Иудей на Апеннинах

Сходу трудно сказать, отчего итальянцы избрали символом национального освобождения еврея.

В жизни вообще немало странного. Но – Италия с ее античной культурой, с ее необозримым пантеоном богов и героев… Неужели она не могла отобрать кого-либо из них в качестве олицетворения неукротимого стремления к единству нации?..

Вопрос остается без ответа, по крайней мере, почти шесть столетий. Если быть точным, с 1432 года. С того самого момента, когда Донателло изваял первого Давида. Следом за ним, в 1480 году, за тот же образ взялся Верокио. Не удержались Микеланджело (1504) и Бернини (1623).

Размышляя над тем, кому Давид был близок, имея в виду римский пантеон, приходишь к двум эпическим фигурам.

К Юпитеру, которому, кроме всех остальных управленческих функций, был придан статус защитника свободы и бога победы. И к Фавну, которому, если отбросить копыта и жуткие проказы в виде похищения детей и насылания кошмаров, весьма близка задача по охране пастбищ и скота. Он спасал стада от волков. То есть в переводе – народы от своих ненасытных правителей, которые тяготели к откусыванию чужих территорий в путинском стиле.

Образы эти были к эпохе Возрождения разработаны в деталях. Но скульпторы не стали заниматься римейками.

Давид был проще и понятней. И, главное, не выдуманным. Неожиданным. Герой, по всем тактико-техническим показателям изначально обреченный на неудачу, оказывался вдруг победителем. Это самое «вдруг» более всего итальянцам импонировало.

Бесстрашие, с которым он вышел на бой, поражало. Оно выглядело, на первый взгляд, чистым безумием.

Взглянем на главных персон единоборств глазами их современников. Великан и профессиональный боец Голиаф, сорок дней, как маятник, ходивший перед войском Саула, поносивший иудеев и провоцирующий на единоборство с ним – и Давид, юноша, выбравший военными доспехами посох, пастушью суму, пращу и камни, и никогда прежде не участвовавший в сражениях, если не считать похлестывания по задам непослушных овец. (Правда, по одной из легенд, бытующих в тогдашнем краю огнепоклонников – Средней Азии, куда Давид, отсидев в царях, отправился проповедовать единобожие, был трехметрового роста. Кстати, там же, близ Самарканда, его, по местной легенде, и похоронили, несмотря на то что, по иудейским источникам, погребен он предположительно на горе Сион в Иерусалиме).

*  *  *

По существу, добрых три столетия знаменитой эпохи Возрождения проходили под сенью иудейского юноши, облик которого, равно как и иные изображения, на исторической родине был под запретом по религиозным соображениям.

Итальянские мастера посчитали своим долгом заполнить иудейскую брешь в оскульптуривании библейского героя.

Частота появления иудея на Апеннинах не была столь утомительной, всего-то в среднем по Давиду на полвека, то есть каждого Давида хватало на два поколения, которым была дорога идея национального единства. До популярности знаменитой «Девушки с веслом», разбросанной по городам и весям прожившего 73 года СССР, ему было, понятно, далековато.

Но иудейский парнишка оказался не менее горячо любимым образом на Апеннинах. Италийские гении запечатлевали его то во Флоренции, то в Риме. Одевали то в бронзу, то в мрамор.  Верокио накинул на его голову легкомысленную пастушью шляпку и вложил, следом за Донателло, меч в тонкие детские пальцы, никогда не державшие ничего, кроме хворостины и свирели.  Микеланджело и Бернини от литературного оригинала решили не уклоняться и снарядили-таки пастуха пращей.

Скульпторы видели Давида разновозрастным и многофактурным. Угловатое дитя Донателло и Верокио с годами набирало плоть и становилось красивым, с рельефно очерченными формами – уже от Микеланджело и Бернини.

В славной четверке двое были покрыты легкими одеждами, не стесняющими движений, а двое обнажены совершенно.

При этом все скульпторы, искренне восторгавшиеся подвигом Давида, считали уместным плавно обойти, по какому-то негласному уговору, тему еврейства. Они ограничивались курчавыми головами, которыми в акватории Средиземноморья просто никого не удивишь. Наклониться и честно посмотреть ниже пояса, в ярко выраженную национальную иудейскую примету, скульпторам помешали, скорее всего, или профессионально заработанный радикулит, или боязнь разозлить христианских заказчиков изображения.

Это нереализованное усилие сторицей окуплено. Смогли Донателло и Микеланджело предвидеть нынешний туристский   спрос на давидовы гениталии. Немудреное обезиудеенное мужское хозяйство Давида разбросано, как сказано у Сергея Довлатова, на сувенирных открытках, кошельках и полиэтиленовых пакетах – в близком и понятном христианском формате.

Каждому ваятелю оказался близок весьма определенный момент подвига Давида. Донателло изобразил героя с блуждающей улыбкой, будто недоумевающего, кто же подбросил к его стопам отсеченную по всем правилам Аль-Каиды голову великана. Ну как в песне: «Неужели это я или алая заря…»  Ту же позу – меч в правой руке, стойка подбоченясь – избрал Бернини. Ему понравился более всего момент нанесения удара: Давид резко развернулся, чтобы через секунду послать в Голиафа губительный камень, один, как мы помним по первоисточнику, из пяти, хранящихся в его сумке на левом боку. Микеланджело ограничился показом героя в момент духовной подготовки; по сдержанному повороту головы и небрежно закинутой на плечо праще мы должны догадаться, что к сражению и к своей неизбежной победе он вполне готов.

Соответствие образов библейскому оригиналу, похоже, не очень заботит скульпторов. Но ведь и сам оригинал не шибко многословен относительно параметров иудейского сраженца. В Шемуэйл I (Первой книге Самуила) указаны грандиозные приметы его противника – филистимлянского богатыря Голиафа. О Давиде не сказано ничего. Правда, любой читатель понимает, что герой-победитель должен был бы предстать рослым, ловким и мускулистым. Ведь даже царь Саул, воспринимая его прежде лишь как искусного музыканта, с интересом и, похоже, впервые перед сражением с Голиафом узнавал от своего лаврова интересную подробность. Оказывается, не раз буколический пастушок, отложив в сторону свирельку, отправлялся на опушку леса, чтобы свернуть шею льву или медведю. Не исключено, что хищники эти действительно умирали. От удивления: уж слишком тщедушный паренек выходил им навстречу. Кожа да кости, мяса – кот наплакал.

В первоисточнике царит разночтение даже по поводу того, отчего Давид был предопределен в правители Израиля: или ввиду умелой игры на свирели (вариант: арфа), или оттого, что смог повергнуть Голиафа. Поэтому ваятели получили карт-бланш – изображайте, но так, чтобы заказчик впечатлился. Скульпторы видели то нескладного трепетного подростка, которым восхитился Пушкин (Певец-Давид был ростом мал,/ Но повалил же Голиафа), то мощного, в мускулистых буграх мужчину. Их представления отразились в параметрах скульптур. Полутораметровая бронзовая, а ныне уже при солидной зелени фигура Донателло (что уж о Верокио с его 126 сантиметрами говорить) просто теряется на фоне творения Микеланджело высотой в 410 сантиметров и к тому же из белого каррарского мрамора, что зрительно увеличивает формы Давида.

*  *  *

Какое же свойство Давида более всего очаровало четырех скульпторов? И было ли таковое?

Конечно. В пору междуусобных войн между городами-княжествами Италии, многовековых кровавых разборок на фоне романтической мечты о едином государстве Давид был привлекателен своей цельностью и прицельностью. Он имел твердую веру: Всевышний учит побеждать не только мечом и копьем, говорил он себе. Он наметил едва ли не сантиметровую полоску на лбу под шлемом Голиафа, чтобы именно в эту щель метнуть ребром гладкую, вылизанную ручьем гальку. Да с такой силой, которую дал ему Всевышний, чтобы поразить этого твердолобого наповал.

Скульпторы столетие за столетием, явно состязаясь в изображении Давида, упрямо верили в одно.

Иудейский пастух и музыкант, ставший царем Израиля, запечатленный на исторической родине исключительно в буквенном обличье, может привести к завершению раздробленности нации и к созданию единой Италии. Чтобы земляки приняли идею душой и поверили, что объединение в принципе достижимо, ваятели давали Давиду бронзу и мрамор, разное обличье, размеры, позы, выражение лица.

Разноликий Давид, одержимый идеей безусловной победы, несмотря на свои скромные габариты, прямо на глазах многочисленного вражеского войска становился героем, одолев в единоборстве заведомо более сильного противника. Главное – мотивация.

Действительно ли иудей Давид помог покончить с разобщением италийских государств-городов, вопрос к экспертам. Знаю другое: на одной из улиц Иерусалима лет пятнадцать назад появился бронзовый Давид – копия работы Верокио.  Во Флоренции три микеланджеловских Давида. Один, оригинал, в Галерее Академии, куда он помещен по банальной причине – даже бессмертное творение подвержено разрушению. Второй, мраморная копия, у входа в Палаццо Веккио, где и произошло смещение оригинала.

За ними приглядывает с южного холма третий Давид, бронзовый. Да не один, а с другими героями Микеланджело. Победитель Голиафа окидывает мрачными зелеными очами реку и открывающийся за ней далеко внизу город, словно раздумывает, нужны ли ему мраморные Давиды-собратья, если есть он, бронзово-парящий. Не метнуть ли отсюда, с Пьяццале Микеланджело, оставшиеся камни, чтобы показать, кто из Давидов главный. И, кажется, только любовное гульканье голубиной парочки, пристроившейся на его плече, прямо на праще, гасит его воинственный пыл…

Язык любви – даже если исходит от птиц – порой сильнее, чем зависть, рождающая взаимную ненависть государств.

Александр МЕЛАМЕД