князя Рюрика, “ехал с ловом из Чернобыля”.

А какой нынешний чернобыльский “улов” – цезий, стронций, плутоний?

“Приезжайте на помидорчики…”

Впервые после аварии я приехал в Чернобыль речным путем – по Днепру и Припяти. Это было в первой половине мая 1986 года. Из Киева в Чернобыльский порт один за другим плыли грузовые теплоходы. Они везли сухой бетон. Назначение его было хорошо известно – бетонировать пространство под разрушенным четвертым блоком. Существовала вероятность, что реактор провалится, и эту угрозу надо было исключить.

На одном из катерков, которые бороздили акваторию порта, я познакомился с речным механиком. Это был среднего роста пожилой человек с загоревшим до бронзы лицом.

– Яков Павленко, – представился он. Мы разговорились. Он рассказал о невыносимо тяжкой работе в порту и добавил:

– Мне ничего. Да вот сын работает на станции…

– Сами-то вы из Чернобыля? Город ведь уже эвакуировали.

– Нет, я из села Залесье. Это в полутора километрах от Чернобыля. Там теперь зона. Вход запрещен – не пройти. Всех отселили. А мы тут в городе нашли себе угол. Остались…

А дальше он поведал горестную и наивную историю, в которую трудно было поверить, как во все самые правдивые истории. Оказывается, в этот день на рассвете Яков Павленко со своей женой пробрался в родное село. С малолетства знают они здесь все стежки-дорожки. Окольными путями ухитрились обойти посты. Более того, пронесли с собой рассаду пятисот помидорных кустов.

– Но зачем? – удивился я.

– Как зачем? – не понял он моего изумления. – Высадили на огороде возле хаты. – И с гордостью добавил: – Не простые кусты – пикированные. Один в один. Красавцы.

– Но это ведь радиационная зона!

– А кто ее видел, эту радиацию? Когда эвакуировали Припять и Чернобыль, начальство сказало: ничего с собой не берите, кроме самых необходимых вещей. Через два-три месяца вернетесь.

Его усталое бронзовое лицо озарилось радостной улыбкой:

– А у нас к тому времени помидорчики созреют. Приезжайте в августе. Угостим.

Где он сегодня, речной механик Яков Павленко? Как сложилась его судьба?

СериЯ Ж-62. ПЯть гвоздик на зеленом фоне

Почтовое отделение на Оболони – одном из крупнейших киевских жилищных массивов.

Когда Лариса спешила на почту, она обратила внимание, что вокруг стало меньше людей. Еще недавно оживленные проспекты теперь, в мае 1986 года, посуровели. Многие киевляне с детьми успели выехать подальше от родного города, попавшего в беду. А на почте многолюдно. От духоты и затхлости Ларисе стало дурно.

– Идите без очереди, – сказал ей кто-то.

– Давайте, что у вас? – протянула руку телеграфистка. – Вам телеграмму на каком бланке?

– Серия Ж-62. Пять гвоздик на зеленом фоне.

– У вас что, праздник? – послышался рядом нервный баритон.

– У всех тревоги, волнения. А ей пять гвоздик на зеленом фоне подавай…

Телеграфистка в привычном ритме считала слова. Вдруг ее рука застыла в воздухе. Она бросила быстрый взгляд на Ларису и вторично, на этот раз внимательно прочитала текст: “Москва, улица маршала Новикова, 23, шестая клиническая больница, корпус 1, палата 842, Телятникову Леониду Петровичу. Мой любимый, поздравляю с нашим праздником. Моя любовь и вера с тобой. Поцелую завтра. Твоя жена”.

– Вы жена Телятникова? – перегнулась через стойку и припала к щеке Ларисы телеграфистка. – Передайте ему пожелания здоровья.

Это была годовщина их свадьбы. Тринадцать лет тому назад в Кустанае родилась семья. Теперь у них уже два сыночка. Начальник военизированной пожарной охраны Чернобыльской АЭС получил телеграмму в тот же день. И тогда же потерял он своих друзей-пожарных Владимира Правика и Виктора Кибенка. Они умерли в той же больнице от лучевой болезни. Где-то между часом и двумя ночи. Примерно в это же время суток пятнадцать дней назад оба лейтенанта вступили в поединок с огнем на атомном блоке среди потоков беспощадной радиации. Они победили огонь. Но какою ценой?

Девятого мая Кибенок еще поднялся сам. Зашел в палату Правика:

– С Днем Победы, Виктор, друг!

Счет их жизни уже шел на часы. Этого не знали ни они сами, ни их друзья-пожарные. К Правику в палату заглянул товарищ по части Хмель.

– Слушай, Петро, – Правик тяжело дышал. – Я ведь тебе сутки задолжал. Помнишь, ты за меня дежурил? Не знаю, когда смогу отдать. Ты, Петя, не волнуйся. Добре?

Дольше всех держался Николай Титенок, крепкий, жилистый, богатырского роста. Впоследствии его жена Татьяна рассказывала мне:

– В моей памяти Коля сохранился таким, каким он был во время наших свиданий. Бежит навстречу через луг с георгинами. Белая рубаха на спине надута, как парус. Мастер на все руки. И при этом был сентиментальным, посвящал мне стихи.

Однажды, когда Таня приехала в больницу, Николай сказал:

– Танюша, привези мне из Припяти облепиховое масло.

Он не знал, что город эвакуировали. На тумбочке возле кровати лежал календарик. Николай неторопливо поводил по нему пальцем, словно что-то подсчитывал. Наконец, твердо сказал:

– Приезжай 16 мая и забери меня домой на Украину. 16 мая он умер от лучевой болезни.

Лучевая болезнь… развитого социализма

А другая Татьяна, жена Виктора Кибенка, рассказывала мне, как она навестила мужа в палате номер 806 за несколько дней до его кончины. В какой-то момент встречи Виктор потянул одеяло, и обнажилась его нога. Жена успела заметить, что нога покрылась темными пятнами, почти почернела. Когда я готовил к печати в 1988 году свою документальную повесть “Чернобыль – трава горькая”, то решил использовать в книге и этот эпизод.

И вот этот горестный абзац – среди прочих! – вызвал самые решительные возражения цензора. Почему? Оказалось, что я рассекречиваю… течение лучевой болезни. А это, представьте себе, страшная государственная тайна. “Но ведь так протекает болезнь не только в условиях развитого социализма”, – пытался я что-то доказывать. – Где логика?”

Все, что касалось аварии на ЧАЭС, было долгое время окружено завесой строжайшей секретности. Весь мир 26 апреля 1986 года знал о катастрофе. Точные приборы многих европейских стран сразу же зафиксировали резкое повышение радиационного фона. Одна жительница нашего Луисвилла, бывшая киевлянка, рассказывала мне, что в тот же день 26 апреля ей позвонила из Америки сестра и спросила, какая в Киеве обстановка после аварии. А мы, жившие под боком у ЧАЭС, и слыхом не слыхивали тогда о ней.

Более того, 1 мая 1986 года в Киеве на Крещатике устроили пышную демонстрацию. Сам имел несчастье вместе с женой принимать в ней участие. Родители шагали в многотысячных первомайских колоннах вместе с детьми мимо правительственной трибуны, на которой стояли руководители республики во главе с членом политбюро ЦК КПСС Владимиром Щербицким. Не знаю, где в это время были внуки “могучей руководящей кучки”, расположившейся на трибуне, – пожалуй, далеко от Киева. Но убежден, что детишки, сидевшие с разноцветными шариками в руках на плечах отцов, были заложниками, а, точнее, жертвами этой неслыханной, беспрецедентной дезинформации и лицемерной лжи. И весь этот помпезный праздник в солнечном Киеве за сто с небольшим километров от развороченного реактора должен быть назван однозначно – преступлением против человечества.

Как назло, календарь в том году подарил соотечественникам в начале мая четыре выходных дня: два праздничных и два выходных. И с первого по четвертое мая многие киевляне подались на природу, садовые участки и в полной мере наглотались радиации. Это было особенно опасно потому, что ветер, дувший сразу после аварии на север, в сторону Белоруссии, начиная с 30 апреля, круто изменил направление и гнал смертоносные потоки на юг, к Киеву.

Нам, украинским журналистам, было неимоверно трудно донести до читателей горькую информацию о катастрофе. Вначале нас попытались оградить от реальных фактов. А когда мы все-таки стали прорываться в Чернобыль, жесткая, неумолимая цензура безжалостно вычеркивала все, что хоть в какой-то мере могло запятнать честь первой в мире страны социализма. Цензоры требовали от нас виз Госгидромета, Минздрава, других инстанций. Но любая попытка получить у них визу была обречена на провал. Хорошо помню, как в первой половине мая 1986 года многие специалисты в Чернобыле недоумевали:

– В чем дело? Почему молчит Горбачев? Ведь в стране, так сказать, гласность.

И только спустя почти три недели после аварии генеральный секретарь ЦК КПСС обратился к своему народу. Но и в той его эзоповской речи были смещены многие акценты, было немало фигур умолчания. Свыше двух десятилетий тому назад я познакомился в Институте атомной энергии имени Курчатова с благородным и честным ученым, подлинным интеллигентом академиком В. Легасовым, который впоследствии ушел из жизни при трагических обстоятельствах. После аварии довелось читать заметки Валерия Алексеевича. В них сказано: “Меня волнует, что широко известна лишь внешняя сторона этой самой большой трагедии: ошибки и трусость одних людей, беды и психологический шок других, героизм и изобретательность третьих… Людей же, которые знают истинные истоки и возможные причины Чернобыля, очень мало. Да и большинство из них ограничено в возможностях высказаться. Я знаю, кто бил в колокола, а кто обрезал этим колоколам языки…”

Когда министр нажал кнопку…

Это респекабельное служебное здание находится в самом центре Москвы рядом с Красной площадью, в Китайском проезде. Возле массивных дверей столь же массивные и внушительные вывески ведомств. Одна информировала, что здесь Министерство энергетики и электрификации СССР. Надпись на соседней – это сразу же бросалось в глаза – немного более свежая, сделанная позже: “Министерство атомной энергетики СССР”. Различие в яркости красок не было случайным. Второе министерство отпочковалось от первого. И произошло это после чернобыльской катастрофы. Или благодаря ей?

Я приехал в Москву, чтобы взять интервью у министра атомной энергетики Н.Ф. Луконина. Это было в 1989 году. Николай Федорович оказался на месте. Правда, секретарь сказала, что сейчас должно начаться совещание. Но министру доложила. И тут же широко распахнула двери:

– Заходите, пожалуйста.

Это было для меня полной неожиданностью. Как и то, что наша беседа затянулась на несколько часов, а какое-то совещание перенесли. Только спустя некоторое время, я понял причину столь необычного сюрприза, не имеющего ничего общего с жесткими бюрократическими стереотипами. Как выяснилось, это было последнее или, по крайней мере, одно из последних интервью министра. Очень скоро после нашей встречи (конечно же, тешу себя мыслью – не из-за нее), министерство было ликвидировано и слилось с ведомством среднего машиностроения. И в газете “Радянська Украiна” (ныне – “Демократична Украiна”), где я работал экономическим обозревателем, наша беседа была уже напечатана как интервью с экс-министром экс-министерства. Правда, перед закрытием ведомства министерские чиновники успели мне сильно потрепать нервы. Потребовали подготовленный к печати материал на визу (напоминаю: шел уже 1989 год – гласность в разгаре!), в Киев он возвратился вдвое большим по размеру. И хотя беседу я записал на диктофон, в нее включили дополнительные соображения и аргументы, не высказывавшиеся в ходе интервью. Это вызвало необходимость в журналистских комментариях. Вся эта ведомственная возня вокруг интервью лишний раз засвидетельствовала: даже спустя три года после аварии, даже перед своей бесславной кончиной, на последнем издыхании, Минатомэнерго стремилось любой ценой навязать общественности – как истину в последней инстанции – свою, ведомственную точку зрения на чернобыльскую аварию, доказать, что вот сейчас, благодаря заботам и усилиям штаба отрасли, уровень безопасности работы ЧАЭС многократно возрос.

Вынужденный признать, что на ЧАЭС была допущена не одна, а, по крайней мере, с десяток последовательных грубейших ошибок и что именно потеря управления станцией привела к аварии, министр тут же поправился, сменил критический тон на бодро-оптимистический и сказал буквально вот что:

– Однозначно заявляю: если бы сегодня произошло невероятное полностью повторились бы ошибки, допущенные персоналом ЧАЭС, аварии с тяжелыми последствиями все равно не случилось бы. Теперь такие ошибки стали невозможными благодаря новым техническим мерам. Приходится только удивляться такой чиновничьей амбициозности и самоуверенности. Сколько грубейших технологических нарушений и серьезных ЧП произошло на ЧАЭС после бравого заявления министра! Вот уж воистину неискоренимы синдром самодовольства и парадной рапортомании!

Естественно, руководитель ведомства не преминул бросить камень в чужой, забугорный огород. Он напомнил корреспонденту о больших авариях на Западе. В частности, в США на АЭС “Три Майл Айленд” в 1979 году. Я возразил, что на этой станции огромная часть радиоактивных веществ осталась под защитной оболочкой, а в Чернобыле, наоборот, вредные выбросы загрязнили территорию многих областей Украины, Белоруссии и России – 100 тысяч квадратных километров! Министр посмотрел на меня пристально-бдительным взглядом не столько хозяйственника, сколько секретаря по идеологии, и перевел разговор на другую тему.

Но самое занимательное и одновременно печальное произошло в конце беседы. Я спросил, в каком режиме работает в данный момент ЧАЭС? Луконин нажал кнопку. Справа от него на дисплее вспыхнули зеленые строчки. Я обратил внимание, что при установленной мощности трех действовавших тогда блоков в три миллиона киловатт станция фактически работала с превышением этой мощности, то есть нарушала технические нормативы.

Министр явно смутился. Я не стал спрашивать, для чего перевыполнение. И так было ясно – снова для ударного трудового рапорта. Хозяин кабинета чертыхнулся, посмотрел на часы и сообщил, что время интервью истекло.

Белая хата в мертвом селе

Горький, рвущий душу сюжет. Пожилая женщина из небольшого лесного села вблизи Чернобыля после эвакуации получила в Белой Церкви благоустроенную квартиру с городским комфортом, телефоном. Но сердцем тянулась к родной обители.

Однажды попросилась в зону. Загрязненные радиацией вещи вывозить не разрешалось. Можно было брать только фотографии. За ними и приехала женщина. Муж погиб на фронте, и она хотела сберечь на память его снимки. Ей выписали пропуск. И вот она пришла в село, заросшее полынью. Вокруг тихо-тихо. Лишь ветерок изредка шелестит листвой. Тяжкий комок подкатил к горлу. Когда она приблизилась к пустынной хате, на глаза навернулись слезы.

Что сделала она в эти минуты душевного смятения? Развела известь и побелила хату. Да так побелила, как не делала этого никогда прежде. Вложила в работу всю свою душу, все отчаяние, всю печаль-тоску. Домишко засиял лебединой чистотой, засветился, как солнышко. Женщина постояла перед ним, низко склонила голову:

– Прощай, батькова хата. Не суждено мне вернуться к тебе. Но до последнего моего вздоха ты будешь жить во мне такой белоснежной красавицей. И разве имеет значение, что никто не увидит твоей красы?

Это не легенда. Печальный факт из летописи 30-километровой зоны. Я был в этом селе и видел белую хату среди полного запустения.

Официальный статус этой чернобыльской зоны – зона отчуждения. Но в некоторых здешних селах приходилось мне встречать так называемых самоселов. Тогда в 76 населенных пунктах проживало 819 человек.

Пожалуй, типичным можно было назвать село Опачичи. В нем тогда, в 1994 году, было несколько десятков пожилых людей 60-70 лет. Как и остальные, они были эвакуированы в 1986 году. На новом месте им построили кирпичные дома. А они возвратились. Почему? Этот вопрос я задавал многим. Одни жаловались, что новостройки сырые: “Вытаскиваю утром из-под лавки сапоги, а они аж зеленые от плесени. А моя деревянная хатка сухонькая-сухонькая. Как скрипочка”.

Но большинство не скрывало острой ностальгии по родным проселкам, дорогим могилам предков под невысоким полесским небом. “Незаконные люди” на родной земле. Помню встречу с одними такими “нарушителями”-нелегалами. Семья Авраменко держала корову, свиней, по двору бегали куры. На столе колбаска, соленые огурчики, сметана, молоко.

– Ешьте, ешьте, – приговаривали хозяева. – Все свое – вкусное, свежее. Не то что у вас, в Киеве.

– А радиация?

– О чем вы говорите? Это ж, считайте, нарочно завышали фон. Я сам видел, – клялся Михаил, – как дозиметристу ставили могарыч, чтобы он поднял показатель. А сколько командировочных прикрепляли дозиметры не к нагрудным карманам, а к штанинам возле обуви, чтобы от травы быстрее набрать рентгены. Выше фон – выше льготы. Коту ясно.

И смех, и грех. Защитная реакция организма: убедить кого-то или самого себя? В селе никаких праздников. Только поминки.

Но увидели бы вы огромные, прекрасные рушники, вышитые Анной Авраменко, женой Михаила! Глаз не оторвать. Какие розы полыхают! Видно, на израненной земле исстрадавшаяся душа с особой остротой чувствует красоту обреченной природы. И тянется к ней.

Подпишитесь на ежедневный дайджест от «Континента»

Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.